Переоцененные события

[ZHAN]

История, взращенная в тени развесистой патриотической клюквы, вскормленная политикой и традицией, не только способствует медленному забвению прошлого, но и становится орудием ослепления.

В значительной мере эта тема именно об этом. В ней рассказывается о событиях, которые в исторической памяти народов записались как очень значительные, решающие, переломные, тогда как на самом деле если вообще таковыми и были, то только отчасти. Мира они не перевернули, в лучшем случае сверкнули, как метеор, и погасли, или заняли место других, гораздо более важных, или же вообще оказались в пантеоне истории случайно, благодаря какой-нибудь чарующей детали.

21 июля 1969 г. Нил Армстронг стал первым человеком, ступившим на Луну. «Это всего лишь маленький шажок для человека, но огромный шаг для человечества», – произнес тогда космонавт. Весь мир разделял его мнение. Люди верили как минимум в две вещи. Во-первых, как предсказывал Жюль Верн, Луна вскоре будет освоена человеком. А во-вторых, тот же человек, получив возможность взглянуть на Земной шар с Луны, увидит, как он мал и затерян в космосе, и поймет всю мелочность и бессмысленность земных конфликтов, междоусобиц и ненависти.


Прошло сорок лет. «History Today» пишет о высадке на Луну:

«Реализация программы “Аполлон” позволила решить одну из ее ключевых задач, а именно – показать Советскому Союзу, кто в космическом пространстве главный, кто располагает современнейшими технологиями и способен в случае необходимости использовать их в военных целях».

Программу «Аполлон» закрыли в январе 1970 г., поскольку выделяемые на нее средства были перенаправлены в бюджет Войны во Вьетнаме. В феврале 2010 г. президент Обама окончательно отказался финансировать проекты создания на Луне постоянной базы и новых экспедиций к ней. А средняя цифра погибающих в мире ежегодно в войнах и террористических атаках с 1969 г. (несмотря на шедшую тогда кровопролитную Войну во Вьетнаме) увеличилась, по данным INSEP, почти на 150 %.

«Луна – это тупиковый путь, поверьте мне, я кое-что об этом знаю», – сказал космонавт Базз Олдрин, летавший вместе с Армстронгом на Луну, но имевший несчастье высадиться на нее вторым, и потому имя его осталось в тени.

Петр Чеслинский («Газета Выборча», 21 июля 2009) в своем комментарии в основном согласен с Олдрином:

«Да, там есть ценные минералы – титан и железо, но на их разработку понадобятся воистину космические средства. Еще часто говорят, что главным богатством Луны являются залежи изотопа гелия -3 – топлива для будущих термоядерных электростанций. Но этих электростанций как не было, так и нет. Целый век твердят, что первая будет построена через 50 лет. Точно, как в анекдоте про бар, хозяин которого вывесил объявление: “Завтра выпивка даром”».

Вот и все, что осталось от той эпохи. Ничего не поделаешь, то, что казалось нам огромным и судьбоносным, превратилось в простую дату из календаря, которую время от времени кто-нибудь поминает дежурной статейкой. Сегодня, замечает Жан-Франсуа Ожеро в «Le Monde» (18 июля 2009), это уже удел прибывающих издалека археологов, которые, возможно, обнаружат следы неких существ, разгуливавших в свое время по склонам кратера Луны.

Однако все не так просто в нашем подлунном мире. Поэтому эта тема вне всякой хронологии завершится битвой под Верденом, бессмысленной бойней, которая ничего не изменила, ничему не способствовала, но совершенно неожиданно, независимо от намерений генералов, страданий солдат и абстрактных планов стратегов, потрясла мир больше, чем какие бы то ни было другие события XX в.

[ZHAN]

В Афинах пусто. В городе остались
Ребенок, женщина, да бесполезный старец.
И каждый, не скрывая беспокойства,
Смотрел туда, куда ушло все войско.
Нет, ничего не видно. Солнце село,
И звезды… Словно что прошелестело…
Да, точно. Нервный шаг и радости слова:
«Мы победили! Греция… жива!»
В домах зажглись огни и потекли на площадь.
И пламя факелов вечерний бриз полощет.
Но где же тот гонец, что лавра ветвь принес?
Пал замертво среди восторга слез!

Корнель Уейский, «Марафон»

В апреле 1896 г. в Афинах состоялись первые Олимпийские игры современности. Тогда еще не было ни национальных сборных, ни предварительных квалификаций перед основными соревнованиями. Любой, кто приехал, имел право участвовать, надев цвета своего университета, клуба или города. Больше всего эмоций вызывал марафонский бег, который устроили на исторической трассе – от поля битвы до возведенного специально к Олимпийским играм на средства самого богатого в то время греческого купца Георгиоса Авероффа стадиона из белого мрамора в Афинах.


Элита страны состязалась в учреждении наград для будущего победителя. Ему предстояло, в частности, получить поле на месте давнего сражения, амфору столетнего вина, тонну шоколада, пожизненное право стричься даром в эксклюзивной парикмахерской, копию Ники Самофракийской в натуральную величину… Однако всех переплюнул в очередной раз Георгиос Аверофф, обещав пришедшему первым к финишу денежную награду в сто тысяч драхм, но лишь при условии, что он будет православным. На эти деньги можно было купить несколько домов в центре Афин. А кроме того, он обещал победителю… руку своей дочери с приданым в миллион. Добавим, что черноволосая купеческая дочка считалась одной из первых красавиц Пирея.

На старт перед харчевней в городе Марафон вышло двадцать пять бегунов из шестнадцати стран, в том числе даже приезжий из далекой Австралии. Из-за мучительной жары и удушливой пыли, клубившейся на песчаной дороге, вскоре сдались считавшиеся фаворитами американец Артур Блейк и француз Альбин Лермюзье. Сошел с дистанции и австралиец Эдвин Флэк.

Вдоль трассы расставлены были многочисленные курьеры на лошадях, и как только мимо них пробегали первые спортсмены, те мчались во весь опор на стадион с информацией о ходе соревнования. И вот верховой, стоявший приблизительно по середине пути, принес сенсационную весть. Вперед вырвался никому до сей поры неизвестный водонос, или, по версии Тадеуша Ольшанского (см. «Личная история олимпиад», Варшава, 2000), почтальон из деревушки Марусси под Афинами, Спиридон Луис. Ожидавшая публика пришла в восторг. Очередной гонец подтвердил: Луис возглавляет забег, он только что выпил кружку вина и съел пасхальное яйцо, запил пивом и, похоже, находится в неплохой форме. Но и соперники не отставали. Напряжение росло.

Наконец, в воротах стадиона появился запыленный селянин из Марусси. Сыновья короля не выдержали, спустились из ложи для почетных гостей и пробежали последние метры рядом с чемпионом. Затем они под руки подвели едва держащегося на ногах от усталости победителя к королю Георгу I, который заключил его в объятия. Толпа неистовствовала. Спонтанные празднования будут продолжаться еще много дней.

Из обещанных наград Спиридон Луис не получил только одной – руки прелестной купеческой дочки. И вовсе не потому, что Аверофф не сдержал слова. Просто бегун уже был женат. Так или иначе, в одночасье он, победитель, сделался богачом и национальным героем в придачу. Луис входил в греческие делегации на девяти последующих Олимпиадах.

Во время последней из них в 1936 г. в Берлине произошло памятное событие. Когда греческая команда маршировала на открытии Олимпийских игр, «из ее рядов вышел уже немолодой человек и стал подниматься по лестнице к Гитлеру. Был это не кто иной, как Спиридон Луис. Казавшийся иссушенным греческим солнцем шестидесятитрехлетний Луис двигался с трудом, но, в конце концов, доковылял до Гитлера и вручил ему в знак мира оливковую ветвь из Олимпии. Гитлер, – по словам Гая Уолтерса («Игры в Берлине», Познань, 2008), – явно ее не сохранил, поскольку уже через четыре с половиной года его армия вторглась на родину Луиса. Однако олимпиец не дожил до оккупации своей страны, он умер 26 марта 1940 г.

Во время Олимпиады в Париже (1900) лидировавший с большим отрывом восемнадцатилетний швед Эрнст Фаст перепутал на развилке направление, поскольку стоявший там судья отошел по естественной надобности. Фаст в итоге обнаружил свою ошибку, вернулся и, несмотря на лишние шесть (!) километров и проигрыш в двадцать пять минут победителю, французу Мишелю Теато, получил бронзовую медаль.

В Сент-Луисе (1904) ньюйоркца Фреда Лорца подвезли на машине без малого тридцать километров. Разоблаченный уже после торжественного награждения он вынужден был отдать золотую медаль другому американцу Томасу Хигсу.

«У марафона в Сент-Луисе, – сообщает Владислав А. Минкевич («Олимпийская горячка», Варшава, 1993), – имелся еще один герой. Им стал кубинский почтальон Феликс Карвахал, добиравшийся со многими приключениями до места Олимпийских игр автостопом, устраиваясь по пути на разные временные работы, чтобы иметь деньги на еду и дорогу. Когда же он, в конце концов, оказался в Сент-Луисе, то позабавил и одновременно растрогал американских метателей и тяжелоатлетов до такой степени, что те взяли его под свою опеку, дав кубинскому энтузиасту кров и пропитание. Карвахал вышел на старт марафона одетым весьма оригинально: в длинных брюках, обычной рубашке и старых тяжелых ботинках. Один из его добровольных опекунов, олимпийский чемпион в метании диска Мартин Шеридан, – явно из чувства милосердия – укоротил ему ножницами рукава и штанины… После начала забега амбициозный кубинец некоторое время даже возглавлял гонку. Но когда он, измученный жарой, остановился и легкомысленно съел несколько незрелых яблок, его здорово прослабило. Тем не менее, невзирая на все эти неприятности, на финише он был четвертым».

В Лондоне (1908) итальянец Дорандо Пьетри за несколько десятков метров до финальной черты потерял сознание. Полицейские и судья на линии – а им был создатель Шерлока Холмса сэр Артур Конан Дойл – подняли беднягу и помогли в полубессознательном состоянии добраться до финиша. По требованию американцев, которых в марафоне представлял пришедший к финишу вторым Джон Хейс, кондитера с Капри лишили золотой медали за использование посторонней помощи.

Так от Олимпиады к Олимпиаде складывалась легенда марафона, напоминая людям о битве, имевшей место много веков тому назад.

Поэтому, ничего удивительного, что авторы словарей и лексиконов помещают Марафонскую битву в один ряд с важнейшими сражениями в истории, поэты воспевают ее, политики упоминают в речах, а американские дети, к примеру, считают самым известным событием в истории Европы до Рождества Христова.

Существует и другая причина особой популярности марафонского сражения: оно идейно вдохновляло «Весну народов» (революционные события в Европе 1848–1849 гг.), что отразилось в поэме Корнеля Уейского накануне начала революционных боев. Вот он пишет о греках:

Народ сей малый, словно пчелы в улье,
Отдельно каждый дом свой обиходит,
Но зов нужды их сразу вместе сводит.
Да, край сей мал, но остановит сразу
Пята гиганта ворогов заразу.
Да, мал сей край, словно в стене бойница,
Но схоронить врагов и он сгодится!

А теперь появляются персы:

Нам вашей силы огромной бояться?
И не пытаться нам с нею тягаться?
А если ваша мощь замешана на страхе?
Из праха вышли и ползете в прахе,
А в бой вас гонят палкой воеводы.
И разбежитесь вы, узрев лицо свободы.

Мы здесь имеем два резких противопоставления: свободы и рабства, а также численное превосходство противников.

Простим Уейскому его забывчивость: свободная Греция той эпохи основывалась на системе рабовладения, афинская демократия не была уж такой благостной, а персидская деспотия – такой уж бесчеловечной. Да это и не важно, поскольку в той войне вопросы государственного устройства не имели никакого значения. Персидское нападение являлось возмездием за разжигание греками, в особенности афинянами, антиперсидских восстаний в греческих полисах Малой Азии, находившихся под властью персов.

Впрочем, непосредственным подстрекателем к вторжению стал Гиппий – грек, родственник Солона Великого, сын Писистрата, стремившийся вернуть себе власть в Афинах, где он правил с 527 по 510 г. до н. э.

Строфы Уейского написаны для поляков, пребывавших под властью Российской империи, а если смотреть шире – для Европы, находившейся «в когтях трех черных орлов». Древнегреческие реалии его особо не заботили.

[ZHAN]

Остается проблема численной диспропорции. О греческих силах под командованием Мильтиада мы имеем точные данные: 10 000 человек (9000 афинян и 1000 платейцев, спартанцы опоздали, поскольку отмечали праздник Карнеи в честь бога Аполлона и появились уже по окончании битвы).

А сколько же персов высадилось на марафонском берегу?

Здесь цифры разнятся. Оценки историков колеблются от 15 000 аж до 40 000. Авторы компетентного пособия («Guerres et societies – Mondes grecs V–IV siecles», Neuilly, 2000) пишут о «почти троекратном превосходстве персов», то есть о 30 000. Н. Д. Л. Хаммонд («История Греции», Варшава, 1973) утверждает, что персов было «максимум 25 000». Согласно Зигмунту Кубяку, «персы с презрением взирали на армию вдвое меньшую, нежели их собственная», следовательно, их было 20 000…

Как ни крути, а персы имели решительное превосходство, но это не являлось таким уж из ряда вон выходящим обстоятельством, чтобы превратиться в легенду. Во многих битвах Античности, таких, к примеру, как битвы при Гимере (480 до н. э.), Делии (424 до н. э.) или Иссе (333 до н. э.) разница в численности войск была куда большей.

Основную силу персов составляли отряды лучников и конница. У греков же, наоборот, отмечает Хаммонд,

«не имелось ни кавалерии, ни лучников, поскольку в этих родах войск у персов было гарантированное превосходство. Следовательно, афинская армия представляла собой просто большое ударное подразделение тяжеловооруженной пехоты».

Этим изначально и определялась тактика гоплитов: они стремились приблизиться к противнику как можно быстрее, пока их не перебили издалека вражеские лучники, вступить в непосредственное соприкосновение с противником желательно на возможно меньшем пространстве, затрудняющим маневры конницы. Понимая это, греки оттягивали ожидаемую персами атаку.

«Спиливая деревья и наскоро устраивая из них на равнине частоколы, они придвинули свои позиции приблизительно на расстояние полутора километров к линии персидских войск. Однажды ночью, перед самым рассветом, несколько солдат-ионийцев, служивших в персидской армии, подошли к греческому частоколу и сообщили афинянам: “Конницы нет”».

Скорее всего лошадей просто отправили пастись на другой берег речушки Ойноя, поближе к простиравшемуся на севере так называемому Большому болоту.

Рождался сентября день 21 года 490 до н. э.
Над Марафоном
Пылало небо заревом червонным.
Над Марафоном закружили грифы,
И клювы чистят, опустясь на рифы.

Греки приняли решение моментально. Предоставим слово Геродоту (книга VI, 112–113):

«Афиняне быстрым шагом по данному сигналу устремились на варваров. Расстояние же между обоими противниками было не меньше 8 стадий. При виде подходящих быстрым шагом врагов персы приготовились отразить атаку. Поведение афинян персам казалось безумным и даже роковым, так как врагов было немного и притом они устремлялись на персов бегом без прикрытия конницы и лучников. Так думали варвары. Афиняне бросились на врагов сомкнутыми рядами врукопашную и бились мужественно. Ведь они первыми из всех эллинов, насколько мне известно, напали на врагов бегом и не устрашились вида воинов, одетых по-мидийски. До сих пор даже ведь одно имя мидян приводило в страх эллинов. Битва при Марафоне длилась долго. В центре боевой линии, где стояли сами персы и саки, одолевали варвары. Здесь они прорвали ряды афинян и стали преследовать их, оттесняя в глубь страны. Однако на обоих флангах одерживали верх афиняне и платейцы. После победы афиняне не стали преследовать обратившихся в бегство персов, но, соединив оба фланга, сражались с врагами, прорвавшими центр. И здесь также победили афиняне. Затем они начали преследовать бегущих персов, пока не достигли моря. Здесь они старались напасть на корабли и поджечь их».

Теперь попытаемся упорядочить и немного скорректировать реляцию Геродота. Когда греки побежали к персидским линиям, их разделяло восемь стадий, то есть около 1400 метров (8 x 177,6 м = 1400 м). Бежали они, правда, вниз по пологому склону, однако каждый воин был обременен мечом, щитом и копьем, которое можно эффективно метнуть только с 30 метров от неприятеля. Тренированный бегун в спортивной форме и соответствующей обуви сегодня пробегает 1400 метров за три минуты. Предположим, что при максимальном напряжении гоплиты сумели преодолеть это расстояние за пять минут. Действовал эффект неожиданности, персидские лучники, построившись в надлежащем порядке, могли выстрелить два, максимум три раза прямо в прикрывавшихся щитами греков. Для того чтобы засыпать врага стрелами, время было уже упущено. Таким образом, вряд ли лучники серьезно повредили нападавшим, зато брошенные на бегу с близкого расстояния тяжелые копья гоплитов, несомненно, нанесли ощутимый урон первым рядам пехоты противника.

Спешно собиравшимся для отражения неожиданной атаки персам, понятное дело, дольше было бежать на фланги, поэтому там греки сразу получили преимущество. Сомнительно, чтобы – как следует из сочинения Геродота – персы прорвали центр фаланги гоплитов. Случись такое, они зашли бы грекам в тыл и атаковали с возвышенности, а тогда успех гоплитов на флангах не имел бы особого значения. Как раз наоборот, центр должен был выстоять, чтобы удалось «соединить фланги».

Геродот также, вне всякого сомнения, ошибается, утверждая, что битва длилась долго. Она была яростной, но короткой. Доказательством тому служит не только тот факт, что конница не успела подойти, но и цифры потерь. Погибли или были ранены всего 192 грека и 6400 персов. Окажись сражение более продолжительным, гоплитам пришлось бы заплатить куда дороже, и пропорция потерь, разумеется, изменилась бы. Впрочем, больше всего греков полегло уже после прорыва персидской боевой линии во время штурма кораблей. Именно тогда пали стратеги: Стесилей, сын Трасилея, и Кинегир, сын Еврофориона, и брат также принимавшего участие в сражении знаменитого поэта Эсхила – автора трагедий «Персы», «Семеро против Фив», «Орестея» и др. Смерть Кинегира была особенно ужасной. Он утонул, когда ему, уцепившемуся за борт вражеского судна, отрубили топором обе руки.

В целом нападение на персидский флот окончилось неудачей. Из более чем двух сотен судов удалось захватить только семь. Персы успели принять на борт оставшихся солдат и практически всех раненых. В так и не установленном историками месте они погрузили на корабли конницу и гордо отчалили.

Для греков Марафон стал успехом, в первую очередь, психологическим. Недаром Геродот подчеркивал, что «до сих пор даже одно имя мидян приводило в страх эллинов». И действительно, до 490 г. до н. э. в Греции господствовал миф об ужасных и непобедимых варварах. Марафон покончил с этим мифом.

«Победа, – пишет Хаммонд, – разожгла в Афинах желание бороться, словно гигантский пожар, а Спарте показала условия, при которых греческая пехота способна побеждать персов. Вселила также в иные греческие государства волю к сопротивлению».

Пока же Афины были спасены, а не ожидавший отпора царь Дарий I отозвал все войска, чтобы лучше сориентироваться в ситуации.

Тем не менее для персов Марафон стал незначительным поражением. Несущественные, с их точки зрения, потери примерно трех тысяч человек убитыми, т. к. раненых персидский флот успел эвакуировать, и отступление с марафонского плацдарма рассматривались ими максимум как своего рода несчастный случай на производстве. Он никак не изменил стратегических планов Дария I и его преемников. Марафон нисколько не уменьшил опасности персидского нападения на греческий полуостров. С геополитической точки зрения его нельзя назвать даже второстепенным сражением.

Поэтому трудно удивляться, что персы игнорировали патетическую историю о том, что сразу по окончании сражения на поле боя якобы явились богиня Афина, герои Геракл и Тесей в сопровождении покровителя этой местности героя Марафона, жителя Аркадии, который участвовал в походе сыновей Зевса и Леды (Диоскуров) против Аттики, а когда оракул потребовал человеческой жертвы для успеха кампании, добровольно положил свою жизнь на алтарь победы.

Крайне утомленные гоплиты разбили на берегу моря импровизированный лагерь. Однако надо было сообщить в Афины о результатах битвы, и даже больше – о сложившейся ситуации. Персидский флот, сохранивший полную боевую готовность, отплыл в неизвестном направлении, он вполне мог атаковать Афины. В таком случае известие о победе оказало бы моральную поддержку и помогло бы сопротивляться до подхода армии. Вот только, как это сделать? У гоплитов не было конницы, а всех животных в окрестности, на которых можно передвигаться верхом, персы реквизировали. Тут вдруг появляется смельчак, уставший не меньше других, но готовый отправиться со столь важным донесением.

В те времена от Марафона до Афин можно было добраться в обход обрывистых гор Агрилики и Скарпа высотой около 550 м над уровнем моря по берегу моря, повернув на запад там, где сейчас расположен порт Рафина, или обогнув Скарпу с севера и затем направившись на юг. Мы не знаем, какой путь выбрал вестник победы. Но зато точно известно, что длина ни одной из этих дорог не составляет сорок два километра.

Спиридон Луис бежал по трассе, которую сочли исторической – вдоль моря – и которую никто не измерял, что, впрочем, правильно. Ведь важна была легенда, а не метры. Точно так же и в Сент-Луисе, и в Париже расстояниями не озабочивались, больше беспокоясь о внешнем виде трассы и ее удобстве для спортсменов.

Только пунктуальные англичане измерили все, как полагается. Марафонская дистанция на Лондонских Олимпийских играх в 1908 г. тянулась от королевского замка в Виндзоре, помнящего еще Вильгельма Завоевателя, до стадиона Уайт-Сити в Лондоне и насчитывала 42 км 195 м. Таковым с тех пор это расстояние и остается, оно записано во всех регламентах и обязательно для любого желающего последовать примеру анонимного гонца, известившего афинян о позорном поражении персидских варваров.

Легенда олимпийских марафонов на Лондоне не закончилась.

На Олимпийских играх в Стокгольме в 1912 г. прямо на дистанции скончался от переутомления португалец Франциско Лазаро. Победителем был признан бур из Южной Африки Кеннеди Кейн Макартур по прозвищу Кеннет, обманувший своего соратника по команде, Кристиана Гитсхама, обещав, что будет ждать его на пункте приема пищи.

В Антверпене в 1920 г. под дождем, в жуткую холодину первым пересек финишную черту сорокалетний финн Ханнес Колемайнен, считавшийся фаворитом соревнований 1916 г., которые не состоялись из-за Первой мировой войны.

В Париже в 1924 г. победитель, финн Альбин Стенрус, по профессии продавец швейных машинок, «пробежав круг почета по стадиону и исполнив вместе с финскими спортсменами и болельщиками национальный гимн, принял душ, переоделся, после чего… – как пишет Минкевич, – успел еще поаплодировать заканчивающим соревнование соперникам».

В Амстердаме в 1928 г. пять первых мест заняли представители пяти разных континентов, символами которых являются разноцветные кольца на олимпийском флаге. Так сообщила пресса, хотя в число континентов не вошла Австралия, а обе Америки были сочтены отдельными континентами – так и вписано теперь в историю спорта. Победителями в этих соревнованиях стали: алжирец, представлявший Францию, Бугера Эль Уафи; чилиец Мигель Плаза – Южной Америки; финн Марти Мартеллин – представитель Европы; японец Канемацу Ямада – Азии и Юри Рей из США – Северной Америки.

Лос-Анджелес в 1932 г. видел триумф величайшего хвастуна в истории марафонских забегов аргентинца Хуана Карлоса Сабалы. Тот еще за три года до соревнований заключал пари, что выиграет, нахально заявляя об этом в многочисленных интервью. Он приехал на Олимпиаду и… действительно, выиграл. Однако, вопреки очередным обещаниям, повторить успех через четыре года в Берлине ему не удалось. У зазнайки сдали нервы, и ему пришлось сойти с дистанции после того, как его на двадцать восьмом километре обогнали англичанин Эрнст Харпер и выступавший за Японию кореец Китей Сон – это имя ему велели взять оккупировавшие Корею японские власти, на самом же деле его звали Сон Гиджон. Сон выиграл и был наверняка несчастнейшим триумфатором в истории Олимпиад. «Он знал, – отмечает Гай Уолтерс, – что одержал большую победу, но вот-вот должен наступить самый болезненный момент – вручение золотой медали. “Для меня было невыносимым оскорблением, стоя на пьедестале почета, слушать Кими га е (государственный гимн Японии) и видеть, как на флагштоке развивался флаг Страны восходящего солнца, – вспоминал Сон пятьдесят лет спустя. – Я непроизвольно поник головой и размышлял, может, я и в самом деле японец. Но если так, почему же тогда японцы издевались над моими соплеменниками? А кроме того, что, черт возьми, означал флаг с солнцем и Кими га е, что же они символизировали?” Венок почти полностью закрывал его глаза, мокрые от слез. И на этом несчастья Сона не кончились. Поскольку переводчиком у него был японец, интервью победителя, раздаваемые позднее мировой прессе, в которых тот пытался рассказать, что является корейцем, никогда полностью не переводились».

В 1948 г. в Лондоне повторилось происшествие 1904 г. На этот раз перед самым финишем рухнул от переутомления бельгиец Этьенн Гайи. Потом он рассказывал, цитирую по Минкевичу: «Когда на подходе к стадиону надо было преодолеть довольно значительный подъем, меня охватила невероятная усталость. Сил практически не осталось. Перенапряжение и спазм желудка сделали свое. Что со мной потом творилось – не знаю. Словно сквозь густой туман я слишком поздно заметил обгонявших меня противников. Я был не в состоянии даже их узнать, не говоря уж о том, чтобы бороться дальше. Понятия не имею, как я добрел до финиша. Как-то я до него добрался, но как, ума не приложу…». Однако у истории Гайи конец куда более счастливый, нежели у его предшественника, итальянца Дорандо Пьетри. Шатаясь, бельгиец доковылял до финиша без посторонней помощи, а когда пришел в себя, узнал, что вопреки тому, что ему почудилось, обогнали его только двое. Следовательно, он получил бронзовую медаль.

Дни Олимпиады в Хельсинки в 1952 г. стали днями громкой славы Эмиля Затопека, «чешского локомотива», как его называли, и победителя забегов на 5 и 10 километров, а также марафонской дистанции, которую он бежал впервые в жизни (sic!). «Это ужасно скучный забег», – прокомментировал он, придя к финишу. Кадровый офицер чешской армии Затопек оказался героем не только спорта. В 1968 г. он использовал свою популярность, чтобы поддержать «Пражскую весну», в 1977 г. он подписал «Хартию 77», за что был понижен в звании. Вышел Затопек из забвения только в 1989 г., что стало не меньшей его победой, чем победа в Хельсинки.

В Мельбурне 1956 г. снова повеяло историей. Марафон выиграл французский герой так близкой сердцу каждого поляка битвы под Монте-Кассино тридцатишестилетний Ален Мимун. Он был алжирцем, и его победа неожиданно напомнила о вкладе граждан колоний в военные и культурные достижения Франции. Это вовсе не было таким уж очевидным, если вспомнить, что его предшественник алжирец Бугера Эль Уафи, победитель 1928 г., всего лишь через 3 года после Олимпиады в Мельбурне, в 1959 г., был убит во время анти-алжирских выступлений в Париже.

В 1960 г. в Риме был потрясающий забег! Никому до сей поры неизвестный и даже в сборную своей родной страны Эфиопии включенный в последний момент, Бикила Абебе бежал босиком среди кипарисов Аппиевой дороги, казалось, без малейших усилий, посылая улыбки столпившимся зрителям. На последнем километре, хотя конкурентов у него не имелось, он показал воистину спринтерский финиш. «Улыбка на финише и танец победителя, – написал Богдан Томашевский («Давайте переживем это еще раз», Варшава, 1992), – создали неповторимую атмосферу. Это был первый радостный марафон».

Великий Бикила Абебе, победивший еще раз на Олимпиаде 1964 г. в Токио, оказался, как выяснилось, первым победителем бега на 42 километра 195 метров, который и слыхом не слыхивал ни о какой Марафонской битве. Он был свято уверен, что название взялось от имени правителя страны, в которой некогда состоялись Олимпийские игры. И ей-богу, ему никак нельзя ставить это в вину. И политически, и исторически Марафонская битва не имела ни малейшего значения. Никакого потрясения Бикила Абебе не вызвал. Разве вот только: … гонец, что лавра ветвь принес…

[ZHAN]

В преддверие нашей эры Галлия была настоящей мозаикой народов и их более или менее эфемерных крохотных государств. В окрестностях нынешнего Парижа, к примеру, проживали паризии, вокруг Аварика (Бурж) – битуриги, около Тулузы – лактораты, элусаты и ауски, под Кориалеумом (Шербур) – унеллы, к северу от Лугдунума (Лион) – амбарры, к востоку – аллоброги, к западу – сегусиавы, в Бретани – венеты, осисмии и куриозолиты, в Нормандии – видукассы, лексовии, авлерки, калеты, в Бургундии – эдуи и т. д.

Путаются в них не только современные историки. Самим галлам тоже приходилось нелегко, тем более что союзы между племенами менялись от года к году и от правителя к правителю. То одни племена набирали силу и подчиняли себе соседей, то другие. Похоже, что к 70 г. до н. э. особым влиянием стал пользоваться кельтский народ арвернов, чье имя теперь носит современная Овернь. Об этом свидетельствовали амбициозные планы его вождя Кельтилла, который даже решил, по свидетельствам Плутарха и Цезаря, объявить себя королем всей Галлии – principatus totius Galliae. До коронации дело, однако, не дошло, поскольку Кельтилл был убит в ходе дворцового переворота. Но в живых остался его сын Верцингеториг.

Юлий Цезарь писал в VII книге «Записки о Галльской войне», а значит, в 52 г.: «Simil ratione ibi Vercingetorix, Celtilli filius, Avernus, summae potentiae adulescens». Верцингеториг им назван «adulescens», то есть «юноша», «молодой человек», а не «vir» – «взрослый мужчина». Значит, ему точно не было тридцати. Известно, что являлся он сыном славного вождя, и сам Цезарь признавал его ораторские способности, бешеную энергию и железную волю.


Но не стоит забывать, что Цезарь был, прежде всего, мемуаристом и автором собственной биографии, а отнюдь не объективным историком. И чем больше он превозносит Верцингеторига, тем весомее его собственные заслуги. Следовательно, трудно конкретизировать, почему именно Верцингеториг возглавил галльское восстание против Рима, несмотря на то что до тех пор не мог похвастаться сколько-нибудь значительными военными успехами.

Немаловажную роль сыграло тут и то, что как минимум на протяжении двух лет – предположительно 58–57 или 57–56 гг. – он служил в римской армии и в придачу в частях, находившихся под командованием самого Цезаря. Поэтому он знал противника лучше, чем многие другие, и мог избирать тактику, учитывающую его слабые места. Именно на это он поначалу и сделал ставку.

У Верцингеторига были два основных правила, которые он пытался претворить в жизнь с начала боевых действий в 52 г. до н. э. Прежде всего, избегать прямого боя с римлянами, где их организация и боевая выучка обязательно будут иметь преимущество над пусть и отважными, но вследствие отсутствия дисциплины хаотичными ударами галлов. Вместо этого следовало заходить в тыл римским легионам и рвать их коммуникации, постоянно беспокоя неожиданными нападениями. Так до него уже действовал Амбиорикс из бельгийского племени эбуронов, единственный из галльских предводителей, который серьезно беспокоил римлян.

Однако верные идеи не так легко осуществить. Замахиваясь на римское могущество, Верцингеторигу пришлось собрать вокруг себя как можно больше галльских племен, в которых процветали борьба за власть и отстаивание самых разных частных интересов. Укрепить лидерство Верцингеторига и гарантировать ему подчинение соратников даже в случае принятия непопулярных решений мог только эффектный и яркий успех, которого трудно было добиться в ходе партизанских действий.

Эта проблема возникла практически сразу, когда легионы Цезаря форсированным маршем направились к столице битуригов, богатому Аварику, считавшемуся самым красивым городом Галлии. Будучи человеком последовательным, Верцингеториг решил, что город следует сдать, забрав или уничтожив все, что мало-мальски могло пригодиться римлянам. Битуриги и слышать об этом не желали и уверяли, что город расположен идеально с точки зрения обороны. С трех сторон его омывают реки Йевр и Орона, а с юго-востока прикрывают обширные болота.

Аргументы Верцингеторига не нашли понимания. Напрасно он убеждал, что за зиму, – а близился конец февраля 52 г. – войска Цезаря использовали все запасы, оголодали и утомились. Если они еще чуть-чуть потерпят нужду, их сила и боевой дух покинут их. А вот если им удастся зазимовать в покоренном городе и подкрепиться его запасами, то они наберутся новых сил, и все предыдущие усилия восставших окажутся потраченными впустую. Битуриги стояли на своем – Aвaрикум не сдастся. Наоборот, легионы будут обескровлены длительными и бесполезными штурмами. А впрочем, поджечь город и уничтожить запасы никогда не поздно… И Верцингеториг, вопреки твердому убеждению в своей правоте, уступил.

Цезарь подошел к стенам Аварикума приблизительно 22–27 февраля и быстро убедился, что немедленный лобовой штурм может ему обойтись дорого. Городские укрепления сооружены из бревен, скрепленных глиной и засыпанных утрамбованной землей, так что ни поджечь, ни разбить таранами их невозможно. Поэтому римляне приступили к классической осаде. На подступах к городу были построены так называемые аггеры. Они состоят из длинных крытых деревянных галерей, защищенных от стрел противника, заканчивающихся возвышающимися над городскими стенами башнями с помостами для катапульт и лучников.

Невзирая на устроенные защитниками умелые подкопы и отчаянные вылазки, уже спустя неделю римляне начинают забрасывать город каменными ядрами и зажигательными снарядами, уничтожающими плотную городскую застройку. Тем не менее получивший в последний момент подкрепление в десять тысяч отборных воинов гарнизон осажденного города не проявил никаких признаков слабости. Прямо напротив римских осадных башен были возведены собственные, ограничивая тем самым противнику поле обстрела, а галльские воины через болотистые туннели подбирались к подведенным под стены галереям и пару раз их подожгли. Морозные ночи и ледяные дожди, изводящие римских воинов, стали союзниками обороняющихся. Осада затянулась.

Но однажды случается удивительная и необъяснимая вещь. Цезарь пишет (VII, XXVII, 7), как он вдруг заметил, что посты на стенах «custodias in muros dispositas», малочисленны и «incautus» – невнимательны или небрежны, и тут же дал приказ о штурме. Натренированная римская пехота ринулась вперед, не теряя ни минуты, под холодным проливным дождем, который возможно и стал причиной галльской неосторожности, и в нескольких местах прорвалась на укрепления.

Звуки сражения подняли на ноги находившихся в городе галлов, но те не попытались сбросить римлян со стен, а только лихорадочно предпринимали попытки организовать оборону на городских улицах. Здесь у них не было ни малейших шансов. Римские когорты прокладывали себе дорогу через толпу, сея смерть и разрушения. Солдаты настолько озверели в бою, что даже не думали о трофеях. Мечи разили всех без разбора. В итоге из сорока тысяч защитников Аварикума в живых осталось только восемьсот воинов, сумевших отступить через болота. Наконец легионеры начали прочесывать залитые кровью дома, которые теперь дадут им столь долгожданную возможность отдохнуть и восстановить силы.

Что же, собственно говоря, в тот день произошло? Что могло стать причиной галльской «небрежности», имевшей столь далеко идущие последствия?

Поль М. Мартин («Vercingétorix», Париж, 2000) намекает на заговор друидов; Жак Арман («Vercingétorix», Париж, 1984) винит во всем, – впрочем, не слишком убедительно, – усталость битуригов после продолжавшейся более четырех недель ожесточенной осады… В действительности этого не знает никто.

Не знал и Верцингеториг. Отныне бесполезно было давить на жалость и взывать к его милосердию. Тактика выжженной земли по отношению к римлянам применялась им впредь решительно и беспощадно. В то же время он не упустил из виду, что Аварикум, которому не помогли естественные преграды в виде двух рек и заболоченных земель, оказавшиеся вполне проходимыми, тем не менее выдержал почти месячную осаду, что существенно умерило вражеский задор. Вот если бы удалось заманить Цезаря к действительно неприступной крепости, которую ему пришлось бы осаждать среди пустынных земель, без снабжения и при условии беспрестанных нападений оставшихся снаружи повстанцев…

Тем более что Цезарь словно сам лез в ловушку. Видимо, считая, что после резни в Аварикуме галлы охвачены ужасом, он весьма легкомысленно разделил свои силы, направив четыре легиона под командованием Лабиена на север для усмирения сенонов и паризиев, а сам во главе шести легионов двинулся в арвернские земли. Захват родных мест Верцингеторига должен был, по идее, ослабить авторитет вождя мятежников и вызвать среди галлов разногласия и распри, что позволило бы вернуться к проверенной римской политике – divide et impera – разделяй и властвуй.

Если Цезарь так думал, а поясняет он это в «Записках о Галльской войне» весьма уклончиво, то очень скоро ему станет ясно, что он совершил ошибку. Выяснилось, что распоряжения Верцингеторига строжайшим образом исполняются без малейшего намека на какие бы то ни было конфликты среди галлов. Римляне шли по начисто опустошенным землям. Казалось, весна вовсе не заглядывала в эти места. Систематическое поджигание лесов распугало даже диких животных, пастушьи хижины превратились в головешки, и вскоре, невзирая на прекрасную погоду, захватчики снова стали нуждаться буквально во всем. А при виде Герговии, до которой наконец-то добрались легионеры, последние надежды обратились в прах.

Город не шел ни в какое сравнение с покоренным Аварикумом. Перед римлянами предстал oppidum (город-крепость, окруженный рвом и земляным валом), расположенный на вершине неприступной крутой горы, словно орлиное гнездо. Тут не было никакого проку от зловещих аггеров, осадных машин и прочих изобретений инженерной мысли. Сто двадцать лет спустя у подножия еврейской Масады римляне столкнутся с подобной же проблемой, и им понадобятся многие месяцы, чтобы сокрушить стены крепости, хотя к тому времени военная наука шагнет далеко вперед. Теперь же Цезарь столкнулся с непосильной задачей.

Герговия располагалась приблизительно в семи километрах от современного Клермон-Феррана на скальной платформе длиной 1400 и шириной 500 метров, с крутыми, а местами просто-напросто отвесными склонами с севера, юга и востока высотой 304–377 метров. Только с западной стороны, где проходит горная гряда, обрыв снижался примерно до 50 метров. В придачу крепость была обнесена каменными стенами, особенно высокими и хорошо укрепленными с запада. Огромные каменные цистерны, даже в случае отсутствия дождей, могли обеспечить горожан водой на несколько месяцев. В пещерах хранились солидные запасы продовольствия. Штурмовать Герговию было бессмысленно, но и надежд взять измором такую крепость было не много.

Что тут прикажете делать? Цезарь отступил назад и построил укрепленный лагерь в двух с половиной километрах к юго-востоку от города на вершине поросшего лесом холма Сер-д’Орсе. Он даже не попытался блокировать перевал, по которому галлы держали связь с Герговией, рассчитывая, что ему удастся застать врасплох Верцингеторига, подтянувшего войска к крепости и расположившегося с запада от нее, и навязать ему открытый бой.

Но тот и не думал ввязываться в драку. Он отлично понимал, что римляне голодные и ослабленные, а партизанские отряды галлов контролируют коммуникации, поэтому положение противника осложняется день ото дня.

Отчаявшиеся римляне пошли на штурм, но защитники крепости его легко отразили. Ситуация зашла в тупик. Еще хуже для Цезаря было то, что нейтральные до сей поры галльские племена, которые внимательно следили за развитием событий и видели его бессилие, приняли сторону Верцингеторига. Восстание охватило всю Галлию. Последним тревожным знаком стало предательство верного ранее Риму могущественного племени эдуев. Застрявший под Герговией Цезарь мог неожиданно лишиться целой провинции. Скрепя сердце, он решил отступить, свернул лагерь и направился на восток с целью, которая в сложившейся ситуации могла показаться самой амбициозной из решаемых задач, примерно наказать эдуев, а значит, остановить новых потенциальных сторонников мятежа.

Отступление противника вызвало у галлов, находящихся в лагере Верцингеторига, настоящий взрыв восторга. Охваченные энтузиазмом, они не слушали приказов вождя, который, видя эффективность своей тактики, намерен был ее продолжать, вплоть до окончательного самоуничтожения римских легионов. Галльская кавалерия бросилась в погоню, чтобы добить римлян.

«Добить» – вот самое популярное слово! Их целью было нагнать отступающих, перебить всех до одного, ободрать, как липку, а голову Цезаря бросить к ногам друидов. Никто и не думал о настоящем сражении, тем более что навстречу Цезарю двигалась пехота эдуев.

И снова варвары недооценили смелость и отличную выучку легионеров. Неподалеку от берегов Соны римляне перегруппировались, повернули назад и 10 июля приняли бой. Вызванная в последний момент союзная им германская кавалерия чуть ли не во время первой же атаки захватила в плен вождя эдуев Котоса, конкурента Верцингеторига, и, пользуясь возникшим в галльских рядах замешательством, окружила их с флангов. А римляне нанесли фронтальный удар по центру. Галлы бросились наутек.

Это еще не поражение. Казалось бы, колесо Фортуны еще не повернулось. Потери, по сути, невелики. Надо только прекратить панику, навести порядок в отрядах повстанцев, дать им передохнуть и затем, когда люди успокоятся, вернуться к проверенным методам партизанской войны в соединении с тактикой выжженной земли. И чтобы получить столь необходимую передышку, без которой его отряды не смогут продолжать боевые действия, Верцингеториг направился к важному и богатому городу мандубиев – Алезии. Уже в который раз галлы не приняли в расчет невероятную выдержку и силу воли противника.

Трудно не восхититься римской армией, которая сама, находясь практически на грани истощения и едва выстояв в отчаянном сражении, не воспользовалась свободным путем к отступлению, а направляемая железной рукой Цезаря бросилась в погоню за врагом. При этом римляне ни на минуту не теряли боевого контакта с противником и не позволяли ему снова собраться с силами.

Приближаясь к городу, Верцингеториг уже понял, что и речи быть не может о перегруппировке и подтягивании резервов, даже если он продолжит отступление, пехоту ему не спасти. Он моментально принял решение! Сам он с пехотой укрылся в Алезии, а кавалерию, пока римляне не окружили город, разослал по всей Галлии, чтобы собрать на помощь все возможные подкрепления, воззвать к мифической галльской солидарности и поднять на борьбу остальные племена.

Местоположение исторической Алезии долгие годы являлось предметом яростных споров историков и археологов. Только в 1865 г. было окончательно признано, что находилась она на холме Оксуа в окрестностях современной деревушки Ализ-Сент-Рен неподалеку от Дижона в департаменте Кот-д’Ор.

Уже сами по себе споры доказывают, что место это ничем не примечательно. Никакого сравнения с неприступной Герговией. Оксуа возвышается на 150 метров над долинами рек Бренна и Ос, омывающих его с запада и севера, но спускается к ним достаточно пологими уступами и только в редких местах труднодоступен. Вот на этой возвышенности, огороженной низкой каменной стеной (около 1,8 м), на площади 1,5 км x 1 км, пришлось Верцингеторигу разместить без малого 80 000 человек, не считая горожан.

Это сразу определило тактику Цезаря. Незачем зря проливать кровь своих воинов, штурмуя стены. Восемьдесят тысяч ртов быстро сожрут все, что окажется в закромах неподготовленной к осаде Алезии. Достаточно будет окружить Оксуа, отрезать его от остальной территории и спокойно ждать.

Альберт Гренер («История галлов», Гданьск, 2002) рассказывает:

«Мы знаем, что представляли собой земляные осадные сооружения, построенные римлянами вокруг города: внутренние валы защищали их от вылазок осажденных, а внешняя линия валов – от атак снаружи. Использовались все достижения военного искусства античности. Десять легионов (части Лабиена уже вернулись) трудились день и ночь. Пять недель спустя работы были завершены».

По истечении этих пяти недель защитники, чьи попытки напасть на римлян оканчивались неудачей и которым с бессильным отчаянием приходилось наблюдать за возведением римских конструкций, начали голодать. А помощь извне все не прибывала. Чтобы продержаться и прокормить воинов, решено было выгнать из города всех, кто не мог держать оружия. Однако беспощадные римляне никого не пропустили через свои укрепления. Тысячи женщин и детей бродили по узкой полосе между городскими стенами и римскими валами, питаясь травой и моля о пощаде. Разлагавшиеся на солнце трупы умерших наполнили долину жутким смрадом смерти, который поднимался и вверх к бессильным свидетелям гибели своих жен, сестер и детей. Так тянулись дни.

[ZHAN]

Наконец, со стен заметили подкрепление. Тысячи всадников показались на опушке ближайшего леса и широким фронтом стали окружать римлян.

Получилась крайне редкая, до той поры невиданная в истории стратегическая ситуация. В центре Алезия с по-прежнему крупным, но ослабленным и едва боеспособным гарнизоном. Вокруг – кольцо римлян, окруженное в свою очередь галльской конницей. Не поймешь, кто кого поймал. На протяжении трех дней ничего не происходило. Борцы застыли, словно обескураженные небывалой диспозицией.

Только на четвертый день конница атаковала римлян. Как верно заметил Жак Арман,

«в ней было много предводителей, но, к несчастью, не было командира».

Предпринявший вылазку, чтобы оттянуть на себя часть неприятельских сил, Верцингеториг был вне себя от бешенства, глядя, как его собратья хаотическими наскоками пытаются покорить римские укрепления. Ему с самого начала было ясно, что кавалерия тут бесполезна, да что толку, ведь если пехота и идет на выручку из дальних земель, то доберется к ним только через несколько дней, а то и недель.

Лишь один Векассивеллаун – двоюродный брат Верцингеторига, командовавший конным отрядом, приказал своим людям спешиться и повел их на единственный еще незаконченный римлянами участок валов. Место и в самом деле было выбрано удачно, но, к несчастью, именно там в момент штурма находился сам Цезарь. Во всяком случае, он так уверяет. Его приказы сдержали уже начавшие было отступать когорты и бросили их в контратаку.

Эта неудача научила галлов, что фронтальные удары по хитроумным римским укреплениям, даже если там и найдется какой-либо слабый пункт, обречены на провал. Надо брать пример с врага и сооружать осадные машины, а лагеря окружать частоколом. И тут обнаружилось, что они стали жертвами собственной тактики, ведь Верцингеториг, скрываясь в Алезии, жег за собой все, что только можно. Цезарь для строительства укреплений вырубал большие деревья на расстоянии от нескольких километров до нескольких десятков. Галлы вдруг сообразили, что те рощицы, в которых они прятались при подходе к крепости, начисто лишены строевого леса и годятся только как временное укрытие, но не как источник стройматериалов.

Сколько времени займет подвоз бревен из отдаленных мест, сколько потребуется для этого повозок и где их взять? Чем дольше они судили да рядили, тем больше появлялось сомнений. Так ни до чего и не договорившись, галлы предприняли новый штурм все тем же манером: отчаянной фронтальной кавалерийской атакой. Прежней веры в успех у них уже не было, да и победить в сложившейся ситуации они все равно не могли. Отброшенные назад галлы уже не смогли вернуться на исходные позиции. Сокрушенные в прямом и переносном смысле, они скрылись за ближайшими холмами, а затем и вовсе разъехались по домам. Все было кончено.

Это понял и Верцингеториг и отправил к римлянам парламентеров. Он сдастся при условии, что его товарищам сохранят жизнь. Звучало это, прямо сказать, дерзко. В его положении было не до ультиматумов. Цезарь согласился со свойственной ему жестокой иронией. Хорошо, он дарует воинам противника жизнь и отдаст их своим солдатам в качестве военного трофея, с которым те могут делать все, что им заблагорассудится. Оставить у себя в услужении или, к примеру, продать в рабство. Сам Верцингеториг, так, во всяком случае, свидетельствуют заслуживающие доверия историки, в частности Плутарх и Кассий Дион:

«… не стал ждать, пока центурионы свяжут его по рукам и ногам и бросят к стопам Цезаря. В полном боевом вооружении он вскочил на коня и галопом проскакал расстояние между обоими лагерями до того места, где восседал Проконсул. Обогнув подиум, он соскочил с коня и молча швырнул свой меч, копье и шлем к ногам римлянина. Этот жест Верцингеторига, как и его стремительное появление, вся его воинственная фигура и гордое лицо произвели на присутствующих неожиданно сильное впечатление. Цезарь был застигнут врасплох и чуть ли не испуган…».

Так ли все было на самом деле, несущественно. Не важны и последующие годы жизни Верцингеторига, которые он провел в римских застенках, вплоть до того моменте, когда в ходе празднования триумфа Цезаря он был задушен, а его труп брошен на поживу крысам.

Падение Алезии одновременно стало концом не только независимой Галлии, но и ее самобытной культуры, религии и традиций.

«Завоеванная страна, – пишет Альберт Гренер, – во всем стремится подражать победителям: строит такие же, как у них, города, обрабатывает землю по-римски, разбивает сады и виноградники, а в ремеслах успешно конкурирует с итальянскими мастерами. […] У римских галлов мы уже не находим ни того интереса к окружающему миру, ни прежней оригинальности, порой манерной, порой причудливой, а иногда оживленной буйной фантазией, что придавало особую ценность кельтскому искусству. Галлия теперь является просто одной из многих римских провинций. Становится настолько римской, что забывает собственный язык и добровольно принимает образ жизни и мышление, свойственные средиземноморскому миру. Через сто лет после завоевания она уже направляет в Рим сенаторов, дает ему и выдающихся ораторов».

Рутилий Намациан, поэт галльского происхождения, стал автором одного из ярчайших патриотических высказываний о Риме:

«Fecisti patriam diversis gentibus unam» («Самым разным народам стал ты отчизной»).

Итак, случилось то, что должно было случиться. Восстание Верцингеторига ничего не остановило и не изменило. Поэтому неудивительно, что и его война, и он сам были вскоре совершенно забыты.

Миновало два тысячелетия, и только в XIX в. имя Верцингеторига было извлечено из забвения. Правда, уже в 1796 г. Гаспар Монж, известный геометр, в статье, напечатанной в «Le Moniteur», приветствует итальянские победы Наполеона довольно претенциозным заголовком «Заслуги духа Верцингеторига отомщены», однако одобрения не получает, поскольку Бонапарт в данный момент восхищается военными успехами Юлия Цезаря и не намерен отождествлять себя с побежденными. Этот самый «дух Верцингеторига» по-настоящему вызовет к жизни только Наполеон III.

В 1861 г. он распорядился начать в Ализ-Сент-Рен масштабные раскопки, которые должны были служить как научным, так и пропагандистским целям. Ведь императору сообщили, что в немецком Майнце как раз в то самое время под научным руководством известного Людвига Линденшмитта создавался Центральный романо-германский музей, посвященный древней германской культуре от античности, с особым упором на ее непрерывность, до современности.

Что же это выходит? Немецкая история древнее французской? Не дождетесь!

А вдобавок Верцингеториг, возглавивший всех галлов в момент усиления оппозиции римскому императору, вполне мог стать удачной фигурой, олицетворяющей миф о национальном единстве. О чем прямо говорит надпись на монументальном памятнике Верцингеторигу – изваяние высотой 6,6 м на 7-метровом пьедестале, воздвигнутом на холме Оксуа:

«Галлы, объединенные в единый народ и вдохновленные единым духом, способны бросить вызов всему миру. Наполеон III, император французов в память Верцингеторига».

Лео Делиба и Филипп Гилле написали торжественную кантату к открытию монумента. Ее так и не исполнили, поскольку в назначенный день уже вовсю бушевала священная война с Пруссией.

Поражение 1870–1871 гг. отнюдь не поставило крест на новом культе. Как раз наоборот – мученичество Верцингеторига превратилось в символ судеб страны, а он сам – в образцового патриота, отдавшего жизнь за родину. Появилось множество воспевающих его романов и поэм.

«Только в последние годы XIX в. – замечает Поль М. Мартин – во Франции написано без малого два десятка пьес о легендарном вожде галлов, достойных друг друга по убожеству и графомании».

Солидный труд, посвященный Верцингеторигу, принадлежит Камилю Жюлиану Боннемер д’Этамп, который снабдил предводителя повстанцев героической супругой Луи, подаривший ему дочь. В наши дни галльского вождя прославляют в романах, к примеру, Ж. Бурна («Месть Верцингеторига», Париж, 1962), Ж. Северен («Верцингеториг», Париж, 1969), М. Перамор («Врата Герговии», Париж, 1984), но прежде всего Рене Госинни и Альбер Удерзо в знаменитой серии комиксов о галле Астериксе, а также и другие авторы комиксов – Адам, Мартин и прочие.

Верцингеториг пришелся французам исключительно по душе, сделавшись, можно сказать, символом их национальной идентичности. Лучшее тому доказательство – школьные учебники. Вот только некоторые цитаты, выбранные из них Сюзанн Ситрон («Национальные мифы», Париж, 1987):

«Запомните хорошенько имя Верцингеторига, который сражался, защищая свою родину, страдал ради нее и умер в страшном застенке» (Э. Лавис, «История Франции», начальный курс, 1931).

«… Вот так и пал Верцингеториг, защищая родину от врагов. Он сложил оружие, но бился, пока хватало сил. На войне никто и никогда не может быть до конца уверен в победе, но всегда остается возможность сохранить свою честь, исполнив до конца воинский долг. Все дети Франции должны помнить Верцингеторига и любить его» (Курс средней школы, 1924).

«Помните о Верцингеториге, который без колебания отдал жизнь за родину» (Давид, Ферре, Пуатевен, «История», курс средней школы, 1955).

«Запомните имя этого галла, столь мужественно сражавшегося за свою отчизну» (Персонн, Бальо, Марк, «История Франции», курс средней школы, 1962).

И так далее, и так далее. Две тысячи лет спустя восстал из гроба позабытый галл, чтобы сделаться французом и символом французского патриотизма. Помните о нем, детишки.

[ZHAN]

Родился Арминий в 16 г. до н. э. и был, предположительно, старшим сыном Сегимера, правителя германского племени херусков, а следовательно, наследником престола.


Из римских источников наверняка известно, что, будучи еще совсем юным, Арминий заседал в совете и нашел там поддержку многих членов совета, противостоящих растущему влиянию другого претендента на трон – Сегеста. Оба, и Арминий, и Сегест, видели будущее херусков, а также родственных и союзных племен – бруктеров, хауков и прочих – в союзе с римлянами, а потому всячески старались снискать их благосклонность. Они командовали поддерживающими легионы конными подразделениями, согласовывали с римскими полководцами свои политические шаги, во внешности и манерах старались подражать римлянам. Однако со временем стало ясно, что в этом своеобразном соревновании побеждает Сегест.

Тацит в «Анналах» явно предвосхищает события, констатируя, что уже 5–6 гг. херуски были разделены

«на сторонников Арминия и Сегеста, одни были предателями по отношению к нам, другие отличались верностью. Арминий сеял смуту среди германских племен…».

В действительности же раскол наступил только тогда, когда лояльный прежде Арминий понял, что римляне однозначно делают ставку на Сегеста. Антиримское выступление давало Арминию, как организатору и вдохновителю, возможность стать главой херусков, а в случае победы позволяло овеянному славой предводителю распространить свою власть и на другие германские племена, пока подчиняющиеся королю маркоманов Марбоду.

План Арминия был прост до наглости. Следовало выманить римлян из укрепленных, готовых к длительной обороне лагерей и склонить к движению по такой местности, где они могли пройти только узкими колоннами, не более 2–3 воинов в ряд. В такой ситуации армия Вара, насчитывающая 20 тысяч человек плюс обозы, растянулась бы километров на пять, а значит, в случае координированного нападения в нескольких местах одновременно отдельные когорты не смогли бы построиться в боевой порядок и помочь друг другу.

Подтолкнуть к выступлению болезненно амбициозного и мечтающего о блестящих победах Публия Квинтилия Вара оказалось гораздо легче, чем Арминий предполагал. Хватило парочки донесений о бунте живущих на севере хауков и подозрительных передвижениях бруктеров, чтобы римский наместник воспылал желанием сделаться арбитром и усмирителем варваров. Обе стороны – римляне открыто, объявляя об этом во всеуслышание, а херуски и союзники Арминия в глубочайшей тайне – занялись лихорадочными приготовлениями.

Перед началом похода по старому легионерскому обычаю устроили пир горой. Тацит сообщает, что во время застолья Сегест

«предупредил нас о готовящемся мятеже и советовал Вару заключить его самого, Арминия и остальных военачальников под стражу».

Почему же Вар его не послушался? Объяснение этому столь банальное, что в него просто невозможно не поверить, дает Гай Веллей Патеркул в своей «Римской истории». По его словам, на пиру вино лилось рекой, подвыпившие германцы то и дело ссорились, устраивали потасовки и невразумительно обвиняли друг друга почем зря. Откровения Сегеста, на которые заговорщики реагировали дружным хохотом, римский наместник счел очередным пьяным бредом. Затем все заснули мертвым сном. А когда херуски проснулись и протрезвели, сумели убедить Сегеста отказаться от разоблачений. Впрочем, и время уже было упущено. Заревели трубы, и войско двинулось в поход. В передовом отряде двигалась кавалерия херусков, чтобы через несколько дней в решающий момент раствориться в тумане.

Холмистые тевтобургские леса тянутся километров на сто в направлении северо-запада от гор Эгге и нынешнего княжества Липпе со столицей в Детмольде вплоть до Оснабрюка и Иббенбюрена. Любой, кто бы ни посещал их самую высокую часть с пиком Вельмерстот (468 м над уровнем моря), обязательно делал крюк, чтобы увидеть знаменитые Экстернштайне – возвышающиеся посреди леса причудливые вертикальные скалы, высотой до нескольких десятков метров, похожие на палицу или на фрагмент замковой стены. Рядом заболоченное озерцо, питаемое почти полностью скрытыми в зарослях папоротника ручейками, и темный по большей части лиственный лес с преобладанием буков и густым подлеском. Вскарабкаться на холмы мешают поваленные трухлявые деревья и многолетняя подстилка из опавших листьев, на которой ноги скользят и проваливаются.

Вот по такому лесу, легкомысленно следуя советам германских «союзников» якобы для того, чтобы сократить путь, и повел Вар свое войско. «Как в мирное время, – пишет Кассий Дион («Римская история»), – его сопровождало множество повозок и вьючных животных. За воинами следовало много детей и женщин, а также значительное количество рабов. Все это замедляло скорость движения».

По предположениям Павла Рохали («Тевтобургский лес, 9 год н. э.», Варшава, 2005) в день преодолевалось приблизительно пятнадцать километров. Возможно, так было в начале пути, но скоро погода начала портиться. Даже небольшие дожди приводили к тому, что ложбины между холмами тонули в липкой грязи. Потом, процитируем еще раз Кассия Диона,

«разразилась гроза с сильным ливнем, что разделило походные колонны. Земля, корни и стволы деревьев стали скользкими.
Каждый очередной шаг таил опасность. Грязь и валяющиеся повсюду сломанные сучья усугубляли хаос в рядах идущих».

Как мы помним, римские части растянулись на несколько километров. Те, что двигались сзади, могли предполагать, что передние уже разбивают лагерь, где удастся укрыться от дождя. Стараясь идти быстрее, они напирали на шагавших впереди. Другие же, наоборот, останавливались, пытаясь вытянуть увязшие в грязи повозки. Порядок движения был окончательно нарушен.

Вот тогда с окрестных холмов на них ринулись германцы. Атака была тщательно продумана. Сначала со склонов несколькими волнами скатились воины, вооруженные копьями. Им даже не приходилось целиться, копья без промаха разили столпившихся внизу людей, мулов и лошадей. Не дав римлянам опомниться, копейщики резко повернули назад и скрылись за вершинами холмов, где уже показалась идущая врукопашную пехота. Такое происходило одновременно на нескольких участках растянувшейся маршевой колонны римлян. Шедший в арьергарде V легион был практически отрезан. В обозах началась резня.

Тем не менее железные центурии панике не поддались. Бросив поклажу, они стали выстраиваться вдоль дороги в прикрытые щитами двойные и тройные линии, о которые начали разбиваться волны германских воинов, а когда сила атак стала ослабевать, римляне начали медленно двигаться вперед. Из-за быстро сгустившихся в лесу сумерек, в конце концов, сражающиеся разделились. Большинство римлян сосредоточились в наскоро сооруженном лагере. О V легионе и других арьергардных частях не было никаких известий. Начался подсчет потерь. Они оказались существенными – до четверти первоначального состава, но не катастрофическими, что позволяло римлянам надеяться на лучшее.

Германцы тоже поняли, что им не удалось разгромить врага, и начали спешную перегруппировку сил. Предусмотрительный Арминий сумел отлично подготовиться к любому развитию событий.

Римляне, понимая, что рассчитывать на какую-либо помощь не приходится – ближайшая к их расположению и абсолютно не ориентирующаяся в ситуации группировка Луция Нония Аспрены в составе двух легионов находилась в 150 километрах, – не могли принимать бой в окружении. Поскольку большая часть обозов оказалась потеряна, сидеть в осаде представлялось бессмысленным. Оставалось только скорее выбраться из лесов на открытое пространство, где можно было построиться в знаменитый боевой порядок непобедимых легионов и обеспечить себе свободу маневра. Ближайшие безлесные равнины лежали к северу, то есть в направлении, отдалявшем римлян от их войск и городов. Однако насущная необходимость взяла верх. Остатки обозов сожгли, оставив только оружие и минимальный запас продовольствия. Делалось это с двойной целью. Во-первых, облегчало войско, что позволяло двигаться ускоренным маршем, а во-вторых, давало понять солдатам – либо пан, либо пропал, и нечего надеяться построить укрепления и отсидеться, даже на сколько-нибудь длительный отдых не приходилось рассчитывать, только марш-бросок вперед и бой не на жизнь, а на смерть.

Тем временем германцы словно испарились: они не пытались напасть на лагерь и позволили римлянам спокойно двинуться в путь. Только пару часов спустя там, где Арминий велел завалить деревьями проходы между холмами, начались первые столкновения. Пехота терзала продиравшиеся через завалы передовые римские отряды, а с окрестных холмов на них сыпались дротики и копья.

В этот тяжкий момент перед римлянами сверкнул луч надежды. Впереди появилась широкая поляна, за которой лес явно редел. Оставалось последним усилием преодолеть холм, который теперь называется Калькризерберг, и спасение было близко. Легко себе представить, с каким энтузиазмом выбегали из зловещих лесов остатки римской армии и как энергично строились в привычный боевой порядок. Однако радостные возгласы быстро смолкли: поляну перегораживал вал с частоколом. Невиданное дело. Дикие германцы никогда ранее не возводили полевых фортификаций. Это делали только римляне. Мало того, вал был сооружен по всем правилам. Его изгибы создавали естественные редуты. Римляне, побросавшие в лесах тяжелые катапульты и прочую технику, сразу поняли, что этого препятствия им не преодолеть. Спасительная поляна оказалась ловушкой. Приходилось давать бой напиравшим из леса варварам.

Легионеры сражались с отчаянием обреченных. Что стало потом, описал Тацит:

«Посреди поляны белели кости, как убегали, как защищались, то разбросанные, то лежавшие кучей. Рядом валялись обломки оружия и конские скелеты, а еще виднелись человеческие черепа, прибитые спереди к стволам деревьев. В ближайших рощах стояли алтари варваров, на которых резали трибунов и первых сотников. А те, кто пережил этот разгром, кому удалось ускользнуть с поля боя или из плена, рассказывали, что вот здесь пали легаты, а там захватили эмблемы легионов – орлов; здесь получил первую рану Вар, а тут он принял смерть от своей несчастной десницы, сам нанеся себе удар; с этой возвышенности обратился Арминий с речью к собравшимся, сколько виселиц и какие ямы он приготовил для пленных и как глумился над штандартами и орлами в своей надменности.

Так на шестом году после поражения римская армия предавала земле кости трех легионов, причем никто не разбирал, своих или чужих хоронят – всех погребали как своих близких, как родственников, с нарастающей ненавистью к врагу и в то же время с печалью и горечью в сердцах. Первым возведенную могилу прикрыл травой Цезарь [речь идет о Германике Юлии Цезаре, приемном сыне Тиберия], отдавая последнюю дань погибшим и сочувствуя горю присутствующих».

Арминий не много получил от столь выдающейся победы. Мечта об объединении германцев или хотя бы о создании сколько-нибудь крупного союза племен, так мечтой и осталась. Ему, правда, удалось одолеть союзного римлянам влиятельного короля маркоманов Марбода, но вскоре Арминий сам был убит, что только усилило разногласия германских племен и взаимную ненависть.

По сообщениям Тацита, уже шесть лет спустя после битвы на пресловутой поляне снова появились римские легионы под командованием Германика, а следовательно, все вернулось на круги своя. Настоящей победы над Римом германцам пришлось ждать еще четыре с лишним столетия. Кстати, среди них уже не было херусков, которые к 100 г. сошли с исторической арены, распавшись на несколько отчаянно конкурирующих между собой групп, со временем поглощенных соседними саксонскими племенами.

Таким образом, кровавую битву в Тевтобургском лесу смело можно причислить к громким событиям, последствия которых были мизерными, если не нулевыми.

Иное дело – легенда. Тут посмертная история Арминия (переименованного в Германа) очень напоминает судьбу Верцингеторига.

Первым, по всей видимости, вспомнил эту фигуру лютеранский полемист Ульрих фон Хуттен («Арминий», 1523). Автор прибег к очень простой аналогии: хороший германец борется с плохим императорским Римом, продолжением которого является сердце католицизма – папский Рим, столь же выродившийся, но все еще узурпирующий право учить других.

Гораздо сложнее идея эпопеи (3076 страниц, да так и не завершенной) Даниэля Каспера фон Лоэнштайна (1635–1683), озаглавленной: «Арминий и Туснельда – история доблестного рыцаря Арминия, или Германа, защитника свободы Германии, а вместе с ним и благороднейшей Туснельды, или История любви и геройства, представленная в двух частях во славу отчизны, к пользе преславного немецкого дворянства и его потомства». В этом произведении Арминий не только побеждает всевозможных недругов, влюбляется в Туснельду, которую спасает от ужасных опасностей, но еще и весьма четко ассоциируется с императором Леопольдом I (1640–1705), обосновывая политические шаги Австрийских Габсбургов. Фон Лоэнштайн умер еще до битвы под Веной, поэтому его Арминий не обзавелся другом из страны скифов по имени Йохунальд Собескин. А жаль!

В убогой арминологической литературе XVIII в. особое место принадлежит трилогии Фридриха Готтлиба Клопштока («Битва Арминия», 1769; «Арминий и князья», 1784; «Смерть Арминия», 1787), которая является попыткой воссоздать германскую прапеснь и вернуться к пангерманским корням.

В XIX в. Арминий (Герман) все более вульгарно и беззастенчиво используется для достижения сиюминутных политических целей. И если еще Дитрих Граббе («Битва Арминия», 1836) старается погрузить своего героя в вихрь философских споров его эпохи – как-никак он был современником Христа, то Ф.Э. Рамбах («Арминий», 1813), г. Браун («Арминий и Туснельда», 1822), А. Ломниц («Арминий – первый освободитель Германии», 1863) и Л. Тебесиус («Арминий», 1861) придают рассказам об Арминии выраженное политическое звучание, со временем становящееся все более антифранцузским.

Это выглядит весьма забавно. Французы прославляют Верцингеторига, объявляя его защитником всего французского от зловещего Рима, немцы же видят в качестве противников Арминия романский народ, то есть в первую очередь французов. Вот таким манером Верцингеториг с Арминием, по сути дела сражавшиеся за одно и то же, в исторических мифах противостоят друг другу как враги.

В 1836 г. неподалеку от Детмольда (столицы княжества Липпе), а еще точнее около деревушки Шлинг, началось возведение монументального памятника Герману (Арминию). Строительство шла довольно долго, вплоть до самой победы Германии над французами во Франко-прусской войне 1870–1871 гг. С этого момента все препятствия были устранены, а героическая символика пришлась как нельзя более кстати. На холме в 386 м над уровнем моря, при относительной высоте 60 м, возносится монумент общей высотой 53,46 м, состоящий из цоколя высотой 26,89 м и фигуры воина высотой от ступней до кончика поднятого вверх меча 26,57 м. При таких параметрах французский Верцингеториг в Алезии – просто жалкий карлик. В церемонии открытия памятника 16 августа 1875 г. принимал участие император, весь цвет аристократии и представители всех родов войск. Делегация немецких эмигрантов из США торжественно поклялась, что копия статуи Германа из-под Детмольда будет воздвигнута и за океаном. Действительно, 25 сентября 1897 г. под аплодисменты 50 000 собравшихся был открыт американский памятник Арминию в городе Нью-Ульм, штат Миннесота. Сама фигура, правда, меньше оригинала, зато цоколь выше.

Не добившимся в реальной жизни ничего особенного и уж во всяком случае не создавшим ничего прочного Верцингеторигу с Арминием довелось пережить дни прямо-таки истерической славы во второй половине XIX и в начале XX вв. А если учесть, что некий Карл Вайстор (на самом деле Карл Мария Вилигут) снискал в 1937 г. доверие Генриха Гиммлера, «ведя свой род от Арминия» (Питер Пэдфильд. «Гиммлер – рейхсфюрер СС», Варшава, 2002), то – вплоть до 1930-х гг.

Сегодня в объединяющейся Европе их, как бы сейчас сказали «навороченные», патетические монументы вызывают если не стыд, то как минимум чувство неловкости. Ибо что общего может иметь современный француз с овернским галлом Верцингеторигом, а немец с херуском Арминием? Но сколько же всего умудрился внушить нам миф!

В очередной раз мы убеждаемся, что история из учебников не имеет ничего общего с описанием прошлого, а прямо наоборот занимается обоснованием современности, навязывая нам поступки, смысл которых через короткое время теряется. Нынешняя улица Верцингеторига расположена в XIV округе Парижа и замечательна только тем, что в доме № 6 находилась мастерская Поля Гогена. Улица Германа (Арминия) в Берлине тоже отнюдь не из главных. Конъюнктура сейчас не та. Перед памятником Арминию под Детмольдом ностальгирующие старички замирают в фашистском приветствии. Несчастный херуск взирает на это безобразие с высоты своего постамента и даже не может пожать стальными плечами. Да и что бы это дало? История все равно превратит его в продукт, который можно с выгодой продать.

В порядке утешения замечу, что это касается и нас с вами. Наша ложь значительнее ровно настолько, насколько выше наш цоколь.

[ZHAN]

Захватывали ли гунны территорию нынешней Польши? Кшиштоф Домбровский (Кшиштоф Домбровский, Тереса Найгродска-Майхшик, Эдвард Трыярский. «Европейские гунны, протоболгары, хазары, печенеги», Вроцлав, 1975) отвечает на этот вопрос крайне сдержанно:

«Суммируя рассуждения на тему экспансии гуннов в польские земли, следует констатировать, что археологические источники, которыми мы располагаем, не дают ни малейшего основания полагать, что занятые ими области простирались севернее Карпат. Зато, вне всякого сомнения, надлежит признать, что южные области польских земель непродолжительное время находились в зависимости от гуннов в правление Аттилы. Известные археологические находки в этих регионах прямо свидетельствуют об этом. В то же время к концепции о распространении власти гуннов до Балтийского побережья, пусть даже при наличии письменных свидетельств, надлежит подходить крайне осторожно, поскольку убедительных подтверждений этого в археологических материалах не обнаружено».

Археологические памятники, о которых сказано выше и которые доказывают, что гунны были на польских землях, найдены на раскопках в Якушовицах (Малопольска) и в Ендрыховицах (Силезия). К сожалению, оказались уничтоженными предположительно гуннские памятники из Пшеменчан в Меховском повяте. Особенно богатым оказалось скелетное захоронение в Якушовицах, в котором обнаружена целая коллекция украшений, пряжек и оковок, железный меч, серебряные украшения конской сбруи и золотые пластины, которыми был окован так называемый композитный лук. Украшенные таким образом луки не являлись оружием, а служили символом власти, что дало основание полагать, что обнаружено не рядовое место стоянки гуннов, а возможно, даже поселение уровня наместничества.

Приблизительно в 370 г., скорее всего, в результате охватившей закаспийские степи засухи монголо-тюркский народ гуннов, говорящий на языке, принадлежащим к алтайской семье языков, двинулся в направлении нетронутых бедствием степей Южной Европы. По пути в результате сложного сочетания военных столкновений, союзов и взаимной ассимиляции гуннским объединением местных племен к переселенцам примкнули иранские аланы и, частично, вестготы. Зимой 395 г., перейдя по льду Дунай, кочевники вторглись на территорию Римской империи. Начался период набегов, прерываемых, однако, годами мира и даже сотрудничества с римлянами.

В 433 г. под предводительством Руа гунны овладели провинциями Валерия и Паннония Прима, что примерно соответствует Венгерской низменности и северу от нынешней Сербии. После смерти Руа вождями гуннов стали братья Аттила и Бледа (434).


Уже во время первой кампании римляне с ужасом убедились, что армия гуннов располагает силами, умением и средствами, позволяющими штурмовать и захватывать даже хорошо укрепленные крепости. Это стало для империи настоящим шоком, поскольку до этого времени вся римская концепция обороны от варваров строилась на системе возведения городов-крепостей, неприступных по определению для войск, не обладающих необходимыми техническими средствами, а уж тем более кочевников.

Падение Виминация и Несса в 441 г. привело не только к панике, но и к дезорганизации римской обороны. В биографии святого Гипария из Эфеса содержатся полные ужаса строки:

«Варварское племя гуннов достигло такого могущества, что заняло свыше ста городов и чуть ли не угрожало Константинополю, так что большинство его жителей бежало. Даже монахи хотели бежать в Иерусалим. […] Они так опустошили Фракию, что той уже никогда не подняться и не стать прежней».

У сильных мира сего этот мир вызывает множество искушений и честолюбивых стремлений. И нет ничего удивительного, что в 444 или 445 г. (скорее в 444) Аттила убил Бледу и сам стал единоличным и полновластным предводителем гуннов, а в известной степени властителем своей эпохи.

Вслед за Йорданом все историки приводили одно и то же описание внешности Аттилы:

«Невысокий, широкий в груди, с большой головой и маленькими глазками, редкой бородкой и волосами с проседью. Смуглая кожа выдавала его происхождение».

Прямо скажем – немного. Гораздо больше можно почерпнуть из сообщения Приска, присутствовавшего на пиру у предводителя гуннов:

«В то время как для иных варваров и для нас приготовили обильную пищу и подавали ее на серебряных блюдах, для Аттилы было одно мясо на деревянной тарелке. […] Пил он также из деревянной чары, хотя пирующим наливали в золотые и серебряные кубки. Одежда его была проста и не отличалась от остальных, разве что была чистой. Ни меч, что висел у него на боку, ни пряжки его варварской обуви, ни конская упряжь не имели украшений, как у других скифов, из золота или драгоценных камней».

Приск пишет «как у других скифов», но легко догадаться, что дело тут в противопоставлении Аттилы изнеженным римским императорам и патрициям. С такой точки зрения его наблюдения становятся предостережением и пророчеством. И он не одинок. Практически с самого начала Аттила вызывает панический ужас. Прозвище Бич Божий придумано позже. А вот поговорка «Где пройдет Аттила, там трава не растет» появилась раньше, чем тот нанес свой сокрушительный удар. Этот всеобщий страх не раз будет облегчать ему задачу.

В 445–450 гг. Аттила распространяет свое влияние далеко на север (даже за Карпаты) и на юг. Он подчинил земли Восточной Римской империи, вынудив римлян пойти на заключение мирного договора. Подписавшие его посланцы Марциана не догадывались, что, гарантируя варварам мир на востоке, они тем самым открывают им дорогу на запад.

После заключения мирного договора в 451 г. Аттила отправился вдоль Дуная. Германские племена, которые оказали ему военное сопротивление, были уничтожены. Другие присоединились к грозному завоевателю. Около современного Штутгарта армия гуннов повернула на север и около Кобленца форсировала Рейн. Вскоре пал Мец, затем Тревир, в июне гунны приблизились к Орлеану.

В этот момент, после покорения Северной Галлии, государство гуннов достигло колоссальных размеров. Кроме Галлии и германских земель вся Центральная и Восточная Европа (за исключением урезанных территорий Римской империи) находилась в безраздельной власти варваров. Когда Аттила оказался на вершине могущества, начали приходить тревожные известия. Рим, конечно, был слаб, внутренне нестабилен и разобщен, но все-таки сохранил остатки былой гордости и воли к сопротивлению. Олицетворением ее стал Флавий Аэций, полководец Западной Римской империи, который в молодости был заложником при дворе правителя гуннов Руа и знал гуннов, их методы ведения боя.

Теодор Парницкий посвятил ему два романа, первый (1937) имеет характерное название «Аэций, последний римлянин», последний в смысле значимости личности и веры в величие и миссию императорского Рима.

Именно этот Аэций спешно собрал войска в Шампани. Аттила повернул и направился ускоренным маршем навстречу противнику. Обе армии представляли собой разноплеменную «сборную солянку». Аттилу поддерживали более десятка германских племен во главе с гепидами, скирами, тюрингами и ругиями. На стороне римлян выступают свебы, саксы, литики, багауды из Бретани, а прежде всего аквитанские вестготы под предводительством короля Теодориха… Франки и бургунды оказались поделенными поровну.

Сражение, вошедшие в историю под названием битвы на Каталаунских полях, произошла поблизости от современного Шалон-сюр-Марн, где точно, историки так и не установили. Оно было ожесточенным и долгим. Очень ярко описал это сражение Джон Ман («Аттила», Варшава, 2005), который на поле кровавой битвы привлек даже комету Галлея, а также Мишель Пуше («Аттила», Париж, 2009). Но оба пользовались более поздними источниками. Йордан же изобразил картину настолько патетическую, насколько и неконкретную:

«Бушует бой во всевозможных видах, дикий, жестокий, кошмарный. Сцен таких не знала древность. […] Ручей, текущий по скромному руслу через упомянутое поле, стал бурным, но не по причине дождей, как обычно, а от крови погибших. Течение его превратилось в ревущий поток. Раненые теснились по его берегам, дабы утолить мучительную жажду, и черпали воду, смешанную с кровью».

Сражение длилось два дня. Первый ничего не решил, хотя обе стороны понесли огромные потери. Гунны рассчитывали, что после смерти Теодориха вестготы откажутся от борьбы. А когда этого не случилось, начали отступление, больше напоминавшее бегство. Как образно заметил Питер Хезер («Падение Римской империи», Познань, 2006):

«Гунны вернулись в Венгрию, поджав хвосты».

Здесь в знаменитом «Лагере Аттилы» приступили к реорганизации и перевооружению побежденной армии.

Этот «Лагерь Аттилы» занял почетное место в европейской мифологии, уже хотя бы благодаря «Песне о нибелунгах», в которой как раз при дворе Аттилы (в песне – Этцель) разыгрывается финал мести за смерть Зигфрида из рода Вольсунгов, добывшего сокровища нибелунгов. Рихард Вагнер посвятил этим легендарным событиям монументальную драматическую тетралогию «Кольцо Нибелунга», состоящую из четырех частей: «Золото Рейна», «Валькирия», «Зигфрид» и «Гибель богов» (1853–1874). В «Песне о нибелунгах» говорится об огромном дворце Аттилы, крепостных стенах, церкви…

Археологические данные никак не подтверждают существования всех этих построек. В письменных источниках обнаруживаются описания, противоречащие мифу. Йордан рассказывает:

«Это была, я бы сказал, деревня, только обширностью своей сравнимая с городами, огороженная забором из струганых досок, так тесно пригнанных одна к другой, что они казались единым целым. Внутри располагались просторные деревянные строения, служащие столовыми и спальнями, все очень вместительные…»

Венгерские историки, когда венгры некоторым образом присвоили себе память об Аттиле, Каралин Эшер и Ярослав Лебедински («Дело Аттилы», Арль, 2007) дали этому месту турецкое название «орду», чтобы повысить его ранг и отличать от обычного военного лагеря, которым оно, скорее всего, и было.

Так или иначе, но тут размещались мастерские резчиков и оружейников, кузнецы… словом, все, что в ту эпоху было необходимо для создания боевого снаряжения и оружия. Таким образом, за пару месяцев Аттила мог восстановить ударную мощь своих войск. На этот раз он нацеливался уже не на отдаленные провинции, а на великий город на семи холмах и его тылы. И разве думал Аттила, отправляясь в поход, что тот превратится в очередную легенду?

[ZHAN]

Первым серьезным препятствием на пути гуннов стала хорошо укрепленная Аквилея. Раз за разом атаки гуннов разбивались о ее каменные стены. Бессмысленно было надеяться взять город измором. Аттила отлично подготовился к осаде, сделав необходимые запасы. Он даже начал подумывать об отступлении. Отказаться от подобных мыслей его заставило явление необыкновенное – здесь мы вступаем в область легенд.

Осадившие Аквилею кочевники видели издалека на одной из городских башен аистиное гнездо. В тот самый прекрасный день, когда их предводителя одолели сомнения, люди заметили, что аист по очереди достает из гнезда птенцов и переносит их в клюве куда-то далеко за город. Такое поведение птицы было единодушно сочтено знамением, ибо она никогда не покинет гнезда, если бы не опасность, грозящая городу, в котором ее гнездо свито. Это убедило Аттилу, и он бросил войска на очередной штурм.

В польской литературе подобный мотив использовал, несколько его переиначив, при описании обороны Ченстохова Генрик Сенкевич:

«И свершилось чудное знамение. Зашумели вдруг со всех сторон крылья, и целые стаи зимних птиц опустились на крепостной двор […]

– Старики сказывают, – промолвил солдат, – что, ежели какому дому суждено рухнуть, вмиг ласточки и воробушки, что по весне вьют гнезда под его крышей, за два-три дня до того прочь летят; такое у каждой животины чутье, что заранее беду разумеет. А посему, будь под монастырем порох, птахи сюды бы не прилетели.

– Неужто правда?

– Как Бог свят!

– Хвала Пресвятой Богородице! Горе тогда шведам!».

Раз шведам было горе, то по принципу подобия защитникам Аквилеи надеяться на лучшее не приходилось. Птахи, видать, правы. Ченстохов устоял. Аквилея пала.

Раздраженный потерей времени Аттила горожан не пощадил, а сам город практически сравнял с землей, да так, что, по словам Эдварда Гиббона («Падение Римской империи на Западе», Варшава, 2000),

«следующие поколения с трудом находили следы руин».

Затем настал черед Альтинума и Падуи, а вслед за ними Виченцы, Вероны и Бергамо. Падуя и Милан сдались без боя, благодаря чему гунны пощадили здания и самих горожан, довольствуясь их богатствами.

По легенде, в одном из миланских дворцов обнаружилась фреска с изображением сидящего на троне римского императора, которому оказывали почести и приносили дары скифские правители. Аттила велел немедленно призвать художника и поменять местами лица на картине. Теперь на троне восседал надменный скиф, а перед ним стояли униженно на коленях, признавая его власть, римские императоры.

Далее, как об этом свидетельствуют народные сказания, гунны направлялись к Комо, Модене и Турину, то к плодородным долинам Ломбардии. Захватчики разоряли все на своем пути, практически не встречая сопротивления. Защищаться решались лишь отдельные города, а дать бой в чистом поле не отважился никто. При таком положении вещей, когда Аттила повернул свои войска на юг, в Риме началась вполне объяснимая паника. К находившемуся тогда в Равенне вождю с просьбой о мире отправилась делегация самого высокого уровня, какой только возможен, во главе с римским папой Львом I, консулом Геннадием Авиеном и префектом Меммием Эмилием Тригетием. Встреча произошла в полевом лагере венетов «у брода на реке Минций». В этот момент варварская легенда слилась с христианской.

Почтеннейший Иаков Ворагинский, доминиканец и епископ Генуи (†1298 г.) записал, и его повествование стало официальной версией католической церкви: «В то самое время Аттила опустошал Италию, и тогда святой Лев три дня и три ночи провел в молитвенном бдении в церкви святых апостолов, после чего молвил своим приближенным:

«Кто хочет идти со мной, пусть идет». А когда прибыли к Аттиле, тот, едва лишь узрел святого Льва, слез с коня, пал к его ногам и сказал, чтобы просил, чего пожелает. Лев тогда попросил, чтобы оставил Италию и освободил пленников. А когда окружение пеняло Аттиле, что он, победитель всего мира, уступил священнику, тот ответствовал: “О себе и о вас я заботился, ибо увидел справа от него прекрасного рыцаря с обнаженным мечом, который сказал мне – если ты не послушаешь Льва, сгинешь со всеми своими”».

Легенда эта существует в нескольких вариантах. В некоторых из них вместо святых Михаила или Георгия рядом с папой появляются апостолы Петр и Павел, и эта версия также весьма популярна и живуча. Даже из современного «Лексикона римских пап» Рудольфа Фишера-Волльперта (Краков, 1990) мы узнаем, что

«западноримский император не в состоянии был защитить страну. Папа Лев решительно выступил в 452 г. против правителя гуннов Аттилы и во время встречи в Мантуе, исключительно благодаря силе своей личности, добился того, что Аттила обещал заключить мир. Так был спасен Рим».

Приблизительно то же самое (правда, с оттенком иронии) находим у Гиббона:

«Красноречие Льва I и его величественный вид произвели большое впечатление на предводителя варваров и пробудили в нем уважение к духовному отцу христиан. Появление же святых апостолов Петра и Павла, пригрозивших Аттиле смертью, если не прислушается к молитвам наместника Бога на земле, является одной из прекраснейших легенд в церковном предании. Спасение Рима, несомненно, стоило небесного вмешательства, поэтому отнесемся же снисходительно к этой сказке, которую освятили Рафаэль своей кистью, а Альгарди резцом».

Немного больше рационального пытается привнести в эту историю Хуберт Стадлер («Лексикон римских пап и соборов», Варшава, 1992):

«Папа отважно противостоял вторжениям варваров в Италию, и в 452 г. во время встречи в Мантуе ему удалось склонить короля гуннов Аттилу к отступлению и подписанию мира».

Однако уже Джон Ман не скрывает издевки:

«Как выразился Проспер, “король принял всю делегацию вежливо и так был польщен присутствием высшего священнослужителя, что приказал своим людям отринуть враждебность и, обещав мир, отступил за Дунай”. Вот так просто. Магия, да и только.[…] Очевидно, что торговались отчаянно. Весьма вероятно, что Аттила угрожал Италии страшными бедствиями. Что вызвало встречное предложение […] щедрый выкуп помог прийти к соглашению».

В свою очередь Дональд Оттуотер и Кетрин Р. Джон («Словарь святых», Вроцлав, 1997) сообщают:

«Лев лично отправился на встречу с воинственными гуннами в устье реки Минцио, во время которой обещанием щедрого выкупа склонил Аттилу отойти за Дунай».

Значение выкупа подчеркивают многие историки: Эшер и Лебедински, Бернштам и Гамбис, который пишет о «громадном возмещении ущерба». Но все же подобное объяснение не кажется исчерпывающим. Как минимум еще четыре причины обусловили подобное решение Аттилы.

Во-первых, эпидемия, вспыхнувшая в его армии. Что это была за болезнь, мы точно не знаем, хотя, судя по некоторым источникам, описывающим ее симптомы, можно предположить, что речь шла о дизентерии.

Во-вторых, перепуганный вестями о падении Милана, император Восточной Римской империи начал, пока несмелые, но грозящие в будущем расшириться военные действия на границе территории варваров.

В-третьих, принятая у гуннов тактика выжженной земли стала оборачиваться против них самих. Совершенно очевидно, что к концу лета армия Аттилы начала испытывать серьезные трудности со снабжением. Всем было доподлинно известно, что окрестности Вечного города были превращены готовившимися к осаде жителями в пустыню.

И наконец, в-четвертых… На мой взгляд, самое важное и имевшее потом далеко идущие последствия, сражение на Каталаунских полях морально надломило гуннов. Дело тут не только в Аэции, который действительно двинулся на помощь Италии и в Западной Ломбардии даже вступил в военные действия с небольшими отрядами гуннов. Куда важнее был крах мифа. Однажды потерпевший поражение Аттила в глазах своих подчиненных уже не являлся непоколебимым гарантом успеха. Раньше о таком и подумать казалось немыслимо, но теперь даже в близком окружении вождя возникали споры и опасения. В подобной ситуации обещанное римским посольством богатство позволяло гуннам действовать по старому римскому принципу – лучше синица в руках, чем журавль в небе.

И Аттила повернул назад.

Папа Лев Великий, как мы старались показать, не был причиной этого отступления гуннов, но уж точно получил от этого наибольшую выгоду. Не дожидаясь средневековых агиографов, Лев немедленно присвоил все заслуги себе как римскому папе. Иными словами: не дар убеждения или личное обаяние решили дело, а сам статус наместника Бога на земле, что однозначно свидетельствовало о его превосходстве. Папа тут же дал теологическое обоснование первенству Рима.

Йозеф Фогг изложил его доктрину:

«Апостол Петр, благодаря своей неутомимости и вере, достиг формального соучастия (consortium) во власти самого Христа и передал его остальным апостолам. Епископ Рима – преемник Петра – так же, как он, передает часть своей власти другим епископам. Следовательно, остальные епископы зависят от наместника Петра, а его служение носит универсальный характер».

Слава, которую приобрел Лев Великий после удачных переговоров с Аттилой и которая вышла далеко за пределы Италии, позволила ему навязать данный принцип на практике и не допустить при помощи Аэция, к примеру, создания независимого галльского патриархата сторонниками епископа Хилария из Арля. Правда, римский папа безуспешно пытался подчинить себе епископов Восточной Римский империи. Но если западное христианство называется сегодня Римско-католической церковью, то заслуга в этом именно Льва Великого. И эта церковь во многом была создана им… при непосредственном участии варвара и покорителя римлян, которому, впрочем, не было до этого никакого дела. Вот ведь какие бывают интересные повороты судьбы!

Некоторые утверждают, что Аттила оставил еще один след в европейской культуре. Ведь спасшиеся жители стертой с лица земли Аквилеи основали новый город – Венецию. Современные исследования, однако, доказывают, что это справедливо только в отношении аквилейских евреев. Христианское население присоединилось к ним гораздо позднее, поэтому достоверной датой основания Венеции можно считать только 569 г., когда номинальный епископ несуществующей Аквилеи Павел перенес в порт Градо свою официальную резиденцию и имеющиеся в его распоряжении священные реликвии. Да и тогда это не была еще современная Венеция с каналами, мостами, дворцами и костелами. Та появилась только в IX в. Впрочем, это нисколько не мешает легенде связывать появление города с походом великого гунна, а горожанам чувствовать себя наследниками древней Аквилеи.

Сам Аттила, вернувшись в задунайский лагерь и получив обещанный выкуп (а платил не только Рим, но и отдельные знатные пленники), начал планировать очередной поход на Италию. Дело это было не простое, поскольку в двух предыдущих рейдах выявились серьезные организационные проблемы, с которыми его войска могли столкнуться снова, если ничего не изменить. Вдобавок военная элита гуннов наслаждалась в данный момент богатой добычей, а пока той было предостаточно, отнюдь не горела желанием отправляться в назначенный на 453 г. новый поход на Рим.

В итоге намеченные планы рухнули, но не из-за нежелания гуннской знати выступать в поход, а по причине смерти Аттилы. Как бы там ни было, но очевидный конфликт интересов породил версию о заговоре. Правда, Йордан писал:

«Прославленный король гуннов Аттила, рожденный от Мундзука, предводителя доблестных племен, который с неслыханной до сей поры мощью, сам овладев королевствами скифскими и германскими, поразил обе империи римского мира, беря город за городом, и дабы остального не разорять, умилостивленный просьбами принял годовую дань. И все это счастливо совершив, не пал он от вражьих ударов, не погиб от предательства ближних своих, а, сохранив в целости родное племя, в радости и веселье, не познавши боли, мирно уснул. Кто ж признает смерть, отмстить за которую никто не жаждет?»

Естественную смерть вождя подтверждают и прямые сообщения о его последних мгновениях. Джон Ман так сочно ее комментирует, что трудно удержаться от обширной цитаты:

«Источники говорят о крови, хлынувшей изо рта и носа. Можно бы счесть, что Аттила умер в результате инфаркта или инсульта, когда занимался сексом [эту версию Ман принял вслед за Приском]. Но ни инфаркт, ни инсульт не сопровождаются внутренним кровотечением. Кровь может вытекать только из органов, соединенных со ртом: легких, желудка или пищевода. Неожиданное обильное кровотечение из легких – случай редкий (чаще приходится иметь дело с кровоточивостью после многолетней болезни, ослабляющей больного, вроде чахотки). Остаются, таким образом, желудок и горло.

Займемся для начала желудком. Аттила мог просто-напросто захлебнуться собственной рвотой [той ночью пил он очень много.]. Но никаких упоминаний о рвоте нет; слуги заметили именно кровь. Есть вероятность, что источником была язва, которая образовалась в течение некоторого времени, никак себя не проявляя (язвы желудка не обязательно сопровождаются болью). Одной из причин возникновения язвы является стресс, а уж этого в жизни Аттилы хватало. […] Возможно, произошло прободение язвы, что вызвало кровавую рвоту. В нормальном состоянии он бы проснулся, а так был практически без сознания от пьянства и переутомления.

Существует и еще одна, как мне кажется, весьма убедительная версия. Гунны пили не только ячменное пиво собственного производства, но и импортируемое из Рима вино. Об этом вине Приск упоминал по случаю ужина у Аттилы. Тот двадцать лет употреблял алкоголь, по всей вероятности, в больших количествах (не стоит забывать о существовавшем у гуннов обычае осушать кубок до дна при каждом тосте). Есть заболевание, вызываемое алкоголизмом, известное как гипертония воротной вены, приводящее к расширению вен пищевода. Набухшие с ослабленным тонусом вены могут лопнуть в любой момент, вызывая обильное кровотечение. У человека, лежащего в пьяной отключке, кровь хлынет прямо в легкие. Трезвый просто сел бы, выплюнул кровь и вполне мог выздороветь. Но Аттила был пьян до беспамятства и захлебнулся собственной кровью».

Тем не менее даже столь убедительные разъяснения не помешали слухам утверждать, что великий вождь был злодейски убит, что с готовностью подхватила и современная литература. В 1808 г. немецкий писатель, друг Гёте, Захария Вернер (1768–1823), поставил в Вене пьесу «Аттила, вождь гуннов», в которой главного героя убивает римская принцесса Хильдегонда. Драма Вернера послужила основой для оперы Джузеппе Верди «Аттила» с либретто Фемистокла Солери, в котором зловещая любовница зовется уже Одебеллой. Сюжетные линии оперы Верди в свою очередь позаимствовал венецианец Франческо Малипьеро («Аттила», 1845), который в сценографии своего спектакля использовал «Встречу Леона Великого с Аттилой» кисти Рафаэля и т. д.

Но не только последние дни Аттилы и его встречу с папой Львом I отразили и переработали легенды. Чаще всего выделяются три группы легенд:
– западнохристианская,
– германская,
– венгерская.

В христианской мифологии Аттила назван Бич Божий, его набеги являются карой за грехи и маловерие христиан. Здесь легко прослеживаются мотивы сказания о папе римском Льве Великом. Аттила является и карает или только пугает население, после чего его располагает к себе и задабривает местный верховный священнослужитель. В римской версии это был Лев Великий, но уже в Труа – святой Луп.

Иногда мы имеем дело с агиографией мученичества, как в истории святой Урсулы, покровительницы Кельна в Германии и парижской Сорбонны, которую в числе одиннадцати тысяч других дев умертвили гунны. Впечатляющая цифра невинных девиц – следствие забавной ошибки. На одной найденной в Кельне каменной таблице в надписи, высеченной в IV в. (т. е. до походов Аттилы, что, впрочем, было доказано не так давно), можно прочитать о «XI M» – «одиннадцати мученицах», но в римских цифрах «М» означает «тысяча», таким образом, число предполагаемых жертв превратилось в «11 000». Цифра 11 так часто ассоциировалась с именем Урсулы, что во время Французской революции якобы были убиты 11 монахинь-урсулинок. Польской ветвью ордена являются т. н. серые урсулинки – орден, основанный 7 июня 1920 г. Урсулой Ледуховской.

[ZHAN]

Германская мифология Аттилы представляет своего героя преимущественно позитивным, а то и однозначно положительным – в «Песне о нибелунгах» под именем Этцель, а в скандинавских сагах – Атли.

Джон Ман забавно иронизирует по этому поводу:

«В некоторых новеллах Аттила играет совершенно неправдоподобную роль могущественного, но в то же время мягкого и даже наивного владыки. Таким он предстает в “Песне о нибелунгах”, появившейся около 1200 г. В ней он олицетворяет два важнейших достоинства правителя: верность и снисходительность, что одновременно делает его абсолютно бесполезным в качестве драматического персонажа. Он не знает практически ничего о весьма существенных вещах. Не знает, что его жена Кримхильда оплакивает прежнего мужа Зигфрида. Не догадывается о напряженности, возникшей между гостями бургундами и его гуннами. Ничего не подозревает даже тогда, когда бургунды появляются в церкви в полном боевом вооружении…».

Правоту Мана трудно не признать. Вот действительно ничего не подозревающий Этцель приветствует бургундов просто-таки умильной речью:

…Желаю вас заверить,
Что не знал я радостней событья,
Чем то, что вы ко мне сюда явились…

(1813)

Позже, после страшного разорения, совершенного бургундами, он сам не решается мстить, а поручает это Рюдигеру:

Изрек на то король Этцель: «Так кто же мне поможет?
Страну всю с городами отдам тебе в награду,
Когда моим врагам ты, Рюдигер, отмстишь.
Могучим королем при Этцеле ты станешь».

(2158)

Когда же Рюдигера убивают:

Этцеля горе было так сильно,
Что голос короля гремел, как львиный рык
Сердечной боли знаком: и равно его жены.
Без удержу рыдали над Рюдигером славным.

(2234)

То же и в конце «Песни»:

Король Этцель и Дитрих расплакалися горько:
Жалея безутешно всех подданных и близких. […]
И королевский праздник оканчивался болью,
Ибо любовь всегда кончается страданьем.

(2371–2378)

Сей портрет властителя, наделенного христианскими добродетелями сочувствия, прощения и кротости, частично повторявшийся и в скандинавских сагах, стал серьезной проблемой для желавших видеть в героях германских преданий в первую очередь силу, решимость и железную волю. Решить проблему взялись второразрядные писатели, стараниями которых Германии, встающей в XIX в. на милитаристские рельсы, удалось перенять гуннскую символику и даже присвоить ее себе. Когда в 1900 г. немецкие войска отправлялись в Китай на подавление Боксерского восстания, император Вильгельм II обратился к ним с такими словами:

«Все, кто попадут к вам в руки, окажутся в вашей власти. Так будьте же, как гунны Аттилы, что наводили ужас на всю Европу […] и пусть немцы делают то же самое в Китае, чтобы ни один китаец уже никогда более не осмелился косо взглянуть на немца».

Призывали следовать примеру гуннов и германские военачальники времен Первой мировой войны, хотя бы генерал Эрих фон Фалькенхайн:

«Нам следует уподобиться гуннам Аттилы – на землях, по которым мы пройдем, мысль о сопротивлении нам не должна даже возникнуть».

Англичане приняли вызов, популяризируя сравнение немцев с гуннами из прямо противоположных соображений, но не отказываясь от привычной символики. В 1914 г., к примеру, Редьярд Киплинг так призывал Великобританию вступить в войну:

Понимая, чем живешь и кто ты,
И заботясь о детей спокойном сне,
Если гунны ломятся в ворота,
Начинай готовиться к войне!

Джон Ман напоминал, что

«в субботу 10 ноября 1918 г., за день до подписания перемирия, „News of the Word” предсказывал „ВЕРНУЮ КАПИТУЛЯЦИЮ ГУННА”».

С куда большими нюансами восприняла образ гунна (скифа) русская культура конца XIX – начала XX в. Он стал символом отрицания и уничтожения прошлого, позволяющим наметить очертания нового мира. Замечательной иллюстрацией подобного видения является стихотворение Валерия Брюсова 1904 г. «Грядущие гунны»:

Где вы, грядущие гунны,
Что тучей нависли над миром!
Слышу ваш топот чугунный
По еще не открытым Памирам.
На нас ордой опьянелой
Рухните с темных становий —
Оживить одряхлевшее тело
Волной пылающей крови.
Поставьте, невольники воли,
Шалаши у дворцов, как бывало,
Всколосите веселое поле
На месте тронного зала.
Сложите книги кострами,
Пляшите в их радостном свете,
Творите мерзость во храме, —
Вы во всем неповинны, как дети!..

Зачастую, согласно Гончарову, писавшему об «Аттиле, вожде скифов», использовалось и это слово. Снова Брюсов в стихотворении «Скифы» (1899):

…Гей вы! Слушайте, вольные волки!
Повинуйтесь жданному кличу!
У коней развеваются челки,
Мы опять летим на добычу.

Вторил ему Александр Блок («Скифы»,1918):

…Мы широко по дебрям и лесам
Перед Европою пригожей
Расступимся! Мы обернемся к вам
Своею азиатской рожей! […]
Но сами мы – отныне вам не щит,
Отныне в бой не вступим сами,
Мы поглядим, как смертный бой кипит,
Своими узкими глазами.
Не сдвинемся, когда свирепый гунн
В карманах трупов будет шарить,
Жечь города, и в церковь гнать табун,
И мясо белых братьев жарить!..

Совсем иной характер у венгерского мифа об Аттиле и гуннах. Здесь мы имеем дело с вопросами генезиса и зарождения государственности, то есть с мифом основополагающим. Согласно «Деяниям венгров» примерно 1200 г., что позднее, около 1283 г., повторил в компиляции Шимон Kезаи, первый исторический венгерский властитель Арпад является не только наследником, но и прямым потомком Аттилы. Поскольку после смерти Аттилы гунны разделились на два лагеря: одни поддерживали сына Аттилы Чабу, рожденного от союза с греческой принцессой, дочерью императора Гонория, другие – Аладара, сына Аттилы и германской принцессы Кримхильды (мотивы «Песни о нибелунгах»). Чаба, родивший сына от принцессы из Хорезма, как раз и являлся прародителем венгерских королей.

В исторических источниках ничего похожего вы не обнаружите (в хронике Кезаи Аттилу «омолодили» лет на двести с лишним), как пишет Вацлав Фельчак («История Венгрии», Вроцлав, 1966):

«Гунны не оставили после себя письменных памятников. Потому так трудно сегодня установить, к какой языковой семье они принадлежали. Вполне вероятно, что некоторые этнические элементы гуннов, часть которых после распада их государства ушла на восток, стали позднее составной частью венгерского этноса».

Пращур, понятное дело, должен быть исполнен всевозможных достоинств. В венгерском варианте Аттила обладает как добродушием Этцеля из «Песни о нибелунгах», так и железной стойкостью Атли. Приписывается ему и грандиозный проект создания на гуннско-германском фундаменте новой европейской империи – исправленной версии посрамленного Рима. Подобным предком можно только гордиться. Отсюда и непреходящая популярность в Венгрии имени Аттила (Atilla, Etele), которое носил, в частности, Аттила Йожеф (1905–1937), самый выдающийся представитель венгерской революционной поэзии XX в., а в придачу еще философ и эстетик.

Касательно Аттилы поляки обращались, прежде всего, к венгерской традиции. Поначалу они черпали о нем сведения из так называемой «Венгерско-польской хроники», автором которой (по данным «Нового Корбута», Варшава, 1963, т.1) был венгерский монах из Словакии, прибывший в Польшу, по всей вероятности, с Болеславом Смелым или в 1086 г. в свите его сына Мешека; позже из труда Николая Олахуса «История дел Аттилы, короля венгерского», переведенного на польский в 1574 г. Циприаном Базиликом. Именно поэтому герой Сенкевича пан Володыевский мог гордиться, не видя в этом ничего предосудительного, что ведет свой род от «дворянина Аттилы».

Так обстоит дело с легендами, преданиями и почестями в искусстве. Аттила – гроза Рима. А кто помнит, к примеру, о вестготе Аларихе или вандале Гензерихе? А ведь они оба (соответственно в 410 и 455) захватили и разграбили столицу мира, чего, между прочим, Аттила не сделал. Песни – это, конечно, хорошо, но что же кроме?

Питер Хезер заметил:

«Падение империи гуннов – необыкновенное событие. Приблизительно до 350 г. гуннов вообще нет в европейской истории. В 350–410 гг. большинство римлян знали о них лишь по нескольким вторжениям. Десятью годами позже значительное их количество осело к западу от Карпат на Венгерской низменности, но по-прежнему в качестве союзников, полезных империи. И лишь в 441 г., когда Аттила и Бледа впервые напали на римские земли, недавние союзники показали свое новое лицо. За сорок лет возникшие из ниоткуда гунны создали европейскую супердержаву – достижение воистину потрясающее. Но не менее удивительным стал упадок империи Аттилы. До 469 г., ровно шестнадцать лет спустя после его смерти, последние гунны уже искали убежища на территории Восточной Римской империи».

Джон Ман:

«Практически сразу же [после смерти Аттилы] империя, казавшаяся столь мощной, превратилась в карточный домик. […] И если сохранились считанные источники времен правления Аттилы, то после его смерти связь с внешним миром полностью прервалась, и мы не располагаем ничем, кроме самых что ни на есть общих домыслов».

Значение Аттилы, если смотреть с перспективы столетий, – «это не практические достижения, а воздействие на воображение». Точку над «i» ставит Кшиштоф Домбровский:

«История западных гуннов кончается в V в. […] В VI в. даже слово “гунн” постепенно исчезает и только спорадически проскакивает у историков. […] Осталась песнь, вытоптанная земля и несколько могил, как у нас в Якушовицах. Мир в своем движении вперед даже не оглянулся».

[ZHAN]

Интересную историю рассказывает Эдуард Гиббон («Закат Римской империи», Варшава, 1975):

«На обратном пути из какого-то похода на Восток Септимий Север остановился во Фракии, чтобы военными играми отметить день рождения своего младшего сына Геты. Местное население валило туда толпами, стремясь увидеть своего правителя, и некий молодой варвар, парень огромного роста, принялся на своем примитивном наречии упрашивать, чтобы ему разрешили участвовать в состязаниях борцов. А поскольку в случае победы фракийского мужика честь римского солдата была бы задета, в качестве противников ему назначили силачей из обоза, шестнадцать из которых он поочередно повалил на землю. За эту победу его наградили какими-то грошовыми подарками и позволением вступить в армию. На следующий день возвышавшийся на целую голову над окружавшей его толпой рекрутов осчастливленный варвар был замечен танцующим от радости, как это было принято в его стране. Увидев, что цезарь обратил на него внимание, детина подбежал поближе и продолжал бежать, не отставая от императорского скакуна и не проявляя ни малейшей усталости. «Фракиец, – удивился Север, – неужели ты готов снова бороться после такой гонки?» «С радостью, мой господин», – ответил неутомимый парень и чуть ли не в мгновение ока уложил семерых сильнейших во всей армии борцов. В награду за свою потрясающую силу и мастерство он получил золотой ошейник и немедленный перевод в конную гвардию, всегда сопровождавшую главу государства. Максимин, а именно так звали молодого гиганта […] в правление Севера и его сына дослужился до сотника, пользуясь милостью и уважением обоих императоров. […] Четвертый легион, командиром которого он стал, вскоре сделался самой дисциплинированной частью римской армии. Ко всеобщему удовольствию солдат, которые называли своего любимца Аяксом и Геркулесом, он был назначен командующим армией, и не сохрани он слишком очевидные черты своего примитивного происхождения, император Александр Север, вероятно, выдал бы замуж за его сына собственную сестру».

Вот только амбиции варвара были значительно большими.

«Первым римским императором родом не из Италии был Траян, – пишет Александр Кравчук («Галерея римских императоров», Москва, 2010). – Первым императором низкого происхождения и делавшим карьеру исключительно собственными силами – Петринакс. И наконец, первый, облачившийся в пурпур, не из сенаторов – Макрин. В судьбе Максимина, убийцы и преемника Александра Севера, не только соединились все эти перечисленные особенности его предшественников, но и существовали еще две, дающие ему особое место среди правителей Рима.

Родился он не в Италии, как Траян, и даже не в Испании, а во Фракии, то есть на землях нынешней Болгарии. В юности он был чуть ли не пастухом, и уж во всяком случае, по происхождению явно ниже Петринакса – купеческого сына. Дослужившись до высоких чинов в армии, Максимин тем не менее не заседал в Сенате, что объединяло его с Макрином. Так в чем же он был первым? А в том, что его родители считались варварами, то есть, скорее всего, были латинизованными коренными жителями Фракии. Сам он в начале своей армейской службы якобы даже не говорил по-латыни. В произведении «Scriptores Historiae Augustae» («Авторы жизнеописаний Авгу-стов» или «История Августов») написано даже, что отец Максимина являлся готом, а значит, германцем, и звался Микка, а мать Абаба была родом из иранского племени аланов. Это дает основание некоторым историкам Нового времени, особенно немецким, считать Максимина первым германцем на римском престоле. […]

Еще один приоритет Максимина столь же неоспорим: он как никто из его предшественников был всем обязан армии и только армии».

Это станет решающим прецедентом в истории Рима. Следующие двадцать шесть императоров, также посаженных на престол легионами, будут прямо называться «армейскими цезарями», но и последующие за ними короткие династии в равной степени своим возвышением будут обязаны исключительно солдатам. Дошло до того, что после смерти Аврелиана в 275 г. армия на редкость законопослушно обратилась к сенату с просьбой назначить преемника. Застигнутые врасплох и перепуганные сенаторы боялись взять на себя такую ответственность, следствием чего стало невиданное доселе в истории Римской империи безвластие, длившееся больше месяца.

Ничего удивительного, что 235 г. – год перехода власти к варвару и начало армейского диктата в римской политике – означает для многих историков, к примеру для Иосифа Фогта («Падение Рима», Варшава, 1993), начало заката и упадка империи. Для других – это пока только «кризис». Великий Гиббон, правда, начинает свой рассказ о близком конце Рима уже с прекращения династии Антонинов в 193 г., а собственно сам момент начала конца усматривает в окончательном разделе империи на Западную и Восточную – 364/365 г. Питер Хезер («Падение Римской империи», Познань, 2006) связывает упадок Рима с появлением на границах империи гуннов (375–376). Поль Вейн («Греко-римская империя», Париж, 2009) – с разграблением Рима вестготами Аларика в 410 г. Но помимо всего этого, обязательной датой конца Римской империи, а если брать шире, то и Античности, остается 476 г. Дата из учебников, рубежная и итоговая. Roma locuta, causa finita.

Что же, собственно, произошло в этом достопамятном 476 году?

На протяжении столетия, в 375–476 гг., в Риме был у власти 21 цезарь. Если исключить из подсчета относительно долгие периоды правления Валентиниана I и Феодосия I, останется 19 императоров за 73 года. Получается средняя продолжительность пребывания на троне: 3 года и 9 месяцев. Мало того, после правления Гонория – сына Феодосия I – хаос только усилился. Из следующих 12 цезарей только двое – Юлий Непот и Либий Север – продержались у власти более 5 лет.

Правда, Либий Север (461–465) являлся всего лишь марионеткой в руках германского властителя Рицимера, а поэтому его не признают, в частности, Далмация, Галлия и Испания. Подчиняются ему только Италия и прилегающие к ней с севера альпийские провинции.

Юлий Непот в свою очередь был навязан Риму Львом, правителем Восточной Римской империи, с которым Непот был в родстве благодаря браку с племянницей жены императора Верины. Римляне признали его неохотно и только из расчета на помощь Восточной Римской империи в отражении вестготов и обеспечении спокойствия со стороны вандалов, с которыми Лев заключил мир и поддерживал сравнительно неплохие отношения. Пребывание Юлия Непота на троне, таким образом, целиком зависело от военных успехов. Тот отлично это понимал и сразу после провозглашения его цезарем решил двинуться на помощь осажденному вестготами галльскому городу Августонеметуму (сейчас это Клермон-Ферран, столица департамента Пью-де-Дом во Франции). Предполагаемый поход имел как военное, так и пропагандистское значение, учитывая, что город геройски оборонял Экдиций, которого поддерживал родственник, знаменитый поэт, епископ Сидоний Аполлинарий (430–487). В те времена Сидоний был одним из самых популярных людей в империи. Его стихи раздражали ценителей изящной словесности отходом от классических форм. Однако то, что Сидоний выражал сожаление о закате Рима и ненависть к захватчикам грубым языком улицы, как нельзя более соответствовало настроениям римских граждан.

Зачем тебе надо – хоть могу это сделать,
Чтоб песнь слагал я свадебной Дионы.
Сижу я здесь в орде длинноволосых
И вынужден терпеть их треп германский,
Их патлы, что смердят прогорклым маслом…

В запуганной стране Сидоний позволял себе издеваться над полководцами и королями варваров, противопоставляя их дикие обычаи поведению сохраняющих прежнее достоинства жителей Нарбонны.

Посрамление вестготов в сочетании с освобождением Сидония стало бы поистине верхом пропагандистского мастерства. Беда только в том, что все закончилось одними громкими обещаниями. После смерти императора Восточной Римской империи Льва I, Зенон – наставник и опекун его наследника, семилетнего Льва II – не имел ни малейшего желания поддерживать Юлия Непота. Операция по оказанию военной помощи так и не началась, Августонеметум был покорен, а Сидоний Аполлинарий попал в плен. Полный провал.

Непоту нужно было как-то спасти лицо. И он поступил так, как обычно политики, – трусливо, малодушно и недальновидно. Непот свалил все на Экдиция, мол, это он оказался бездарным и уступчивым, а может, и просто предателем. И лишил его всех постов, а весной 475 г. на его место назначил Ореста. Странный выбор еще более странной персоны.

Орест был родом из богатой римской семьи в Паннонии, уже в молодости поступил на военную службу к вождю гуннов Аттиле, что с римской точки зрения смело можно было счесть предательством. Он стал одним из самых доверенных приближенных варвара и от его имени ездил с посольством к императору Восточной Римской империи, которого опутал сетью наглых и утонченных интриг с целью скомпрометировать и ослабить Феодосия II. А для пущей сложности, что подчеркивает абсолютное переплетение взаимоотношений римлян и варваров в политике V в., Татул, отец Ореста, в те же самые годы был одним из самых доверенных посланников римлян к гуннам.

После смерти Аттилы и распада империи гуннов Орест предлагал свои услуги то на Западе, то на Востоке, не пренебрегая и отношениями с варварами. А при случае в меняющихся чуть ли не каждый месяц обстоятельствах, определяющих судьбы мира, Орест не забывал пополнить свое состояние. В критические моменты гарантом для римлян становился Татул, для вестготов и прочих германцев – Орест. Семейное предприятие функционировало без сбоев.

Сейчас трудно сказать, с чего Юлию Непоту взбрело в не слишком, видимо, умную голову, что именно ему Орест будет хранить верность. Возможно, он полагал, что, назначив того главным военачальником италийских войск, вознесет Ореста на такую высоту, о которой тот не смел и мечтать. Ошибка, обошедшаяся Непоту слишком дорого.

Оресту понадобилось менее двух месяцев, чтобы при поддержке Татула устроить бунт против своего благодетеля и вынудить его бежать в дикую глушь Далмации. А еще через два месяца – 31 октября 475 г. – Орест провозгласил цезарем своего сына, шестилетнего Ромула. Слишком поспешно. В неспокойной Италии среди готовых напасть со всех сторон стервятников нужно было заручиться поддержкой хотя бы части ведущих фигур на политической арене и пусть временно, но удовлетворить их требования.

Без силы титулы бесполезны. Не прошло и года, как взбунтовавшиеся войска объявили правителем германца Одоакра из племени тюрингов, а по матери – скиров. Орест был убит при невыясненных обстоятельствах в окрестностях Плаценции. Новоизбранный правитель проявил несвойственное в то время великодушие, что характеризует его с самой положительной стороны. Он не убил малолетнего Ромула, а просто сослал его, назначив пожизненную пенсию. Бесполезные же императорский плащ и корону Одоакр отослал в Константинополь, дабы подчеркнуть, что заинтересован не в почестях, а исключительно в наведении порядка в Италии. Он и подумать не мог, какое замешательство вызовут его действия в истории и учебниках. Итак, подведем итоги.

Юлий Непот по-прежнему жил в Далмации, где был убит только 9 мая 480 г., и считал себя императором Рима и с правовой точки зрения имел на это все основания.

Ромул Августул, правда, изгнанный и не имеющий никаких политических притязаний, прожил еще около 30 лет, пользуясь своим титулом главным образом для соблазнения женщин.

Взяв управление в свои руки, Одоакр немедленно заявил, что действует исключительно в интересах империи, признал власть цезаря Востока, а себе присвоил титул наместника Рима и одновременно (очень уж сложная тут диалектика) короля преимущественно германских войск. Зенон в ответ признал de facto власть Одоакра над Италией, а попутно намекнул ему, чтобы согласился на возвращение Юлия Непота. Следовательно, пресловутый Непот по-прежнему, по мнению императора Восточной Римской империи, имел вес. Или он должен был придать легитимности правлению Одоакра?

Отправка символов императорской власти в Константинополь для германского короля – ничего не значащий жест. Ему важна реальная власть, а не пара старых вещиц, тем более, если уступив на них права, он гарантировал себе спокойствие на важной границе.

Александр Кравчук немного высокопарно отметил:

«Вместе с цезаренком, вышедшим на пенсию еще мальчишкой, на Западе прекратило существование одно из величайших в истории человечества политических образований. На его руинах возникли современные национальные государства, а на поделенном границами континенте началась долгая и мрачная эра националистического и религиозного безумия».

С болью соглашаясь со словами Александра Кравчука, приходится, однако, заметить, что он вышел за рамки допустимого. До образования национальных государств в их более-менее современных границах оставалось с тех пор еще три с лишним столетия, причем Италия стала единым национальным государством только в XIX в., через 1400 лет после Ромула. И уж совершенно определенно не являлось национальным государство Одоакра и его остготских наследников.

Даже если говорить не о провинции Италия, а об Италии в качестве преемницы Рима, сути дела это не изменит. Джулиано Прокаччи («История итальянцев», Варшава, 1983) начинает повествование примерно с тысячного года.

«Страна, появившаяся к тысячному году, является, а иначе и быть не может после столь радикального переворота, страной новой».

Причем этим самым «радикальным переворотом» он называет падение Римской империи, даты которого, впрочем, не приводит. Что же происходило в Италии приблизительно между 500 и 1000 гг.?

Джон Э. Moрби («Династии мира», Краков, 1994) рождение средневековой Италии датирует 888 г., моментом коронации в Павии Беренгара I – маркграфа Фриули, ставшего королем Италии. «Однако уже годом позже, – комментирует это событие Юзеф Анджей Геровский, – в той же Павии корону получил Гвидо из Сполето, который в скором времени велел римскому папе устроить церемонию в Риме и провозгласить его императором. Но власть Гвидо распространялась только на Центральную Италию, поскольку на севере смог удержать власть Беренгар. Лишь после смерти Гвидо и его сына [Ламберта] Беренгар остался единственным королем Италии, но все равно не смог подчинить себе центральные провинции, даже Рим был ему неподвластен».

Затем за титул сражались Людовик Провансальский и Рудольф Бургундский, заполучил его, в конце концов, Гуго Арльский, свергнутый в результате мятежа, предводитель которого Альберик объявил Рим республикой, как было в Античности (sic!).
А что же происходило в Италии между примерно 500 и 888 гг.?

[ZHAN]

Сам Юзеф Анджей Геровский считает датой рождения Италии 800 г., когда

«в день Рождества римский народ провозгласил Карла Великого императором, а Лев III [римский папа] провел церемонию коронации, возложив на голову императора корону, а на плечи – плащ, после чего преклонил колени перед властителем».

Церемония проходила согласно византийскому ритуалу и была чрезвычайно торжественной. Да что толку! Карл

«не смог распространить власть на территории, принадлежавшие ранее государству лонгобардов. Даже из южных герцогств только Сполето признавало власть Карла, тогда как уже герцоги Беневенто считали себя продолжателями лонгобардской династии и лавировали между влиянием франков и Византии».

Но даже если бы Карлу удалось подчинить себе всю Италию и заложить основу для возникновения итальянской нации, нам все равно пришлось бы задаться вопросом, а что же все-таки происходило в Италии между примерно 500 и 800 гг.?

Исторические события известны нам достаточно хорошо. О королевствах остготов, лангобардов и франков имеется больше письменных документов, чем о начале польской государственности. Мы в состоянии достаточно подробно воспроизвести ход борьбы за власть между Годебертом, сыном Ариберта, Гримоальдом и Гарибальдом (661–671) или Хильдебрандом, Рахисом и Астольфом (744–756). Но как их разместить на исторической карте? Была ли это еще Античность или уже Средневековье? В большей степени Средневековье или скорее Античность?

Все историки дружно разделяют мнение, что закат Римской империи в 476 г. живущие в то время люди совершенно не заметили. «Современники были даже не в курсе, что империя исчезла», – констатирует Поль Вейн. «Для тогдашнего общества это [свержение Ромула] было ничего не значащим фактом», – вторит ему Фридрих Шлетте.

Тогда повторим вопрос: в чем же смысл свержения Ромула и почему именно 476 год?

Стала ли отправка символов императорской власти в Константинополь таким уж значимым событием?

С этим утверждением трудно согласиться, поскольку Византия являлась в тот период полноценным продолжением империи. Место нахождения императорских регалий изменилось, но они оставались в пределах той же империи и не покинули ее границ. Гиббон вообще видел вплоть до XV в. в Константинополе прямое продолжение Рима. Это, пожалуй, преувеличение. Но даже противник Гиббона Питер Хезер признавал:

«Тем не менее, даже по моим критериям, собственно Римская империя просуществовала на Востоке свыше полутора сотен лет после свержения Ромула Августула».

Таким образом, еще более ста пятидесяти лет императорские регалии оставались собственностью Рима.

С другой стороны, не слишком ли большое значение им придается?

Ведь в течение следующих веков без малого два десятка правителей объявляли себя продолжателями традиций Римской империи и наследниками ее власти, создавая при этом символы этой власти на свой вкус. У лангобардов это была «железная корона», тогда как Карл Великий позаботился о том, чтобы иметь корону из чистого золота, а плащ пурпурный – тютелька в тютельку как оригинал.

В свою очередь Вейн утверждает:

«Когда в 476 г. от Рождества Христова Одоакр сверг последнего римского цезаря Ромула Августула, никто не осознал масштаба этого факта. Говорили, что последует “междуцарствие”, а затем будет избран новый император. Вот только этого так никогда не произошло. Потому-то мы теперь придаем такое большое значение дате, которая для людей той эпохи была несущественной».

В этом утверждении слишком много казуистики. О каком избрании речь? Уже давным-давно императоров провозглашали легионеры. Войска под командованием Ореста объявили цезарем Ромула, войска Одоакра провозгласили королем собственного командира. Некоторая разница в титулах никого не волновала, что совершенно справедливо. А какое назначение должно было состояться, да так и не состоялось? Сенат уже целые столетия не играл никакой роли. Назначение стало зависеть от мнения легионеров, именно так и было с Одоакром и со многими после него.

Выходит, что по большому счету все дело в легенде, мифе, который Мирча Элиаде назвал éternel retour, то есть миф о вечном возвращении. Время идет по кругу и всегда возвращается в исходную точку.

В Римской империи существовало поверье, что раз первый властитель Рима звался Ромул, то Ромулом будет и последний. Императоры старательно избегали называть своих сыновей, родных или приемных, этим именем, равно как и патриции. Сын Ореста мог его носить, поскольку a priori не имел ни малейшего шанса занять трон и навлечь тем самым на государство злой рок.

В хаосе IV–VII вв. определить поворотный пункт в истории империи, где кончилась длительная агония и наступала смерть, и прежде, и теперь не представляется возможным по той простой причине, что одного-единственного конкретного пункта не существует. Но ведь детям надо же что-то сказать, отделить Античность от Средневековья. И здесь выручает легенда.

Заметьте, Римская империя прекратила свое существование, а миф живет и здравствует. Теперь он касается римских пап. Тот, который примет имя Петр, тот и станет последним. Скажете, суеверие? А ведь ни один папа, равно как и антипапа, назваться этим именем не отважился.

[ZHAN]

Кир II Великий, создатель персидской империи Ахеменидов († 529 до н. э.), в своих завоеваниях дошел до берегов Сырдарьи, то есть почти 300 километров на северо-восток от Самарканда, где построил мощную по тем временам крепость Курешата (Кирополь). Эта же самая Сырдарья обозначила границу империи Александра Македонского, который через нее даже переправился в 328 г. до н. э., но слишком далеко не продвинулся и никаких земель там не завоевал. После его смерти возникло греко-бактрийское государство, северная граница которого проходила по этой реке. Правда, оно не просуществовало и двухсот лет, было атаковано и завоевано кочевыми индоиранскими племенами. Ненадолго и на маленьком участке преодолели Сырдарью в I в. н. э. воинственные кушаны, разбитые в IV в. гуннами, которым, однако, не удалось установить контроль над покоренными землями. На прежних границах кушанов остановилась арабская экспансия, равно как и позднее завоевания персидских Саманидов (IX–X вв.), которым обязаны началом своего процветания Самарканд и Бухара, а также тюркская династия Караханидов – первые, кто оставили серьезное описание этих земель. Надменному и предприимчивому шаху Хорезма Мухаммеду (начало XIII в.) тоже не удалось продвинуться далеко за Сырдарью.

Получалось так, что Сырдарья долгие столетия была границей миров.

О происходившем на юг от нее мы, опираясь на письменные источники, в общих чертах имеем представление. А вот что творилось севернее и восточнее этой реки – на восток от Урала и на север от Китая – оставалось тайной. В современных исторических атласах там находится огромная цветная клякса с ничего незначащим комментарием – евроазиатские кочевые народы степей и пустынь. На этой terra incognita, приблизительно там, где в реку Онон впадает Бальджа, в 350 километрах к востоку от современной столицы Монголии Улан-Батора и в 550 километрах к юго-востоку от берегов Байкала, около 1162 г. – в любом случае между 1155 и 1167 гг. – появился на свет мальчик Темуджин. Этимология этого имени восходит к профессии кузнеца, поэтому в Польше это был бы, скорее всего, пресловутый Ковальский, ничем не приметный житель никому неизвестной страны. Однако на этот раз судьба распорядилась иначе.

О его детстве и юности известно немного, поскольку единственное рассказывающее об этом периоде его жизни «Сокровенное сказание монголов» не является источником, заслуживающим доверия, а уж судьбе молодого Темуджина посвящено настолько драматично-романтическое повествование, что его не постыдились бы голливудские сценаристы. Столь же туманна и запутана история его первых военных столкновений, заключенных и разорванных союзов и, наконец, завоеваний. Для нас они, впрочем, большого значения не имеют.

Реальная история начинается примерно с 1200 г., когда мы видим Темуджина уже во главе многих преимущественно монгольских племен. Еще пара лет уйдет у него на укрепление своей позиции и разгром завистливых конкурентов. Наконец, в битве, произошедшей где-то в степи в 500 километрах к западу от места его рождения, Темуджин одолел своих самых опасных соперников – Джамуку и Таянга. Говорили, что у его людей (с учетом кузнечных ассоциаций):

Головы отлиты из меди,
Зубила вместо ртов и
Шила вместо языков,
Да железные сердца…

В 1206 г., вероятно весной, хурал, то есть собрание представителей всех племен, – это название использует теперь монгольский парламент, и переводится оно как «национальное собрание», – признал Темуджина предводителем всех монголов и почтительно назвал Чингисхан.

Джон Ман уделяет много внимания этимологии этого имени. Но мне только две версии его происхождения кажутся правдоподобными. Первая восходит к слову «tengis», что означает большую воду, море, озеро. В этом случае следует отказаться от символических ассоциаций. Хурал 1206 г. собрался на берегу Иссык-Куля (Голубого озера), а значит, мы имели бы дело с простым описанием факта, то есть «провозглашенный ханом у озера», «великий хан с берега озера». Во втором случае этимология имени связана со словом «tenger» – «небо», «небесный», что явно претендует на титул «небесного правителя», подобным титулом – «Правитель Поднебесной» – величали китайских императоров. Следовательно, имя указывало на амбиции молодого монгольского властителя. Если остановиться на этой версии, то можно сразу сказать, что Чингисхан не посрамил своего имени.

Первый удар был нанесен по землям тангутского государства Си Ся, расположенным на территории современного Китая (провинции Цинхай, Ганьсу и Шаньси). Тангуты были тибетской народностью, буддистами, в большинстве своем оседлыми земледельцами. В экономике региона они играли существенную роль, но серьезной военной силой не располагали. Поэтому ничего удивительного, что правитель тангутов не пытался оказывать монголам сколько-нибудь последовательного сопротивления. Позорно проиграв пару столкновений, он в 1207 г. признал себя подданным Чингисхана, заплатил выкуп, обещал предоставлять свое войско в его распоряжение и отдал предводителю захватчиков в жены дочь Ча-хэ.

Гарантировав себе, таким образом, спокойствие на правом фланге, монголы могли начать наступление на гораздо более серьезного противника – китайскую империю Цзинь. Первые бои начались уже в 1209 г., а настоящее наступление развернулось в 1211 г., но прервалось осенью 1212 г., когда Чингис был ранен стрелой. Однако это его не остановило. Монголы вернулись, и весной 1213 г. их войска взяли в осаду Пекин.

Осада получилась весьма странная. У кочевников-монголов не было ни средств, ни умения штурмовать стены хорошо укрепленного и многолюдного города. Поэтому они в течение года грабили и опустошали все вокруг в радиусе нескольких десятков километров. В китайской столице начались голод и эпидемии. Но и противнику приходится нелегко, его силы были на грани истощения, продовольствие и фураж приходилось подвозить из все более отдаленных регионов, а суровая зима была для них страшнее, чем для укрывшихся в своих домах горожан. В подобной ситуации пришлось пойти на компромисс. Монголы согласились уйти, а взамен император Цзинь отдал им в заложники принцессу своего рода и 500 юношей и девушек, а также выплатил крупный выкуп.

Пекин превратился в тень прежней великолепной столицы. Город был завален мусором и нечистотами, часть домов рухнула, когда для отопления из стен выломали деревянные балки. Цзинь решил перенести столицу на юг в древний Кайфын, знаменитый своей Железной пагодой, расположенный в Хонане на Великой Китайской равнине. Началась паническая эвакуация. Хронисты упоминали о 30 000 повозок с государственными документами, 3000 верблюдах, груженных драгоценностями. Не всем это было по вкусу. Вспыхнул мятеж. Часть двора вернулась в Пекин. В стране начался хаос и запахло гражданской войной.

Между тем Чингисхан отступил совсем недалеко и не мог не воспользоваться случаем. Он вернулся и снова появился у стен оставленной столицы. На этот раз ждать пришлось недолго. В июне 1215 г. 60 000 девушек покончили с собой, бросившись вниз с городских стен, чтобы не достаться варварам. Вслед за этим ворота открылись. Весь Северный Китай, а вскоре и Манчжурия оказались в руках монголов. И дело не только в землях, славе и золоте. К услугам полуграмотных кочевников-монголов были китайские химики, оружейники, инженеры, способные создавать потрясающие осадные машины.

Теперь Чингисхану не страшны были стены великолепного Хорезма. Один за другим ему покорились Отар, Самарканд, Бухара, Кабул, Герат… В последующие годы войска великого завоевателя дошли до Грузии, Крыма и русских земель, вплоть до Киева.

Его смерть 18 августа 1227 г. не положила конец монгольской экспансии. Дело отца продолжили сыновья. Хулагу завладел всей Персией, Багдадом и землями на территории современной Турции до самой Анкары. Угэдэй, его сын Гуюк и внук Мунке установили во всем Китае и Тибете правление монгольской династии Юань, которая просуществовала до 1368 г.

Нам ближе всех Чингисханов внук хан Батый, который двинулся с войсками на запад, покорил Южную Русь и бросил часть своих войск под командованием Джучи на польские земли. По монгольским меркам это не был очень большой отряд: максимум 10 000 всадников. Однако этих сил хватило, чтобы овладеть Сандомиром (предположительно 13 февраля 1241), разбить дружину краковского воеводы Влодзимежа, спалить Краков и добраться до Силезии. Здесь, под Легницем 8 или 9 апреля путь монгольским ордам преградил князь Генрих II Набожный вместе с силезским, великопольским и тевтонским рыцарством при поддержке вооруженных крестьян и горняков из золотоносных шахт Злоторыи.

Длугош красочно описывает произошедшее кровопролитное сражение, исход которого, по его словам, достаточно долго был неясен, а также приводит ряд случаев беспримерного героизма христианских рыцарей. Другие источники куда более лаконичны, и из них следует, что азиаты довольно быстро овладели полем боя. Так или иначе, второразрядный монгольский отряд разгромил в пух и прах отборное европейское рыцарство в количестве, какое удалось собрать только «сильнейшему польскому князю».

Одержав победу, татары разбили лагерь в окрестностях Отмухова, откуда спустя две недели двинулись на юг на соединение с отходящими из Венгрии главными силами. Что стало причиной этого? Историки довольно единодушны во мнении: дело тут в смерти в далеком Китае Угэдэя, что вызвало внутримонгольские династические споры, живо интересовавшие Батыя. Не подвергая ни малейшему сомнению данное объяснение, хотелось бы обратить внимание и на другой аспект. Дальний Восток и Европу, особенно Восточную, разделяла тогда и еще очень долгое время будет разделять настоящая цивилизационная пропасть. Багдад, к примеру, завоеванный Хулагу, «был спроектирован, – по словам Джона Мана, – как идеальный круг с тройными оборонными валами под защитой 360 башен. Круглый город, как его называли, словно магнитом притягивал купцов, ученых и художников из таких дальних мест, как Испания или Северная Индия и постепенно становился одним из крупнейших городов, сравнимых по богатству с Константинополем, который в ту пору достигал размеров Парижа в конце XIX в. К городским набережным причаливали корабли с фарфором из Китая, мускусом и слоновой костью из Восточной Африки, специями и жемчугом из Малайзии, невольниками, русским воском и мехами. […] Бухара с населением в 300 000 человек соперничала с Багдадом. Библиотека тамошнего правителя насчитывала 45 000 томов и имела отдельные залы по отраслям знаний…». Нишапур, Ортар, Герат и китайские города поражали своей архитектурой и купались в золоте. Монголы же были, прежде всего, народом грабителей.

Витольд Родзиньский отмечает в своей «Истории Китая»:

«О Чингисхане написано немало помпезной ерунды, прославляющей его мнимое величие. Однако его собственные слова лучше всего свидетельствуют о его личности. Однажды он спросил своих генералов, в чем, по их мнению, состоит настоящее счастье. Ни один из полученных ответов ему не понравился, и он дал свой: „Счастье – победить своих врагов, гнать их перед собой, отобрать их имущество, наслаждаться их отчаянием, насиловать их жен и дочерей”».

Автопортрет, не нуждающийся в комментариях. Родзиньский, конечно, здорово перегнул палку. Да и цитата из Чингисхана – явный апокриф. Но это не меняет того факта, что и в самом деле монголо-татары не стремились к созданию стабильных государственных структур, к инвестированию в построение нового. Их целью было немедленное обогащение при помощи грабежа. Даже в Китае, где, казалось бы, монголы вросли в местное общество,

«их правление не только препятствовало экономическому росту, но и стало причиной регресса».

Поскольку и здесь давала себя знать грабительская логика сиюминутного обогащения, основанная на традиции кочевников.

Отсюда вопрос: чего монголам искать на землях убогой по сравнению с Азией Восточной Европы?

Даже угонять население в рабство смысла не было, учитывая естественную убыль при преодолении расстояний в тысячи километров, а из выживших работники были бы все равно никудышные. Таким образом, логично предположить, что кроме внутренних разборок на отступление монголо-татарского войска повлияло и общее разочарование. Восточная Европа не оправдала их надежд. Точно так же позднее, когда Золотая Орда утратила возможность экспансии на восток, ее походы в западном направлении будут носить характер систематических грабежей без малейших попыток окончательно подчинить себе местное население. С некоторым упрощением можно сказать то же самое и о гораздо более богатых, но уже истощенных землях.

Во второй половине XIII в. монгольская империя занимала три четверти континентальной Азии – без Индокитая, Индии, Аравии и сибирской тундры. Однако уже в начале XIV в. кочевая империя потеряла Персию, в середине того же столетия – Хорезм, в 1365 г. – Китай… А ведь нельзя сказать, что в этот период монголы утратили свою прежнюю военную мощь и численное превосходство. Кроме того, начался очевидный процесс своеобразного возвращения в исходную точку, за исключением истории причерноморских и прикаспийских ханств.

[ZHAN]

Резкое прекращение этого процесса наступило с появлением на монгольской исторической сцене нового великого завоевателя – Тимура Хромого. Тамерланом назвал его Кристофер Марло в пьесе «Тамерлан Великий» (1590), и это прозвище, образованное из соединения Тимур и «Lang» (по-персидски «хромой»), прижилось в европейской традиции.

Родившийся 9 апреля 1336 г. в Ходжа-Илгар на окраине города Шахрисабз (в совр. Узбекистане) Тимур, сын Тарагая, был баруласом. Таким образом, он принадлежал к знатному роду монголов, происходивших от Чингисхана, которые после завоевания им и его сыновьями Центральной Азии стали говорить по-тюркски и приняли ислам. После смерти Чингисхана минуло чуть более ста лет; и раз никто не ставил под сомнение такую генеалогию, то можно условно с ней согласиться. И все-таки изначально три вещи отличали Тимура от его знаменитого предка.

Во-первых, Чингисхан исповедовал некую неоформленную и не имеющую постоянных мест отправления культа языческую религию. В частности, известно, что он приносил в жертву лошадей языческому божеству Тенгри. А Тимур был мусульманином. В личном плане – равно как и его окружение – он относился к требованиям этой религии достаточно свободно: пил вино, не совершал обязательных намазов, не постился в Рамадан, позволял женщинам не соблюдать предписанных правил в одежде, никогда не собирался совершить паломничества в Мекку… Однако все это не помешало ему сделать ислам своей идеологической программой, а кроме того, Тимур впитал материальную культуру ислама от архитектуры и декоративного искусства до литературы.

Во-вторых, Чингисхан был истинным сыном степей. Иной культуры, нежели культура кочевников, он не понимал, и даже более – презирал. Тогда как практически родной Тимуру Шахрисабз располагался по азиатским меркам в непосредственной близости от таких крупных и блестящих городов, как Самарканд, Термез, Бухара, Балк… А следовательно, Тимур не только знал механизмы и правила оседлой жизни, но и не чужд был культуре большого города.

В-третьих, Чингисхан появился, образно выражаясь, из ниоткуда. Тимура же чрезвычайно привлекала и манила имперская традиция, олицетворением которой и был сам Чингисхан. Великое государство монголов уже существовало, и на этот факт легко было опираться, тем более что легенда о прежнем величии империи была необыкновенно живуча и определяла менталитет степняков.

Карьера Тимура началась в управляемой баруласами провинции Мавераннахр (на территории современного Узбекистана). После череды успехов и поражений Тимур, в конце концов, победил своих противников, как нападавших из-за рубежа, так и участвовавших в междоусобицах. Требовались не только военные, но и дипломатические таланты, чтобы разобраться в постоянно меняющейся расстановке сил, создании и разрыве союзов. Это была важнейшая политическая школа. Прошедший ее мог смело вынашивать грандиозные планы.

В 1370 г. Тимур захватил город Балк, сравняв его с землей. Самой ценной добычей победителя стала почтеннейшая Сарай-Мульк-Ханум, дочь Казан-хана из династии Чагатая, то есть, вне всякого сомнения, наследница Чингисхана по прямой линии. Тогда как родство с ним самого Тимура весьма запутано. Став пятой женой Тимура, Сарай-Мульк-Ханум придала законную силу честолюбивым мечтам и планам мужа. А тот на развалинах покоренного города в свой тридцать четвертый день рождения объявил себя правителем улуса Чагатая, принимая по сему торжественному случаю титулы: «Эмира, обладающего счастливым сочетанием звезд», «Императора своего времени» и – внимание! – «Покорителя мира».

Вещее прозвище! За 1370–1404 гг. Тимур создал государство, сравнимое по масштабам с империей Чингисхана, куда вошли Хорезм, Персия, Ближний Восток до Дамаска, Северная Индия с Дели, Закавказье…

20 июля 1402 г. в грандиозной битве восточнее Анкары он разбил турок-османов под командованием султана Баязида по прозвищу Молния, взяв его самого в плен. Европа вздохнула с облегчением. Лучшие христианские писатели прославляли далекого азиатского избавителя. Классический пример патетической слепоты в политике. Если бы Тимур пошел дальше и вторгся в континентальную Европу, та быстро пожалела бы о турках. К счастью, жить Тимуру оставалось уже недолго.

Возможно, Анкара и была его величайшей победой, но она же и стала последней. Он умер 18 февраля 1405 г.

«Покоритель мира» верил в террор в качестве главного и чуть ли не единственного средства укрепления своей власти. Джастин Мароцци писал («Тамерлан», Варшава, 2006):

«В 1383 г. 2000 жителей Исфисора были живьем замурованы в стены башен. Четырьмя годами позже в Исфахане, священном персидском городе, убито 70 000 человек. Взятие Багдада стоило жизни 90 000 горожанам; из их голов, словно из кирпичей, построили 120 башен. Невероятные по жестокости сцены разыгрывались в Дамаске и Халебе (Алеппо). […] Если сравнивать с трагической судьбой мусульман, то христиане, иудеи и индийцы, которые, казалось бы, должны были ощутить на себе всю силу исламского меча, могли назвать себя счастливцами. Гнев Тимура обрушивался на них лишь время от времени, словно желая уравновесить, таким образом, резню своих собратьев по вере. В 1398 г. прямо перед сражением с исповедовавшим ислам султаном Дели Тимур приказал казнить 100 000 пленников, по большей части индийцев. Спустя два года по его приказу закопали живьем 4000 армянских христиан, на этот раз пощадив мусульманское население. Подобные кровавые действия Тимура носят явно произвольный характер, что опровергает утверждения, будто он вел священную войну».

Конечно же дело тут не в религии, а во власти, построенной на страхе. По оценкам историков, непосредственными жертвами Тимура и его войск стали около двух миллионов человек, что с точки зрения демографии XIV в. представляется цифрой воистину ужасающей, далеко превосходящей количество смертей на совести Чингисхана.

И все же, в отличие от своего предшественника, Тимур не только уничтожал, но и строил.

«Каждый успех, – пишет Зигмунт Лукавский («История Средней Азии», Краков, 1996), – каждую победу на поле боя Тамерлан старался увековечить какой-нибудь постройкой. И хотя он возводил мечети и дворцы в разных городах Азии (в Тебризе, Ширазе, Багдаде), но больше всего и самые прекрасные построил в Кеше и Самарканде. В родном Кеше он приказал поставить на могиле своего отца мавзолей, а над захоронением сына-первенца – мечеть. В начальный период своего правления Тимур испытывал особые чувства к этому городу, стремясь превратить его в центр культуры и науки и сделать своей резиденцией. Подтверждением тому служит строительство огромного дворца Ак-Сарай, продолжавшееся 12 лет. Со временем любимым городом Тимура стал Самарканд, который он вознамерился сделать самым главным и прекрасным городом мусульманского мира».

Не зная удержу ни в чем, Тимур создал грандиозный проект нового Самарканда. Здесь возводили мечети и располагавшиеся в великолепных садах дворцы, как в равной мере и общественные здания. Медресе Улугбека было самым большим и богатым в мусульманском мире. Большую Соборную мечеть описывает Шараф ад-Дин Йазди:

«В ней имелось 480 колонн из резного камня, каждая высотой в 7 локтей. Опиравшаяся на арки крыша была покрыта тщательно вырубленным и отполированным мрамором; расстояние между нижней частью балочного перекрытия и верхом крыши составляло 9 локтей. Двери были бронзовые; как внутренние, так и наружные стены, а также арки на крыше были украшены рельефами с надписями, среди которых есть и глава из “Пещеры” [сура 18] и другие цитаты из Корана. Пюпитр и кафедра, с которой возносились молитвы за правителя, были самыми ценными, равно как и ниша алтаря, выложенная пластинами из позолоченного железа, являла собой верх великолепия».

Но и резиденция правителя не уступала по размаху мечети. Дадим еще раз слово Йазди:

«Дворец сей был самым большим и самым прекрасным из всех, возведенных Тимуром. Главные орнаменты построек Сирии выполнены из мрамора; часто в тамошних домах текут ручьи. Сирийские архитекторы славятся как выдающиеся мастера мозаики и резьбы, а также, что заслуживает особого внимания, из разноцветного камня делают то же, что ремесленники, создающие инкрустации из эбенового дерева и слоновой кости, притом не менее искусно. Здесь же они достигли совершенства. А кроме того, прелесть дворца подчеркнули бесчисленными фонтанами в разных стилях, выполненными с несравненным мастерством. Затем рабочие из Персии и Ирака декорировали внешние стены фарфором из Качана, придавшим красоте этого дворца заключительный штрих».

Направлявшиеся во дворец проходили через Сад Сердечного Блаженства, Сад Платана, Сад Рая… За строительством, если только не был в отъезде, Тимур наблюдал лично. В его отсутствие специальные чиновники следили, чтобы даже мельчайшие детали выполнялись согласно его воле. И горе тем, кто ошибался. Вернувшись из очередного похода, властитель счел, что портал мечети маловат. Весь фасад немедленно снесли и начали работу сызнова. А ответственные за «недосмотр» строители-эмиры были казнены.

Грандиозности и изысканности архитектуры соответствовала и пышность интерьеров. Все историки империи Тимура цитируют донесение испанского посла Руи Гонсалеса де Клавихо:

«У стола можно было увидеть поставленное там золотое дерево, напоминающее дуб, ствол которого был толщиной с человеческую ногу, а выше вправо и влево отходили ветви с листьями, похожими на дубовые. Дерево это было высотой с человека, а снизу сделано так, будто корни растут из стоявшего там большого сосуда. Плодами же сего дерева являлись бесчисленные шпинели, изумруды, бирюза, сапфиры и обычные рубины, а также многочисленные крупные округлые жемчужины, сверкающие и прекрасные. Они усыпали все дерево, а сверх того можно было видеть сидевших на ветвях малых птичек, сделанных из золота, покрытого разноцветной эмалью. Некоторые из них, с расправленными крыльями, выглядели так, будто собирались взлететь, а другие, со сложенными, словно только что сели на ветку, а еще были такие, что, казалось, вот-вот съедят с дерева плоды, клюя рубины, бирюзу и иные камни или жемчуг, свисавшие с ветвей».

Описывает испанский посол и «секретер из чистого золота, украшенный эмалью, драгоценными камнями и жемчугом», и «столик, тоже из чистого золота, с большой плитой прозрачной яшмы, вделанной в столешницу» и прочее, и прочее.

Беатрис Форбс Манц считает, что сокровища двора Тамерлана превосходили даже богатства китайских императоров в период расцвета династии Мин. В Самарканде времен Тимура насчитывалось около 350 000 жителей, а значит, он не мог равняться по количеству проживающих с крупнейшими китайскими городами, но зато европейские города оставлял далеко позади. Для сравнения – в Париже столько горожан наберется только во второй половине XVI в., в Лондоне – к концу XVII в., а в Москве – в XIX вв. Самарканд был крупнейшим центром ремесел, а также науки и искусства. При этом не стоит забывать и о других расцветших в правление Тимура городах, таких как Кеш или Бухара.

Казалось бы, империя Тимура была построена на прочном фундаменте. У нее мощная, отлично вооруженная для своей эпохи армия, которая после усмирения соседних государств и истребления значительного количества их населения не имела серьезных противников. Она располагала отлаженным централизованным аппаратом власти, дополнительно усиленным мусульманским духовенством, представляющим государственную религию. Состояние экономики было превосходным, а финансовые резервы – практически неисчерпаемыми. Большие укрепленные города, поставляющие полный ассортимент ремесленных изделий, были связаны развитой сетью дорог и контролировали важные торговые пути. Обеспечение продовольствием осуществлялось не только путем его импорта, а прежде всего за счет собственного сельскохозяйственного производства в плодороднейшей Ферганской долине и долине Амударьи, а также скотоводства, которым занималась кочевая часть населения.

И, несмотря на все это, а также на более позднее, но тоже сравнительно благополучное правление Улугбека в Мавераннахре, спустя сто лет после смерти Тимура империя Тимуридов прекратила свое существование.

Правящая же в Индии (1526–1857) династия Великих Моголов, хоть и вела свой род от Бабура – потомка Тимура по мужской линии, а по женской линии восходила к Чингисхану, не принесла на свои земли ни идеологических, ни военных, ни даже художественных традиций государств своих великих предков, а следовательно, ни в коей мере не может считаться их наследниками. Уже внук Бабура Акбар (1542–1605), один из самых выдающихся правителей в истории Индии, не просто опирался на индуистскую культуру, но и совершенно отошел от ислама, создав новую эклектическую религию. Вошедший в нее декрет о так называемой непогрешимости уничтожил власть калифов.

Паниккар Кавалам Мадхава в своей монументальной «Истории Индии» приводит мелкий, но знаменательный факт. Во время конной экспедиции в Ахмадабад в 1573 г. в сопровождавшем Акбара отряде из 27 человек 3 были художниками – яркий пример, в том числе и культурного перелома.

За неимением лучшего наследниками государства Чингисхана можно считать теряющие начиная с XV в. значение и вес причерноморские и прикаспийские ханства. Эмигрировавший историк Павел Заремба, который в 1967–1979 гг. был одним из директоров польской службы радио «Свободная Европа», утверждает также («История Польши», Париж, 1961), что монголо-татарское владычество «решающим образом повлияло как на характер будущего Московского государства, так и на психику и культуру будущего русского народа», что можно посчитать специфически польской точкой зрения.

И все же, если мы согласны, что государство Чингисхана оставило после себя хоть какое-то наследие, то тем более неправдоподобным кажется факт исчезновения из истории империи Тимура, от которой сохранились лишь засыпанные песком руины Бухары и Самарканда, где сейчас обитают народы ни с этнической, ни с языковой точки зрения не имеющие ничего общего с империей Тимура. Впрочем, о нынешнем Узбекистане или Туркменистане мало кто слышал, и уж практически никто не связывает эти земли с забытой империей Тимура, чье имя спасли от забвения Кристофер Марло, Луис Велес де Гевара и Эдгар Аллан По в литературе, а Георг Фридрих Гендель, Антонио Вивальди и Антонио Мария Гаспаро Саккини в музыке. Преемственность традиции оказалась полностью прервана.

Так и нынешняя Монголия, страна по территории огромная – 1 564 100 кв. км, зажатая между Россией и Китаем, абсолютно забыта современным миром. Три миллиона ее граждан вспоминают о своих великих традициях (великих в прямом смысле слова, поскольку государство Чингисхана было самым обширным в истории нашей планеты) разве что ради немногочисленных туристов. Даже Лев Гумилев – энтузиаст истории Великой степи – будет ее рассказывать как сагу допотопных времен, от которых ничего не сохранилось, кроме ненайденного ковчега.

Вот вам две великие державы, которые можно представить и как некое единое целое, поразившие мир во времена своего существования. Но из мощной степной бури, когда старое угасло, ничего нового не родилось.

[ZHAN]

Почему IV Крестовый поход был направлен не против исповедовавших ислам сыновей Гога и Магога, а против братьев-христиан?


Историки называют много причин.

Во-первых, претензии на трон Византии Алексея, сына императора Исаака II Ангела, свергнутого своим братом императором Алексеем III. Будущий Алексей IV был уверен, что большинство горожан сыты по горло разборками в семействе Ангелов, и достаточно ему будет появиться под стенами города во главе мощной армии, он без особого труда по праву сильного будет провозглашен правителем. Понятное дело, что за предоставление такой армии и демонстрацию силы он обещал западному рыцарству солидное вознаграждение.

Во-вторых, нерешительность римского папы Иннокентия III, который, с одной стороны, осуждал войну с братьями во Христе и даже в определенный момент предал анафеме настаивавших на ней венецианцев, с другой же - мечтал объединить христиан и посрамить греческих схизматиков. Таким образом, он был в вопросе нападения на Византию и за, и против.

В-третьих, интриги венецианцев, с которыми Византия конкурировала на Адриатическом и Эгейском морях. Ослабление, если не уничтожение Византии, являлось, как во всяком случае считал дож Энрико Дандоло, ключом к господству в Западном Средиземноморье. А за это он готов был заплатить высокую цену.

Опять же все историки согласны, что куда важнее обещаний Алексея IV и дожа Дандоло была легенда о сокровищах Константинополя. Когда настало время принять решение, часть рыцарей под командованием Ренальдо из Монтмираля – это имя достойно, чтобы его запомнили, – отказалась «идти с крестом против креста». Однако такие благородные идеалисты составляют среди жаждущих крови и легкой добычи ничтожное меньшинство, как и всегда в истории.

Византия чего только ни делала: прибегала к вооруженному сопротивлению, дипломатическим уловкам, в частности, извлекла из тюрьмы и провозгласила императором престарелого слепого отца Алексея IV. Все было напрасно. 7 апреля 1204 г. римско-католические захватчики ворвались в город. Что началось потом, пронзительно описал Стивен Рансимен («История крестовых походов», Варшава, 1988, т. III):

«Варварство захвативших Константинополь было невозможно себе представить. Уже девять столетий этот город являлся столицей христианской цивилизации. В нем сохранилось множество памятников античного греческого искусства, на каждом шагу встречались шедевры замечательных византийских ремесленников. Венецианцы понимали ценность этих произведений и пользовались любой возможностью украсть драгоценные сокровища, чтобы вывезти в Венецию для украшения тамошних дворцов и храмов. Тогда как французы и фламандцы были охвачены жаждой разрушения. Разнузданная толпа затопила улицы, грабя все, что блестит, и уничтожая то, что нельзя было захватить с собой, останавливаясь только ради убийств и изнасилований, да еще для опустошения винных погребов. Не пощадили ни монастырей, ни церквей, ни библиотек. В соборе Премудрости Божией пьяная солдатня сорвала шелковые занавеси, разбила на куски серебряный иконостас, растоптала священные книги и иконы. Когда разгулявшиеся солдаты начали пить вино из литургических сосудов, одна из потаскух уселась на патриарший трон и затянула французскую кабацкую песню. В монастырях насиловали монахинь. Врывались как во дворцы, так и в трущобы, равняя их с землей. На улицах умирали раненые женщины и дети. Зверское кровопролитие и грабежи продолжались трое суток, пока огромный прекрасный город не превратился в руины. “Даже сарацины проявили бы больше милосердия” – восклицал в отчаянии историк Никита Хониат – и был прав».

Почти все европейские провинции Византийской империи достались крестоносцам. Тем не менее это не стало окончательной победой. Краткий период растерянности после поражения сменился сопротивлением.

На развалинах Константинополя захватчики основали Латинскую империю, первым правителем которой стал коронованный 16 мая 1204 г. Бодуэн I Фландрский. Но уже в скором времени в Никее (совр. Изник на территории Турции), где собрались жалкие остатки константинопольской аристократии, патриарх Греко-православной церкви возложил корону на голову Федора Ласкариса. Возникло, таким образом, нечто вроде «правительства в изгнании». Вооруженная борьба практически не прекращалась в течение последующих пятидесяти лет.

Окончательного успеха грекам удалось добиться, взяв в союзники вечно соперничавшую с Венецией Геную, благодаря чему они получили превосходство на море. 15 августа 1261 г. Михаил Палеолог, сменивший на троне Никейской империи династию Ласкарисов, вступил в Константинополь. Этот триумф расписывают в красках Норман Х. Бейнс и Генри Сент-Лоуренс Б. Мосс («Византия», Варшава, 1964):

«Встав на колени пред Золотыми воротами, император и его солдаты выслушали тринадцать благодарственных молитв, сложенных Акроплитом. Затем императорская процессия, впереди которой несли икону Богородицы, пешком направилась к Студийскому монастырю. Здесь Михаил сел на коня и приветствуемый восторженной толпой двинулся к храму Св. Софии, где снова возблагодарил бога, после чего разместился в императорском дворце. Через несколько дней он в “Великой церкви” торжественно снова возвел на престол православного патриарха, выразив в своей взволнованной речи надежду на благополучие и процветание империи. В правление национальной династии Палеологов византийская монархия возродилась и просуществовала без малого два столетия. Народные массы, ошеломленные неожиданным успехом, видели в новом царствовании обещание славного будущего.

В действительности же воскрешенное византийское государство было лишь жалким обломком прежней империи. Выдавленные из Константинополя крестоносцы оставались хозяевами герцогства Афинского и Ахейского княжества. Венецианцы по-прежнему владели Эвбеей, Критом и большинством эгейских островов; Генуя занимала Хиос и распоряжалась важными колониями на побережье Анатолии и Черного моря».

Но не одни крестоносцы представляли опасность. Алчно следили за Византией соперничавшие с ней греческие монархии – Трапезундская империя и Эпирская деспотия, набирались сил болгары и сербы. Однако самая черная туча приближалась с востока. Там на границе Анатолии стояли турки-османы. Недаром Майкл Ангольд («Византийская империя», Вроцлав, 1993) заканчивает свое повествование 1204 г. Возрожденная Византия Палеологов для него – уже одна видимость. Страна, где властители и их подданные ведут себя как Чаплин в «Золотой лихорадке», которому кажется, что он живет нормальной жизнью, не отдавая себе отчета, что висит на краю пропасти.

Турки-османы называются так по имени Османа (†1326), который после падения сельджукской династии получил самостоятельность и объявил себя султаном большинства тюркских племен. На границе Анатолии Осман вступил в противоборство с христианами. Его сын Орхан (правил в 1326–1359) покорил почти всю Малую Азию. Бурсой он овладел в 1326 г., Никеей – в 1329 г., Никомедией – в 1337 г. Таким образом, была подготовлена почва для того, чтобы войско Мурада I (1359–1389), сына Орхана и внука Османа, высадилось в Европе. Он быстро завоевал земли современной Болгарии, Восточной Греции и Македонии и погиб от руки сербского воина Милоша Обилича в крупнейшей в истории Средневековья битве на Косовом поле 15 июня 1389 г. С христианской стороны участвовали сербские, болгарские, боснийские, албанские, валашские, польские и венгерские войска. Противостояние завершилось победой турок. Путь в Сербию был открыт. Окончательно закрепил победу наследник Мурада Баязид (1389–1402): в сражении при Никополе 28 сентября 1396 г. он разбил в пух и прах пришедшую на подмогу армию крестоносцев под командованием Сигизмунда I Люксембургского.

Глядя на карту Юго-Восточной Европы 1400 г. видно, что границы турецкого государства простираются за Дунай – в 1396 г. было покорено княжество Валахия – до реки Савы и на берегу Адриатики почти до самой Рагузы. Только на юге Греции еще держались Пелопоннес и Афинское княжество. Сама Византия стала маленьким анклавом с парочкой ничего не значащих ни с экономической, ни со стратегической точки зрения владений в окрестностях Салоников и на островах Эгейского моря. Можно, конечно, полагать, что она контролировала Босфор, но какой от этого прок, если по обоим берегам Дарданелл хозяйничали турки.

Если Византия в то время еще существовала, то только благодаря Тимуру, который в 1402 г. напал на турок-османов с востока и 20 июля на голову разгромил их армию под Анкарой. Гордый султан Баязид был взят в плен, его возили в золотой клетке, показывая подданным победителя. Европа вздохнула с облегчением, но ненадолго. Анкара стала лебединой песней Тимура, который умер через два с половиной года, а вскоре прекратило свое существование и его государство, что позволило сыну Баязида Мехмеду снова объединить турок, восстановить централизованное управление государством и армию. А его сын Мурад II (1421–1451) смог начать новые завоевания. Были захвачены Салоники, Албания, Босния, Валашское княжество признало себя вассалом султана.

После того как турки заняли Голубац – мощную крепость на Дунае, угроза нависла уже над Венгрией. Сигизмунд I Люксембургский попытался достойно отреагировать на сложившуюся ситуацию. Поздней весной 1428 г. войска под его командованием подошли к крепости Голубац, но весть о приближении главных турецких сил заставила его спешно отступить. Именно тогда произошло событие, прочно укоренившееся в мифологической истории поляков. В поход с Сигизмундом отправились в качестве добровольцев, т. е. формально не являясь представителями своего короля Владислава Ягайло, многочисленные польские рыцари. Среди них был Завиша Черный из Гарбова герба Сулима. При отступлении он командовал арьергардом императорских войск, который был отрезан турками на правом берегу Дуная и полностью уничтожен. Сигизмунд Люксембургский так писал о смерти Завиши в послании Витовту Кейстутовичу, датированном 29 июня:

«Недавно мы прервали осаду крепости Голубац в связи [тут император несколько расходится с правдой] с подписанием перемирия между нами и владыкой турок, установленного на три года, и в порту переправились через Дунай. Турки, неверные подписям и соглашениям, когда уже все наше войско в надежде такового перемирия на противоположный берег переправилось, обманом напали на оставшихся наших людей, убили их, а некоторых пойманных увели, средь которых был и доблестный Завиша из Гарбова, наш рыцарь и доверенный, который, по словам надежных людей, был схвачен, а другие говорят, убит, и о котором, однако, посредством послов наших, направленных, дабы узнали правду, мы еще не получили достоверной информации. […] Сей Завиша, несомненно, перед всем миром явится яко рыцарь прославленный и в своем рыцарском мастерстве совершенный […] в отношении же к вашей милости и к нам самый искренний, а как много нам обоим сделал добра и принес пользы, деяния его тому свидетельством»

(цитата по Д. Пивоварчик, «Галерея польских рыцарей XIV и XV века», Варшава, 2004).

Автор хроники Ян Длугош добавил императорской реляции красок и подробностей, а зная о гибели рыцаря, подвел должным образом итог:

«Король Сигизмунд, ведая, что войско турецкое угрожает тем, кто остался, и в заботе о Завише мужества его и редкой стойкости ради, что не оставляла его и в преклонных летах, послал ладью с повелением, дабы севши в нее, Завиша избежал грозящей опасности. Завиша однако же, будучи ревностным блюстителем рыцарской чести и считая оставление товарищей своих, коих уже увидал в лапах смерти, за вещь недостойную, предпочел остаться с ними в опасности. Итак, не заботясь о собственной безопасности, отослав присланную королем Сигизмундом ладью, надел он блестящие доспехи и, сев на малого коня, в сопровождении двух только пеших, грозя копьем, ринулся противу турецкому войску. Окруженный немедля турками, был пленен, поскольку по причине сверкавших доспехов и половины черного орла, что носил он яко герб на рыцарском платье, сочли его королем или князем. А когда схваченного и, сняв шлем, с непокрытой головой вели его, дабы предстал перед турецким султаном, между двумя рыцарями турецкими возник горячий спор, чей он пленник, ибо оба на него претендовали по причине вызывавшего почтение его королевского достоинства, каковым, по их мнению, он обладал. А поелику слабый не может соперничать с сильнейшим, вынувши меч, снес голову Завиши. Почитаю делом недостойным, чтобы по воле Божией ревностный христианский рыцарь пребывал во власти язычников. Так пал достославный рыцарь, не уступавший никому из себе современных. […] Долгое время оплакивала Польша рыцаря Завишу Черного яко свою красу и гордость».

Еще лучше классическим стихом описал это событие Адам Свинка («Epigramma in Zawissium Niger», 1428).

[ZHAN]

Неудивительно, что спустя столетия Завиша стал патроном организации польских скаутов, для которой так важна честь в ее военизированном варианте. Но мы не поэтому посвятили рыцарю из Гарбова столь обширное отступление. Его агиография позволяет нам представить, в какое время все это происходило. Приписываемые ему черты: золотые пластинчатые доспехи, рыцарский кодекс чести – это еще абсолютное Средневековье. Колоритная готика во всей своей красе.

Следующая серьезная кампания против турок, призванная изгнать их из Европы, началась в 1443 г. как официальный Крестовый поход, который 1 января провозгласил в торжественной булле римский папа Евгений IV. С ним связывали большие надежды как минимум по двум причинам. Во-первых, фактическим командующим войсками (номинальным полководцем был юный Владислав, король польский и венгерский, сын Владислава Ягайло и Софии Гольшанской) являлся венгерский рыцарь Янош Хуньяди, прославленный несколькими победами местного значения над мусульманами. Во-вторых, основные силы Мурада II были задействованы в сражениях с эмиром Карамана в Малой Азии, а в придачу Генуя обещала бургундцам помочь вооружить флот, который бы не позволил султану перебросить войска морем назад на континент.

И правда, наступление, хоть запоздавшее и начатое только в конце сентября – начале октября, на первых порах развивалось успешно. 3 октября в окрестностях Ниша на реке Мораве Хуньяди разбил сильные турецкие части, взял в плен 4000 человек, и лишь быстро сгустившиеся осенние сумерки не позволили ему полностью уничтожить противника. Дорога на Софию была открыта. 2 декабря христианская армия заняла город, сожгла его и вырезала жителей. Следующей целью был Адрианополь. Прикрывающие к нему подходы конные отряды, казалось, не представляли серьезной опасности. Куда худшим противником, чего, впрочем, и следовало ожидать, стала суровая балканская зима. Обозы увязали в снегу, снабжение то и дело прерывалось, лошади падали замертво. В конце концов, было принято решение об отступлении. Проходило оно настолько организованно, что удалось нанести несколько существенных поражений турецким преследователям. И все же к Будде армия добралась измотанная и с большими потерями. Цели всего предприятия не были достигнуты.

В такой ситуации король Владислав при поддержке большинства полководцев решил заключить с Мурадом II мир на десять лет. Мирный договор был подписан 12 июня 1444 г. в Сегедине. И его условия были очень выгодны для сербов и венгров. Им возвращалась основная часть сербских земель и Северная Албания, 24 замка на венгерской границе, включая крепость Голубац, 100 000 дукатов контрибуции и пр.

Да что толку, если, по мнению римского папы, осенне-зимняя кампания выиграна, непобедимые до сих пор турки разбиты, и успех следовало развивать. Посредством своего легата Джулиано Цезарини римский папа Евгений IV – в условиях конкуренции с антипапой Феликсом V остро нуждавшийся для укрепления своего положения в демонстративном успехе – обещал королю Владиславу нереальную помощь. Мол, огромный флот крестоносцев, который вот-вот выступит или уже выступил, отрежет сконцентрированные на юге от Босфора и Дарданелл турецкие войска, а мощное подкрепление присоединится на марше к армии Хуньяди… Честно сказать, неопытный Владислав оказался в незавидном положении.

Как писал С. Квятковский («Последние годы правления Владислава Варненьчика», 1883):

«Он сам объявил на весь мир, что отправится в поход, ибо целью его жизни […] является борьба в защиту Креста, что потому и только потому он принял венгерскую корону […] а теперь, когда христианский мир, казалось, живо заинтересовался походом… теперь он – король, которым этот мир восхищался, заключил, вопреки собственным заверениям, перемирие – спрятал меч в ножны».

Напрасно влиятельнейший епископ Збигнев Олесницкий, который даже принял кардинальскую шляпу из рук антипапы Феликса V, советовал Владиславу не поддаваться этому моральному шантажу. Напор Цезарини, махавшего перед носом девятнадцатилетнего короля то кнутом осуждения «большинства христианского мира», то морковкой победоносных Крестовых походов и вечной славы, оказался куда эффективнее. Владислав отказался не только от собственного слова, но и от политического реализма, поскольку, как скоро обнаружилось, папские заверения ничего не стоили. Королевская армия двинулась на турок.

В результате затянувшихся споров в поход снова выступили слишком поздно, только с началом сентября. Поэтому пришлось поторапливаться. Между 18 и 22 сентября под Оршовой форсировали Дунай. Расчистив его берега – взяли Видин и Никопол (кроме замка), – 25 октября направились на юго-восток. Армия в абсолютном большинстве состояла из католиков, поэтому по пути жгли как мечети, так и православные церкви. В начале ноября были захвачены Шумен и Провадия, плененных защитников которой сбросили в пропасть. И наконец, войска Владислава форсированным маршем подошли к Варне практически одновременно с движущимся от Адрианополя противником. Сражения было не избежать.

По совету Хуньяди король выбрал наступательную тактику. Мощный удар в одну точку должен был вызвать панику в турецких рядах и нивелировать численное превосходство противника. Однако этот план с самого начало провалился из-за преждевременного и несогласованного наступления Варадинского епископа Яна Доминека. Инициатива перешла к султану Мураду. Теперь Владиславу и Хуньяди пришлось метаться с одного фланга на другой, морально поддерживая сражающихся и пытаясь предотвратить бегство слабеющих полков. Оба уже поняли, что битва проиграна, но насколько разные выводы они из этого сделали!

Опытный Хуньяди отступил со своими войсками в ближайшие леса, в которых кавалерия практически бесполезна, и турки не смогли использовать превосходство в маневренности. В то же время молодой Владислав собрал оставшихся воинов и бросился в последнюю отчаянную атаку. Удар был настолько силен, что смял первые линии каре янычар, но смешать их ряды все же не удалось. Опытные воины ликвидировали брешь, окружив королевский отряд, и истребили всех до одного. Янычар Ходжа Хидир отрубил голову Владислава, насадил ее на пику и отвез султану. Тот, не имея полной уверенности в том, что это Владислав, приказал привести пленников, чтобы те опознали останки. И только окончательно удостоверившись, султан приказал поднять вверх пику в знак победы.

«Боевые колесницы и обозы, – сообщает Эдвард Потковский («Варна 1444», Варшава, 2004), – на следующий день захватили азапы и янычары. Остатки укрывшихся там королевских войск были вырезаны. Разные припасы, оружие, ценности и документы, в том числе и венгерскую королевскую печать, турки разграбили или уничтожили. Султан Мурад II отправил законсервированную в меду голову короля Владислава в Анатолию. В Бурсе – старой столице турок-османов – ее носили по городу, празднуя победу…»

После битвы под Варной Константинополь был потерян окончательно. Константин XI Палеолог не мог рассчитывать на чью-либо помощь. Падение Византии – это был уже только вопрос времени.

29 мая 1453 г. войска султана Мехмеда II, сына Мурада II, готовились к решающему штурму Константинополя. Ни императору Константину, ни его славному полководцу, одному из самых выдающихся военачальников своего времени, генуэзцу Джованни Джустиниани Лонго нельзя было отказать ни в храбрости, ни в решительности. Неисправимый оптимист Роджер Кроули в своей увлекательной книге («1453. Падение Константинополя», Варшава, 2006) пишет, что все еще было возможно. Если бы христиане отразили этот штурм, вероятно, турецкие войска охватили бы неуверенность и уныние, которые в итоге заставили бы их отступить. Писатель ошибся. Византии был не только подписан геополитический приговор, но на тот момент все уже было предрешено. Два месяца непрерывной бомбардировки большими турецкими осадными пушками разбили легендарные «неприступные» стены города. Отчаянное возведение в проломах частоколов не в состоянии было их заменить. Небольшие византийские пушки с близкого расстояния могли нанести урон атакующим янычарам, но не достигали турецких окопов и ни в малейшей степени не вредили вражеской артиллерии.

О чем это говорит? Да о том, что стоявшая на низшем цивилизационном и техническом уровне развития по сравнению с Османской империей Византия, брошенная в столь важный для нее момент христианскими союзниками, на поле боя устоять не могла. Достаточно хотя бы вспомнить, что грозные пушки отливал тогда для турок некий Орбан – венгр и католик, нашедший в лице султана Мехмеда мецената, которого напрасно искал у себя на родине.

Последний штурм начался в 1:30 ночи. Загрохотали пушки. Обстрел имел целью заставить посты на стенах уйти со своих мест, а грохот – заглушить топот атакующего со всех сторон турецкого войска. Это удалось лишь отчасти. Первая волна атакующих, правда, подошла на расстояние, с которого уже могла поразить защитников стрелами из луков, камнями из пращ и пулями из аркебуз. Следующие линии нападавших, бежавших к стенам с фашинами для переправки через рвы и приставными лестницами, встретили уже организованный отпор. Сам император показался на стенах. На головы турок лилось кипящее масло, сыпались камни и заостренные жерди. Потери были огромны. Штурмовавшие решили отступить, но султан Мехмед был готов к такому развитию событий и предусмотрительно разместил в тылу у наступавших специальные отборные части, которые, безжалостно убивая побежавших, гнали остальных обратно в бой.

Этот нехитрый прием сделал настоящую карьеру в военной тактике следующих столетий, и прежде всего, в обеих мировых войнах XX в. Таким образом, штурм продолжался два часа, пока на поле сражения среди трупов и раненых не остались жалкие единицы, едва державшиеся на ногах. Этим несчастным позволили, наконец, отступить, а в бой были брошены новые силы. Малой их части – примерно 300 анатолийцам – удалось на этот раз ворваться в город через один из проломов в стенах. Византийцы всех их перебили, но психологический эффект оказался весомым. «А все-таки внутрь можно прорваться», – разнесся слух среди солдат султана. «Им удалось прорваться через стены», – в ужасе шептали осажденные. Тем не менее, казалось, что город не пал духом.

Критовул («Critobuli Imbriotae Historiae», Берлин, 1982) сообщает:

«Не сломили их ни голод, ни бессонница, ни кровавые раны, ни зрелище умирающих братьев и сестер. Ничто не смогло поколебать их решимости и воли к борьбе».

Вполне возможно.

Однако начинался рассвет, и сражение продолжалось уже свыше четырех часов. У валившихся с ног от усталости защитников не было никаких резервов, тогда как Мехмед бросил в бой свежие силы, в том числе лучших из лучших – своих отборных янычар из султанской гвардии. Он лично подъехал к ним верхом и воодушевлял щедрыми обещаниями. В ответ раздались такие восторженные крики, что, как пишет Роджер Кроули, «их услышали на азиатском берегу в семи километрах от лагеря».

И все же защитники, чьи силы таяли как весенний снег, не отступили ни на шаг. Генуэзцы Джованни Джустиниани и братья Боккьяро проявляли чудеса героизма. Вечной славой покрыли себя греческие лучники Теодора из Кариста, защищавшие Харисийские ворота. Казалось, что мусульмане готовы пасть духом, и их напор ослабевает.

«Но тут, – дадим еще раз слово Кроули, – два странных события повернули колесо Фортуны […]. Возвращаясь после вылазки, один из итальянских солдат не закрыл за собой калитку, что в предрассветных сумерках заметили турки. Около пятидесяти турецких воинов вбежали по лестнице на стены и застали врасплох защитников Цирковых ворот. Одни были убиты, другие предпочли прыгнуть вниз и разбиться. Точно не известно, что произошло потом; похоже, что чужаков удалось быстро окружить и уничтожить, однако они успели сорвать с нескольких башен хоругвь Святого Марка и императорские штандарты с орлом и заменить их османскими флагами. Константин и Джустиниани, не зная об этом эпизоде, твердо держали оборону, но тут случилось худшее несчастье: ранили Джустиниани. Некоторые сочли это Божьим знаком. Бога христианского или мусульманского, который не услышал молитв или, наоборот, к ним прислушался. Для начитанных греков это стало просто-таки цитатой из Гомера […] в этот момент равнодушная богиня, взиравшая на бой с олимпийским спокойствием, решила судьбу противостояния и повергла героя в прах, а его сердце обратила в сердце зайца. Все это вовсе не значит, что сражение тут же кончилось. Однако византийцы утратили придававшую им сил надежду. Император Константин отступил в свой дворец».

Раненого Джустиниани принесли на плаще в город, где были развернуты импровизированные лазареты. К несчастью, генуэзцы не хотели оставлять своего любимого командира и последовали за ним, оставив башни. Напрасно Константин заклинал их вернуться на свои позиции. Это только усугубило общее замешательство и дезориентировало растерявшихся защитников. Заметившие это турки удвоили свои усилия. Мехмед примчался галопом к первой линии наступления и начал криками подбадривать янычар. Столь бешеного приступа осажденные уже не выдержали. Здоровенный янычар Хасан из Укухара, несший султанский штандарт, ворвался на стену и высоко его поднял. Он практически сразу был зарублен греками, но сам вид гиганта, возвещавшего победу с вершины вражеских укреплений, не только навсегда вошел в турецкую национальную легенду, но и вызвал у атакующих многократный прилив сил и ярости. Никто и ничто уже не могло их сдержать. В мгновение ока турки ворвались в город, словно перехлестнувшая через стену волна. Оборонявшиеся со стен бежали к центру города, кое-где в узких улочках пытаясь еще сопротивляться. Ни император, ни его полководцы уже не владели ситуацией. Толпы горожан в панике метались из стороны в сторону в безнадежной попытке спрятаться. В эти первые минуты больше жителей было затоптано согражданами, чем погибло от вражеских мечей.

Весьма вероятно, что такая участь постигла и самого императора Константина. Рассказы о том, как он сражался в последние мгновения, не подкрепляются никакими достоверными свидетельствами. Впрочем, так, наверно, лучше, поскольку, исчезнув без следа, император вошел в легенду, появляясь в разных местах и ободряя восточных христиан в течение многих десятилетий после своей гибели.

Когда большинство турецких частей стремились ворваться в богатые районы города, дисциплинированные янычары вернулись, чтобы открыть ворота Константинополя. Через одни из них, названные в честь святого Романа, въехал в город султан Мехмед, с ним – приближенный, который нес бунчук с конским хвостом. Говорят, что, поднявшись на возвышение, султан сначала помолился, а затем спокойно, не проявляя ни радости, ни прочих чувств, наблюдал за происходящим. На стенах добивали последних защитников, на улицах без особого труда ликвидировали оставшиеся очаги сопротивления. Затем начался жадный и безобразный грабеж. Мехмед это видел и до определенного момента не препятствовал своим воинам. Будучи опытным властителем, он понимал, что армия должна насытиться победой, чтобы всегда обожать того, кто ее к этой победе привел. В данный момент для султана было важно одно – он взял Константинополь.

Затем началась резня – вещь в ту эпоху привычная и чуть ли не ритуальная… Правда, в данном случае она несколько сдерживалась тем обстоятельством, что турки-победители предпочитали трудоспособных мужчин, женщин и здоровых детей продавать в рабство, нежели убивать почем зря. Да, конечно, цены на невольников мгновенно упали ввиду перенасыщения рынка почти на 70 %, но это уравновешивалось количеством и качеством товара. Христианские хронисты пишут о «нескольких сотнях тысяч» жертв резни, тогда как мусульманские – о примерно таком же количестве невольников, проданных на рынках в Бурсе, Никее и Адрианополе. Вторая цифра, подкрепленная графиками девальвации цен, худо-бедно поддается проверке, а следовательно, куда больше заслуживает доверия и позволяет усомниться в легенде о мучениках, распространившейся в ту пору по Европе. Особенно если учесть, что большинство жителей осталось в Константинополе, и город вовсе не обезлюдел.

Ходжа Сад-ад-дин рад был каре, постигшей неверных, и не без удовольствия добавил: «Святыни были освобождены от мерзких божков и очищены от их идолопоклоннической гадости», но это заявление чисто пропагандистское. В действительности же, дело обстояло совсем иначе. Роджер Кроули написал:

«Город, восстановленный по приказу Мехмеда, ничуть не соответствовал рассказам христиан об ужасах ислама. Султан считал себя не мусульманским властителем, а преемником Римской империи и намеревался воссоздать мультикультурную столицу, в которой все жители пользовались бы определенными правами. Он принудительно поселил в городе греков-христиан рядом с турками-мусульманами, гарантировал безопасность генуэзскому анклаву в Галате и запретил там жить туркам. Монах Геннадий – ярый противник унии – был выкуплен в Эдирне и доставлен в Стамбул в качестве патриарха православной общины. “Будь патриархом, пусть судьба тебе благоприятствует, и прими заверения в нашей дружбе, сохранив все привилегии, которыми пользовались патриархи до тебя”, – услышал он от Мехмеда. Христиане проживали в своих районах и сохранили отдельные церкви. […] Хотя спустя столетия Константинополь подвергся исламизации, Мехмед заложил основы государства многих культур по модели Леванта. Людей с Запада, не ослепленных стереотипами, ждало много сюрпризов. Когда немец Арнольд фон Харфф прибыл сюда в 1499 г., то с удивлением обнаружил два монастыря францисканцев в Галате, где по-прежнему обитали христиане. “Турки никого не принуждают отречься от своей веры, не пытаются никого переубедить и не слишком хорошего мнения о вероотступниках”, – писал Ян Венгр в XV в.». Более пространно формулирует ту же мысль Алессио Бомбачи («Османская империя», Варшава, 1966): «Мусульманская традиция при внешней агрессивности являлась весьма толерантной, что позволяло султанам удачно разрешать проблему взаимоотношений между победителями и побежденными. Институт zimma (защита) означал для христианского населения спокойную жизнь по канонам своей веры и согласно своим законам, в том числе гарантию неприкосновенности жизни и имущества. […] Мехмед II проводил прямо-таки греколюбивую политику: philhellen – так называл султана его греческий биограф Критовул, приписывая ему героические деяния в духе Туцидида. И призывает греков селиться в стране. […] А среди греков, не имеющих уже своих василевсов и даже надежды на реванш, возникло филотурецкое течение, к которому принадлежали выдающиеся личности».

Византия погибла, а восточно-христианская культура сохранилась.

[ZHAN]

«На Западе, – отмечает Кроули, – падение Константинополя изменило все и ничего. Те, кто наблюдал за его трагедией с близкого расстояния, отлично понимал, что город не мог выстоять. Будучи обособленным анклавом, он не в состоянии был избежать захвата. Даже если бы Константин умудрился на этот раз дать отпор турецким агрессорам, очередное нападение было бы только делом времени. Для тех, кто не боялся смотреть правде в глаза, сдача Константинополя или взятие Стамбула – зависит от точки зрения – стало лишь символическим подтверждением реального положения вещей».

Это как раз реально и логично. Вся суть заключается в слове «символический». Падение Константинополя положило конец римскому мифу, и не важно, что закоснелая теократическая Византия как минимум уже лет триста не имела практически никакого отношения к политическому и культурному наследию Рима, а с 1204 г. пребывала в состоянии, возможно, и трагического, но неизбежного умирания.

Точно так же, как не имеющие никакого реального значения события 476 г. знаменуют в учебниках конец Античности, так и 1453 г. получил статус рубежа Средневековья. Событие, не сумевшее потрясти мир, потрясло-таки школярскую хронологию. Но, справедливости ради, следует признать, что у этого события нашлось немало конкурентов, что еще больше заморочило несчастные детские головы.

12 октября 1492 г. в два часа ночи матрос Родриго де Триана с «Пинты» принялся кричать во все горло: «Tierra! Tierra!». Пьяный от счастья он спустился с марса, поскольку первому, увидевшему землю, обещана была пожизненная рента в 10 000 мараведи в год. Радовался он зря, поскольку деньги заполучил Христофор Колумб, заявив, что еще раньше увидал вдали огни. Несчастный Родриго повесился на грот-мачте, и лишь несколько столетий спустя его земляки из Трианы – сейчас это рабочее предместье Севильи – поставили ему памятник, на цоколе которого написано: «Tierra! Tierra!».

Впрочем, Колумб лишил моряка денег не из жадности, а потому, что категорически не желал делиться с кем бы то ни было славой первооткрывателя. Да и открытие-то было так себе. Пресловутая «Tierra!» оказалась малюсеньким островком Гуанахани в архипелаге Багамских островов. Что не помешало гордому первопроходцу окрестить его Сан-Сальвадор. До континента же Колумб добрался только десятью годами позже во время четвертой экспедиции, так и не сумев поразить своими успехами воображение сильных мира сего, а точнее – Европы того времени. Разве что удалось это в отношении таких же, как он сам, отчаянных искателей приключений.

Один из них – Америго Веспуччи – тоже добирался до нового континента и в 1504 г. опубликовал произведение «Mundus Novus», где присваивает себе все заслуги Колумба. А поскольку автор публикации оказался гениальным пропагандистом и неисправимым мошенником в придачу, то открытые земли получили его имя, а истинному триумфатору досталась только маленькая Колумбия.

Однако все это дела, которые, как уже было сказано, в те времена мало кого интересовали. Колумб, после смерти своей покровительницы королевы Изабеллы Католической, отвергнутый двором, умер 21 мая 1504 г. в Вальядолиде в забвении и нужде. Впрочем, он сам так никогда и не понял, что совершил. До конца жизни он был убежден, что добрался до Индии или Китая.

По большому счету в Европе интерес к Америке пробудил только Эрнан Кортес, который начиная с 1519 г. стал отправлять в Севилью полные золота корабли. Однако в общественном сознании жителей Старого Света Америка появилась после завоевания очередного Эльдорадо войсками Франсиско Писарро в 1532–1534 гг. Ведь именно в это время произошла торговая революция, которую никто, связанный с европейским рынком, не мог проигнорировать.

Само революционное понятие «Америка» – а вовсе не Китай или Индия, то есть в абсолютно новом смысле – впервые употребил немецкий картограф Мартин Вальдземюллер в изданном им в 1507 г. труде «Cosmographiae introduction». В Польше этот термин появляется в анонимном стихотворении 1575 г., в котором говорится о доминионах, которые эксплуатирует «испанский король в Америке – а турок владеет в Африке». В 1595 г. Себастьян Кленовиц с триумфом заявил в своей поэме «Сплав» в стиле барокко:

На Антиподах подземна страна
Нам не нова.
Равно Америка и Магеллана
Смелым испанцам морями дана,
Острова счастья и героев рай,
Знает о сем наш край.

Януш Тазбир в своей глубокой работе («Шляхта и конкистадоры», Варшава, 1969) приводит свидетельства того, что понимание значения переломного момента, которым стало открытие «неизвестных антиподов», у просвещенных представителей польского дворянства наступило уже в середине XVI в.

«Из предварительных работ Болеслава Ольшевича, – пишет Тазбир, – о том, как доходили до нас сведения о Новом Свете, следует, что вопреки распространенному ранее мнению, которое, в частности, разделял и Черны, интерес к Америке, пусть небольшой, но был в Польше таким же, как и в других странах, не принимавших непосредственного участия в захвате колоний. […] Первые напечатанные по-польски сведения на тему открытия Америки сообщила “Хроника всего мира” (1551) Мартина Бельского. Она пользовалась значительной популярностью как в стране, где вышло несколько изданий [информация об Америке появляется во второй публикации 1554 г.], так и за рубежом. Именно из Бельского черпали первую (во второй половине XVI в.!) информацию о новом континенте Венгрия и Москва. Впрочем, без особого интереса. А Соединенные Штаты Америки возникнут только через пару столетий».

Хроника Бельского могла выйти тиражом даже в несколько сот экземпляров, благодаря изобретению, которое, особенно в немецких и итальянских учебниках, обозначает очередную дату конца Средневековья и начала Нового времени. Изобретение это – книгопечатанье, а точнее, издание в 1455 г. Библии в количестве 165 экземпляров, отпечатанных на бумаге, и 35 – на пергаменте. Сделал это ювелир из Майнца Иоганн Генсфляйш цур Ладен цум Гуттенберг.

«Изобретение Гуттенберга, – сообщает польская Большая всемирная энциклопедия, – состояло в создании аппарата для отлива литер, составления из них строк и устройства пресса для печатания произвольного числа оттисков с одного набора. Сущностью изобретения, таким образом, стало использование перемещаемых литер, вследствие чего выросли тиражи книг, цены на них снизились, а качество печатного текста улучшилось».

Как ни старался Гуттенберг ради сохранения монополии держать свое изобретение в тайне, ничего у него не вышло. Уже в скором времени его использовали по всей Европе. В Швейцарии с 1468 г., в Италии (а точнее, в Венеции) – с 1469 г., во Франции – с 1470 г., в Польше – с 1474 г., в Англии – с 1476 г. К концу XV в. в Европе имелось уже около 250 типографий, общая продукция которых составляла около 40 000 наименований при среднем тираже 200–300 экземпляров. И этого, в сущности, было достаточно.

Эразм Роттердамский (1467–1536) пишет об «искусстве чтения», ибо умение складывать и понимать буквы он относит не к разряду навыков, сродни ремеслу, а скорее к области художественных умений. В этом нет ничего странного, если учесть, что безграмотность в тогдашней Европе составляла, в зависимости от страны, от 85 до 99 %. О распространении чтения вне элитарного узкого слоя ученых-интеллектуалов того времени можно говорить лишь с середины XVII в. А что же было тогда предметом «массового» чтения?

Пан Лонгин Подбипента объясняет Скшетускому, что

«валахи – народ, который помягче нашего будет, что даже в богослужебных книгах подтверждается.

– Как это в книгах?

– У меня самого такая есть, и могу тебе, сударь, показать, потому как всегда ее вожу с собой.

И так сказав, отвязал торока у арчака и извлек махонькую книжицу, бережно оправленную телячьей кожей, а затем, набожно поцеловав ее, пролистал несколько страниц и изрек:

– Читай, пан.

Скшетуский начал:

– К Твоему покровительству прибегаем, Пресвятая Матерь Божия… Где же тут о валахах? Что же ты, сударь, плетешь! – это же антифон!

– Читай, сударь, дальше.

– …Дабы достойными быть обетов Христу данных. Аминь.

– Ну, а теперь вопрос…

Скшетуский читал:

– Вопрос: Почему валашская кавалерия зовется легкой? Ответ: Потому что легко бежит. Аминь.

– Хм! Правда! Однако ж странные материи в сей книге перемешаны.

– Потому как сия книга солдатская, в ней рядом с молитвами всякие instructions militares приводятся, из коих научишься, сударь, о всяких нациях, которая из них славнейшая, а какая скверная; а что до валахов, то ясно, что солдаты из них никудышные, да и изменники знатные…».

Единственное, что может вызывать сомнения в этом забавном диалоге из Сенкевича, так это тот факт, что и пан Скшетуский, и Лонгин Подбипента, а как вскоре окажется и Володыевский, Заглоба, Вершулл, Кушель и даже Жендзян, Юзва Бутрим и Богун у нашего нобелевского лауреата грамотные. Это никак не согласуется с исторической статистикой. Однако оставим нашему романисту право на licentia poetica.

И тем не менее это не меняет факта, что признание изобретения Гуттенберга переломным моментом в истории является результатом смешения мегаломании и фрустрации современной европейской интеллигенции, слепо верующей в силу написанного слова и в то, что таковое слово во все времена было решающим. Даже если с этим согласиться, то книга, пресса или напечатанная листовка стали в известной степени определять общественное мнение не ранее XVII в. Рей, Кохановский, а позднее Морштын или Зиморовиц были прекрасными поэтами и как нельзя более заслуживают признания и славы. Но произошло это в XIX и XX вв. В свое же время они были придворными авторами шуточных пьесок или украшением изысканных салонов. Читал их весьма узкий круг лиц исключительно из дворян и богатых мещан.

Лишь сто лет спустя после изобретения Гуттенберга католическая церковь пришла к выводу, что среди элиты набралось уже достаточно читателей и не мешает поинтересоваться содержанием издаваемых книг. А посему римский папа Иннокентий IV публикует первый Index librorum prohibitorum. Позже подобные индексы запрещенных книг стали составлять теологические факультеты парижской Сорбонны, университета Лувена или Испанская инквизиция. Вскоре к ним присоединились и протестанты. Стоит отметить, что в индексе папы Льва XIII, опубликованном в 1881 г., даже не учитывались издания до 1600 г., поскольку полагалось, и весьма разумно, что тиражи их мизерны.

Итак, все три даты, обозначающие начало Нового времени, – чистая условность. Константинопольская дата логична хотя бы потому, что знаменует событие конечное во времени и остается в символической связи с предыдущей судьбоносной датой – 476 г. На самом же деле ни одно из упомянутых тут событий не имело никаких значительных последствий и прошло практически незамеченным современниками.

В 1453 г. в Кракове выступал знаменитый проповедник Ян Капистан. В посвященной ему иконографии он изображается попирающим турка. В 1455 г. умер кардинал Збигнев Олесницкий, а выведенная из терпения гданьскими каперами на Балтике Дания объявила Польше войну. В 1492 г. был коронован Ян Ольбрахт. Во Франции в 1453 г. удается бежать из королевской тюрьмы и благополучно добраться до Рима Жаку Керу, в 1455 г. начался процесс по реабилитации Жанны д’Арк, а в 1492 г. англичане осадили Булонь. Этими событиями жили в те годы европейцы, во всяком случае, та их часть, кого вообще волновало что-либо, кроме своей хаты с краю.

А кроме того, в 1453 г. родились, в частности: Гонсало Фернандес де Кордова – будущий покоритель Гренады, и Афонсу де Албукерки, который захватил Гоа и добрался до Малакки. В 1455 г. – Ян II, князь Мазовецкий, и немецкий гуманист, знаток Кабаллы Иоганн Рейхлин по прозвищу Капнио. В 1492 г. родились Маргарита Наваррская, покровительница литераторов и ученых, сама написавшая несколько книг, и венецианец Пьетро Аретино, сатирик, скандалист и распутник, «бич государей».

[ZHAN]

Славный старосветский Тадеуш Кожон, читать которого сплошное удовольствие, сообщает («Новая история», т. 1, Краков, 1889):

«Исходной причиной страшной бойни, разразившейся в Германии и распространившейся на все владения Габсбургов в Европе, была “ТЕОЛОГИЧЕСКАЯ НЕНАВИСТЬ” (odium theologicum), то бишь религиозная рознь между лютеранами и кальвинистами, с одной стороны, и католиками – с другой. Невзирая на заключенный в Аугсбурге религиозный мир, проповедники с амвонов и бесчисленные писатели и писаки в печати забрасывали своих противников разнообразнейшими и зачастую лживыми обвинениями, проклинали их и возбуждали в массах подозрительность и мстительность».

Далее автор иллюстрирует свою мысль:

«Лютеране обычно называли римского папу не иначе как Антихристом, Рим – Вавилоном, своих противников – детьми дьявола, дракона, Ваала, Вельзевула и т. п. В церковно-историческом коллективном труде, названном “Магдебургские центурии”, под редакцией Флация Иллирика (1559–1574) оказались средневековые россказни о папессе Ангелике, которая скрывалась под именем папы Иоанна, о 6000 младенцев, обнаруженных в пруду при женском монастыре во времена Григория I и пр. Пастор Осиандер, профессор богословия Хеербранд и даже математик Плинингер в 1583 г. восстали против реформы календаря, введенной Григорием XIII. С амвонов оповещалось, что луна по этой причине грустно пряталась в тучах и стенала: “Горе мне! Горе! Папа и иезуиты!”»…

Однако вернемся к главной мысли Тадеуша Кожона:

«Второй причиной разногласий было алчное желание присвоить себе имущество католического духовенства. Со времени Пассаусского соглашения протестанты захватили несколько епархий и множество монастырей и аббатств. Помешала им “духовная оговорка” против разрушения Кельна и Страсбурга: и потому они требовали убрать это положение из Аугсбургского мирного договора.

Третьей причиной стало образование кальвинистского лагеря, весьма влиятельного, поскольку в нем оказался электор, властитель палатината, но не имеющий тех привилегий, которыми пользовались лютеране по Аугсбургскому миру…»

Прошли годы, стиль изменился, а с ним и точка зрения. Адам Керстен («Всеобщая история, век XVII», Варшава, 1987) уже иначе описывает начало Тридцатилетней войны:

«Европейский конфликт, в который вылилась внутренняя война в Габсбургской монархии, охватил большую часть континента. […] Возник он, с одной стороны, из-за усиливающихся с середины XVI в. экономических и культурных противоречий, а с другой – вследствие соперничества за гегемонию в Европе».

Нам же ближе объяснение Томаса Мунка («Европа XVII века, 1598–1700», Варшава, 1998):

«На первую половину XVII в. приходится война настолько путанная и настолько широкомасштабная, что мало осталось в Европе уголков, ею не затронутых. С тех пор не раз исследовались мотивы ее главных участников, влияние религиозных, экономических и политических факторов. […] Сегодня ясно, что нет смысла рисовать причины начала войны и ее последствия касательно всей империи, поскольку военный опыт отдельных стран и территорий был разным, а многие тогдашние комментаторы, равно как и нынешние историки, писали свои работы под влиянием различных политических и личных мотивов, которые сегодня далеко не всегда кажутся нам объективными».

В научных кругах принято делить годы Тридцатилетней войны на четыре периода:
– Чешский период (1618–1623)
– Датский период (1624–1629)
– Шведский период (1630–1634)
– Французский период (1635–1648)

В эти периоды вписывается много славных битв, ставших предметом изучения военных стратегов и исторических исследований, а также источником вдохновения художников кисти и слова. Можно, в частности, упомянуть следующие битвы при:
– Белой Горе – 8 ноября 1620 г.;
– Вислохе (Вимпфене) – 8 мая 1622 г., где впервые блеснул полководческим талантом Иоганн Церклас фон Тилли;
– Луттере – 27 августа 1626 г., завершившаяся разгромом датского короля Христиана IV;
– Брейтенфельде (близ Лейпцига, на Широком поле) – 17 сентября 1631 г., обозначившая конец карьеры Тилли, побежденного «Богом войны» шведским королем Густавом Адольфом;
– Лютцене – 6 ноября 1632 г., в которой погиб Густав Адольф и взошла звезда Альбрехта фон Валленштейна;
– Штайнау – 13 октября 1633 г., после которой военная слава Валленштейна была в зените;
– Нердлингене – 5/6 сентября 1634 г., когда в плен попал шведский генерал Густав Горн, граф Бьернеборг, пытавшийся любой ценой избежать этого сражения;
– Лейпциге – 2 ноября 1642 г., видевшее победу Ленарта Тортенссона на том самом Широком поле, где в 1631 г. торжествовал его повелитель;
– Рокруа – 19 мая 1643 г., о победе в которой так и не узнал скончавшийся пятью днями ранее Людовик XIII;
– Нердлингене (снова!) – 3 августа 1645 г., где пришлось поделиться славой двум заклятым соперникам, а позже смертельным врагам – герцогу Людовику Конде и Анри де Тюренну;
– Цусмархаузене – 17 мая 1648 г., где Тюренн открыл французам дорогу на Вену;
– Лансе – 21 августа 1648 г., после которой триумфатор Конде официально стал Великим Конде и так вошел в историю.

Сколько битв, сколько атак, красочных историй и сюжетов для романов… Но нас интересует только одна битва, да и та с военной точки зрения негодная. Битва у Белой Горы, хотя правильнее было бы сказать на Белой Горе. Именно на этой возвышенности 8 ноября 1620 г. стояли войска чешских повстанцев под командованием Христиана I, правителя Ангальта – маленького протестантского княжества, расположенного в среднем течении Эльбы, со столицей в Дассау. В его распоряжении имелось приблизительно 21 000 солдат, в основном чехов и моравов. Ему же союзниками было обещано 6000 лошадей ненадежной и павшей духом от предыдущих поражений трансильванской кавалерии. А к атаке на них готовились насчитывавшие около 28 000 человек две армии: Католической Лиги во главе с Иоганном фон Тилли, состоявшей в основном из баварцев и лотарингцев, и императорская армия под командованием Карла де Бюкуа, в которую входили в основном немцы из Верхней и Нижней Германии, валлоны, испанцы и поляки, как называли казацкую конницу лисовщиков.

Отдавая себе отчет, что боевой дух его людей отнюдь не на высоте, Христиан сразу принял оборонительную тактику. Планировалось держаться за высоту, стараясь нанести атакующим возможно больший ущерб, измотать их и вынудить, в конце концов, к отступлению. Однако он не предполагал, что дела в его войске до такой степени плохи. Когда стали устанавливать боевой порядок, часть формирований во главе с венграми из Трансильвании потребовала, чтобы их разместили там, куда не достает артиллерия. А когда бравые моравские командиры Шлик и Штубенволль предложили нанести упреждающий удар по авангарду противника, прежде чем остальная его армия переправится через заболоченный ручей Шарка, другие офицеры развернули дискуссию, продолжавшуюся так долго, что предложение моравов потеряло свою актуальность.

Позднее оказалось, что имперцы сильно опасались именно такой атаки, и Бюкуа устроил Тилли настоящий разнос за то, что тот рискнул форсировать ручей без прикрытия. Он никак не мог понять пассивности чехов, но воспользовался ею в полной мере, неспешно расставив свои части и приготовившись в бою.

«Капелланы, – пишет Витольд Бернацкий («Белая Гора 1620», Гданьск, 2006), – исповедовали солдат и отпускали им грехи, призывая сразиться с еретиками. Те, кто не мог протолкаться к монахам или ксендзам, молились сами. Отец Доминик Скальцо де Езус Мария объезжал на лошади полки и благословлял их крестным знамением. Рассказывали, что вез он с собой икону, найденную в сожженном протестантами костеле в Страконицах. На писанной маслом доске изображено было Святое Семейство. Когда смыли копоть и сажу, оказалось, что Богоматери, Св. Иосифу и двум пастухам выжгли глаза. Теперь монах демонстрировал икону имперским и баварским частям, дабы те отомстили протестантам за такое богохульство».

Первым пошел в атаку полк валлонских аркебузиров. Их легко отбили, и на волне успеха протестанты даже решились на контрнаступление. Успеха оно не принесло, но вызывало замешательство в рядах католиков, что заметил сын Христиана, тоже Христиан Ангальтский-младший. Воистину для чехов было бы лучше, командуй ими этот юноша, а не его отец. Не дожидаясь приказа, он бросил в бой ближайший к нему кавалерийский отряд. Всадники врезались в ряды противника, сминая их и кромсая рапирами пехоту. Казалось бы, еще чуть-чуть и победа будет за протестантами. Даже вялые до сих пор трансильванцы ринулись в бой. Но приказа наступать все не было. Христиан-отец продолжал колебаться, запрашивал мнение своих советников, а драгоценные минуты уходили.

Поддержки не было, а имперцы, наконец, пришли в себя и поняли, насколько малыми силами атаковал противник. Никем не потревоженные, они перегруппировались и подтянули резервы. Напрасно люди молодого князя сражались с невиданным, прямо-таки отчаянным мужеством. Их силы таяли. Конь под Христианом-младшим был убит, и дважды раненый юноша попал в плен, что заставило его соратников отступить. Удачный момент был упущен и больше не повторился.

Видя поражение самых отважных, чешские части одна за другой разбежались с поля боя, даже не обнажив сабель. Преследующие их всадники Бюкуа без труда прикончили тех немногих, кто пытался сопротивляться, захватили редут за редутом и достигли вершины холма. Полководцы протестантов окончательно утратили инициативу и, что еще хуже, уже никак не влияли на ситуацию. В половине второго сражение закончилось. Продолжалось оно всего-навсего час с четвертью.

Так завершился день, который следующие поколения чехов будут вспоминать как DIES ATER – трагический день в чешской истории.

[ZHAN]

Поражение имело для чехов воистину ужасные последствия. Кроме ущемления прав, которое вскоре привело в упадок остатки чешского протестантского дворянства, «императорскими патентами, – сообщает Кожон, – секте Чешских братьев и кальвинистам приказано было в восьмидневный срок покинуть Чехию; большинство университетской профессуры во главе с ректором вынуждено было эмигрировать. Ксендзы, главным образом иезуиты, входили в дома, забирали чешские книги и сжигали их. Таким образом, чешская литература, находившаяся как раз в самом расцвете, была уничтожена до такой степени, что в настоящее время обнаруживаются лишь жалкие остатки былого великолепия. А императорский духовник иезуит Ламормен (Вильгельм Жермен Ламормени, ум. 1648) продолжал призывать к строгости, повторяя, что “суровые меры лишь прибавят людям ума”. Наконец, в 1627 г. император издал новое земельное уложение – Landesordnung, – которое должно было заменить прежнее, введенное Владиславом Ягеллончиком, и закрепить немецкое правление. В результате национальных и религиозных преследований страну покинуло, ища приюта в Саксонии и Польше, 30 000 семей, а значит, как минимум 120 000 человек. Поскольку каждый, говоривший по-чешски, подозревался в ереси, дворянство и мещанство онемечились. Чешский язык сохранился только в деревне, среди крепостных крестьян, где и был обнаружен учеными, взявшими на себя труд возрождения чешского народа в нынешнем столетии [XIX]».

Подобная несколько старосветская высокопарность Тадеуша Кожона лучше всяких современных высказываний передает весь ужас случившейся трагедии. Хотя подчас и сегодняшние историки высказываются твердо и категорично. Например, Антуан Марс («Histoir des Tchè ques et des Slovaques», Paris, 2005) констатирует:

«После 1620 г. термин „шляхта Чехии” уже не означает „чешской шляхты”, и эта утрата национальной идентичности будет иметь огромные последствия для культуры».

Впрочем, даже лишенная национальной идентичности Чехия «будет лишена своих великих традиций и сведена до уровня второразрядной эксплуатируемой провинции в государстве Габсбургов». Лишенный элиты, языка и традиций, чешский народ оказался ввергнутым в состояние, напоминающее глубокую заморозку, и исчез с европейской арены.

Да, это, конечно, результат войны, которая потрясла мир, во всяком случае Восточную Европу. Факт, вроде бы противоречащий названию и посылу этой темы… Однако битва у Белой Горы состоялась осенью 1620 г., а следовательно, в самом начале войны, которая будет продолжаться еще двадцать восемь лет. И все эти красочные и достославные сражения, перечисленные ранее, были еще впереди. В эти годы только рождалось поколение, которое ничего в своей жизни, кроме этой войны, так и не увидело.

Военные действия, предшествующие битве у Белой Горы, имели место, прежде всего, в Верхней и Нижней Австрии и в Моравии, после Белой Горы – в Моравии, Лужицах, Силезии и на венгерских границах. Кроме упорных попыток протестантов овладеть Веной, во всех этих маршах, переходах, контрнаступлениях и прочих маневрах трудно обнаружить какой-нибудь стратегический, а зачастую хоть бы тактический смысл. Единственное, что из всего этого логично и неотвратимо следовало, так это частью намеренное, а преимущественно невольное, но неизбежное, тотальное уничтожение земель, где проходила армия.

Средневековье не раз становилось свидетелем грандиозного сосредоточения сил, собранных для сражения. Однако, как правило, обе стороны стремились к одной решающей битве, исход которой имел не только военно-политическое, но отчасти и религиозное значение. Подготовка к таким операциям занимала месяцы, в крайнем случае, недели. Перед Грюнвальдской кампанией: «Восемь дней в Беловежской и других пущах устраивали большие охоты, а засоленное мясо сплавлялось по рекам Нарев и Висла к Плоцку» (Павел Ясеница. «Польша Ягеллонов», Варшава, 1963). Оттуда оно рассылалось по разным формированиям. По сведениям Стефана М. Кучиньского («Большая война с орденом крестоносцев в 1409–1411 годах», Варшава, 1960) «в Волбож, к примеру, прибыли подводы с продовольствием и иными военными припасами, достаточными для ведения боевых действий в течение пары месяцев». Султан Мурад I перед тем, как двинуться к Косову Полю, позаботился о «четырех тысячах возов с соленой рыбой, мясом, сушеными финиками и соленьями в бочках» (sic!).

В маневренных войнах, начавшихся в XVII в., такое уже было невозможно. Правда, совсем от обозов, естественным образом тормозящих передвижение армии, полностью не отказались, но сократили их до минимума. Обозы должны были обеспечивать войска самое большее на три-четыре дня. Основную часть продовольствия солдаты реквизировали у местного населения в деревнях и городах, имевших несчастье оказаться в районе военных действий, причем ровно никакого значения не имело, чьи это земли – противника или союзника.

История приписывает циничную фразу, что «война кормит солдата» Альбрехту Венцелю Эусебиусу фон Валленштейну. Это о нем сказал Йозеф Яначек («Valdštejnova smrt», Praha, 1970):

«История Валленштейна – это не только история личности, но и история культуры его эпохи. Что актуально и в случаях, когда моральный субъективизм Валленштейна достигал абсурдных размеров, поскольку и сам этот субъективизм являлся продуктом своего времени».

Яначек прав, ибо, если даже автором сего bon mot и впрямь является этот восхитительный в своей низости, изображенный Баккио дель Бьянко в образе бога Марса и тысячи раз изменявший своему слову безжалостный убийца и грабитель, то это только подтверждает неизбежную логику истории.

Габсбургские, чешские, а позже датские или шведские военные формирования, проходившие по землям нынешней Германии или Чехии, насчитывали от десяти до пятидесяти тысяч солдат, сюда еще надо прибавить немалое число прислуги, поваров, возниц, женщин легкого поведения, священников, ремесленников, ремонтирующих вышедшую из стоя амуницию, торговцев и пр. Запасы, обнаруженные по пути следования в городах и селениях, насчитывающих, как правило, гораздо меньше людей, нежели проходящие войска, понятное дело, никак не могли накормить столь внушительное воинство. Отсюда следовали (иначе и быть не могло) грабежи до последнего колоса и хромой козы.

Арнольд Херманн пишет, что, проходя через Лехенбург,

«армия съела даже настурции из цветочных горшков на подоконниках, а окаменевшие свадебные пряники десятилетней и более давности считались лакомством».

Другими словами, после разъяренного, поскольку их опередили первые ряды, и пожирающего настурцию и заплесневелые пряники арьергарда оставались только нищета, отчаяние и голодная смерть.

Такое положение вещей принципиальнейшим образом должно было влиять на решения штабов.

Во-первых, во избежание голода в войсках, а как следствие бунтов и дезертирства, и без того являвшихся настоящим бедствием, военные операции нужно было проводить на территориях еще не затронутых войной, поскольку только там можно было рассчитывать хоть на какое-нибудь снабжение. Ни за что на свете не следовало идти за противником по пятам или возвращаться по собственным следам, поскольку это означало путь по выжженной голодной пустыне. Что определяло не только передвижения войск, но и политику, когда было необходимым двигаться по землям нейтральных правителей или тех, кто готов был оказывать содействие при условии сохранения их владений. Также нельзя было задерживаться на одном месте дольше двух-трех дней, поскольку дольше кормить армия было уже нечем.

Питер Ингланд («Годы войн», Гданьск, 2003) приводит сравнение из области ихтиологии:

«Войско жило, как акула, которая должна плавать, чтобы дышать, и если она не может плыть дальше, начинает задыхаться».

После смерти Густава II Адольфа, понимавшего акулью логику и постоянно гнавшего армию вперед, Аксель Оксенштирн настаивал на пассивной обороне захваченного. Другими словами, акуле следовало остановиться и удовлетвориться тем, что было проглочено ранее. Разве такое возможно?

«Ответ, – пишет Ингланд, – был получен практически сразу же. В конце апреля 1633 г. в стоявшей на Дунае армии вспыхнул мятеж […] Обложенное непомерными поборами местное население находилось на грани истощения. Всем стало ясно, что выжить может только одна часть [население или армия], и произойдет это за счет другой. Иногда солдат удавалось держать в строгом повиновении, однако в результате подобных мер они дохли, как мухи, в отсутствие денег и еды. В некоторых населенных пунктах солдаты ходили полуголыми, роя себе под стенами городов ямы, где пытались выжить. Когда и это не помогало, а вдобавок кончались деньги и запасы продовольствия, солдаты, вопреки всяческим запретам и угрызениям совести, принимались грабить и так уже натерпевшихся жителей окрестных провинций. Резко возросло число краж и разбойных нападений […] Людей связывали веревками и грозились расстрелять, пробивали им гвоздями ступни или дробили пальцы на руках. Других заставляли есть кал вперемешку с мочой – это называлось шведским напитком. Ломали несчастным конечности и заставляли родителей смотреть, как бьют их детей. А все только для того, чтобы несчастные признались, где спрятана еда или ценности».

Правда, ценности резко подешевели по сравнению с ростом цен на продукты. Вскоре кусок хлеба нельзя уже было купить даже за золото.

Все эти грабежи и разорение не всегда являлись спонтанными. Так, к примеру, к концу октября 1639 г. шведский фельдмаршал, обожаемый подчиненными и начальством (его сын получил княжеский титул), Иоган Банер издал приказ, намереваясь обезопасить свои войска полосой «выжженной земли». Его армия проходила тогда по Чехии, вследствие чего высылаемые разъезды разоряли Силезию, Моравию и Саксонию.

«Всюду жгли и грабили, – пишет Ингланд, – а продовольствие, которое солдаты не могли унести с собой, уничтожалось».

Вот, в чем ужас войны: с одной стороны, умирающие с голоду и готовые на любое преступление ради еды, а с другой – их собратья по оружию, сжигающие созревшие хлеба на корню. Однако в этом была своя стратегическая логика. “Выжженная земля” становилась непреодолимым препятствием для оголодавшей армии противника. На само предложение вступить на нее солдаты отвечали бунтами и массовым дезертирством. А значит, Банер мог сравнительно спокойно маневрировать на территории Чехии. Свои тылы он от габсбургских войск защитил.

Куда большую опасность представляли «дикие шайки», грабившие земли, где он намеревался пройти. Это была действительно серьезная опасность. Дадим еще раз слово Ингланду:

«Причиной многих ужасающих происшествий, случившихся в эту войну, стало неумение [а скорее, невозможность] высшего командования осуществлять контроль над своими подчиненными. Проблема эта на протяжении войны только усугублялась. И дело было не в том, что командиры оказывались не в состоянии справиться с обычными солдатами. В армии хватало настоящих преступников в мундирах, которые не желали подчиняться приказам и зачастую во главе своих войск осуществляли самые что ни на есть разбойничьи набеги. Таких бандитских шаек рыскало по Германии великое множество. Их в очень малой степени интересовало, за что, собственно, они воюют. К планам своего командования они относились весьма пренебрежительно, а главной их целью было раздобыть съестное».

[ZHAN]

Эти «дикие» и никому de facto не подчиняющиеся отряды «в очень малой степени интересовало, за что, собственно, они воюют», – позволим себе повторить мысль Питера Ингланда.

Правильно. Но за что же, собственно, воевали все?

Если вглядеться в карты военных действий Тридцатилетней войны, голова может пойти кругом от обозначающих движение различных войск разноцветных стрелок, направленных в разные стороны и образующих эффектные завитки. Расположены они на фоне мозаики из нескольких сотен (sic!) королевств, княжеств, графств, свободных городов и церковных владений – то католических, то протестантских. Все вместе производит на зрителя впечатление абсолютного и бесконтрольного хаоса.

И такое впечатление, если встать на политическую или стратегическую точку зрения, ошибочным не назовешь. Следует отбросить радикальную логику королей, курфюрстов и полководцев, а также очарованных их мрачной логикой хронистов и историков, чтобы в этом безумии обнаружить некий принцип.

Жорж Дюби в своем атласе («Atlas historique», Paris, 1978) помещает карту генеральных демографических потерь, то есть понесенных за весь период Тридцатилетней войны отдельными регионами. Синим цветом обозначены территории, на которых численность населения уменьшилась более чем на 66 %, голубым – на 33–66 %, серым – 15–33 %… Попытаемся за немыми цифрами представить себе человеческие судьбы.

Во время Второй мировой войны на Восточном фронте погибло в боях, от голода и геноцида около 15–20 миллионов советских граждан, что составляло до 9 % всего населения. Разумеется, эти потери не были равномерными. В районах особо интенсивных сражений и репрессий (например, Ростовская область или Центральная Украина) они достигали и 25–30 %. Польша оценивает свои демографические потери, включая евреев, в 15–20 %. Здесь же, вытоптанные габсбургскими, датскими, шведскими, французскими и испанскими войсками земли обезлюдели на две трети. Из среднестатистической семьи: родители, трое детей, дедушка или бабушка, в лучшем случае выжили двое.

Таково было положение вещей в Пфальце, Вюртемберге, Западной Саксонии, Тюрингии, Мекленбурге и Западной Померании.

Считать себя счастливчиками – 15–33 % убыли популяции – могли Чехия, южные регионы Баварии, Ганновер и другие земли брауншвейгско-люнебургского и каленбергского герцогств, окрестности Мюнстера, Фризия…

Повторим еще раз, это только общие результаты, баланс трети столетия. Если проанализировать ситуацию по фрагментам, меняющимся из года в год, получится весьма своеобразный военный путеводитель.

До 1630 г. Тюрингия и Западная Саксония были еще практически нетронутыми землями, поэтому туда и направились армии обеих сторон. Результат сражения несущественен. Важен тот факт, что снова театром военных действий эти земли стали десять лет спустя, когда понесшее жестокий урон население начало худо-бедно восстанавливаться.

Можно, наверное, согласиться с военными историками, что Нердлинген занимал стратегическое положение, позволяя контролировать дороги из Баварии и Швабии в Эльзас и Францию. Потому-то за него так ожесточенно дрались в 1634 г., но следующий раз битва повторилась только в 1645 г., когда страна возродилась настолько, чтобы прокормить войска противоборствующих сторон в течение нескольких недель.

Принцип Тридцатилетней войны – это на 90 %, если не целиком и полностью, принцип той самой ингландовской акулы: двигайся туда, где еще можно чем-либо поживиться и кого-нибудь слопать. Все остальное теряется в ничтожности лживых, как всегда, идеологических формулировок, абстрактных расчетов закостенелых штабов и фанатичных воплей католических ксендзов и протестантских пасторов, не имеющих ничего общего с суровой реальностью.

Единственным исключением можно назвать, пожалуй, проводимые в конце войны французские операции. Точечные удары армии юного Людовика XIV не отдаляются от собственных баз снабжения и de facto не участвуют в общем безобразии. Французский период Тридцатилетней войны по большому счету – очередной вымысел историков. Опираясь на факты, они могли бы писать исключительно о преступном оппортунизме французов на западной окраине театра военных действий и разорении.

«И если взгляд на конфликт, – замечает Томас Мунк, – меняется в зависимости от исследуемого региона, то большинство историков сходятся на том, что война […] послужила причиной масштабных бедствий, надолго оставшихся в памяти людей и до сих пор так и не понятых жителями Западной Европы. […] Английский дипломат Уильям Краун, путешествуя в 1636 г. по Германии, описал, как он со своими спутниками прибыл “в убогую деревушку под названием Нойенкирхен, где мы наткнулись на горящий дом и не обнаружили ни одной живой души, и там нам пришлось провести ночь, поскольку было уже поздно, и ни одного города в радиусе четырех английских миль, и все время мы в страхе ходили взад и вперед с аркебузами в руках, ибо слышали грохот пушек из ближайшего леса, а на углях превратившегося в головешки дома Его Превосходительство велел пожарить ему мясо, а с наступлением утра отправился осмотреть костел, который предстал нашему взору разграбленным, лишенным икон, с загаженными алтарями, а на церковной земле нашли мы человеческие останки, извлеченные из гроба, а дальше за костелом лежал еще труп, и во многие дома мы входили, и все они были пусты”».

Весьма символический итог, но все же незначительный для войны, продолжавшейся тридцать лет. Куда образнее удалось передать тот же смысл Джеймсу Клавеллу в замечательном фильме «The Last Valley». Итак, один из кондотьеров войны в исполнении Майкла Кейна отчасти слуга Габсбургов, отчасти командир отряда, действующего в собственных интересах, отчасти человек, которому просто все надоело, находит в Тироле укрывшуюся в горной долине деревушку, не затронутую пока ужасами насилия и разрушения. Невероятное чудо среди горящей вокруг земли. Кейн со своими людьми решают остаться в деревне, но и здесь их настигает война. Приходится защищать деревню, а отсюда неумолимо следует необходимость снова убивать. В потрясающих своей выразительностью кадрах, навеянных эстетикой живописи Рембрандта, Караваджо и Гойи, австралиец Клавелл талантливо показывает бессмыслицу пылающей Европы. Майкл Кейн больше не увидел своей деревушки в долине, которую в его отсутствие тоже поглотили фанатизм и смерть. Последний неохваченный безумием клочок мира оказался иллюзией. И эту надежду растоптали всадники Апокалипсиса.

Тридцатилетняя война завершилась так называемым Вестфальским мирным трактатом, подписанным 24 октября 1648 г. в Мюнстере. В нем было затронуто много вопросов. Если говорить о территориях, то Франция получила Эльзас, небольшие приобретения на правом берегу Рейна и формальные права на епархии Мец, Туль и Верден. К Швеции отошла Западная Померания со Штеттином, а к Бранденбургу – оставшаяся часть этой провинции. Благодаря подтверждению положений Аугсбургского мира, князья-протестанты (не только лютеране, но и кальвинисты) вернулись к положению до 1624 г. – следовательно, проигравшими остались одни чехи. Император практически получил гарантию, что Габсбурги сохранят корону, а одновременно стал главой конфедерации множества княжеств, сюзерены которых пользовались чуть ли не абсолютной властью в своих независимых владениях, включая внешнюю политику, с весьма расплывчатой оговоркой, что таковая политика не может быть направлена против императора.

Единственным ответом на требования уравнять в правах с лютеранами и кальвинистами (последних официально признали «реформированными лютеранами») других протестантов, например анабаптистов, Чешских братьев или унитарианцев, стали уверения в веротерпимости и распространении на них принципа выплаты компенсаций всем, изгнанным из родных мест по религиозным мотивам после 1624 г. Швейцария получила независимость, хотя фактически и так являлась независимой, а следовательно, вестфальский мир не имел для нее особого значения. Упоминались даже такие частные проблемы, как судоходство по Рейну.

«Значение Вестфальского трактата, а тем самым и 1648 г. в истории Европы, – замечает Збигнев Вуйчик («Всеобщая история XVI–XVII веков», Варшава, 1979), – многими историками явно переоценено. Дату эту считали, а иногда и до сих пор считают границей двух эпох, хотя ученых, несогласных с таким мнением, становится все больше.

Мы целиком и полностью разделяем точку зрения именно этих исследователей, поскольку мирный трактат 1648 г. вовсе не означал конца противостояния в Европе […] Не означал примирения или завершения определенного этапа политической истории […] 1648 год не прекратил и религиозных войн. […] И наконец, столь же отрицательный ответ следует дать на вопрос, может ли 1648 г. быть условным началом эпохи абсолютизма.

Приходится, таким образом, констатировать, что мирный трактат 1648 г. стал лишь промежуточным решением, некой внутренней вехой исторических событий, которые означали переход от одной эпохи к другой, но никак не пограничным столбом между ними».

Почему бы не спросить вслед за Томасом Мунком:

«Столько человеческих жертв ради столь сомнительной выгоды?»

Или не воспользоваться записью потрясенного Казимежа Дзедица («Хроника смерти», Краков, 1995), повторившего, собственно говоря, то, что уже было сказано:

«В Германии наступил 1618 год – начало Тридцатилетней войны. Этой войны люди не понимают. В результате ее немцы понесли огромные человеческие потери – 10 000 000 погибших и колоссальный материальный ущерб. Потери эти в процентном отношении в пять раз превышают понесенные в ходе Второй мировой войны и в пятнадцать – потери в Первой мировой. По окончании войны на территории Германии возникло свыше 1700 суверенных стран. В каждой из них были свои законы, таможенные пошлины, подати и единицы мер и весов. Все пребывало в постоянном движении – одни объединялись, другие разделялись. В каждой из стран были свои культурные особенности…»

И честное слово, не так уж существенно, завысил ли Дзедиц число жертв, видит ли Мунк хоть какую-то пользу, а Хельт, наоборот, не видит никакой. Суть заключается в констатации, что люди этой войны не понимали. Хронисты того времени, равно как и их читатели и слушатели, объясняли этот тридцатилетний кошмар происками дьявола, карой за грехи, зловещим заговором… Доставалось за это евреям, ведьмам, иноверцам, всякого рода «чужакам». Самопроизвольно взвинчивался и религиозный аспект событий. Протестанты обвиняли католиков, католики – протестантов, хотя как протестантские, так и католические войска безжалостно истребляли без всякого различия и своих и чужих. Слепая ненависть становилась единственным смыслом, поскольку никакого другого не было. Не видели этого смысла ни убийцы, ни убиенные. И уж нисколько не добавляло смысла хаотическое движение обоих армий, живущих сиюминутными потребностями по тем самым «акульим» законам.

Результаты войны тем более не имели особого смысла. Доставшийся шведам в награду за восемнадцать лет сражений и экономическое истощение своей страны Штеттин был ими утрачен всего 65 лет спустя. Военная держава, которой по идее Швеция должна была стать, просуществовала еще меньше – до 1709 г. Иллюзорными оказались выгоды и Франции, и Габсбургов. Логика истории диктовала не закрепление раздробленности в Германии, а ее объединение.

В итоге приходится признать, как от этого не открещиваются историки, что война эта велась ради войны. Просто в определенный исторический момент сильным мира сего не хватило воображения ни на что иное.

Парадоксально, но даже разорение земель, по которым прокатилась война, не длилось долго. Жизнь возрождалась здесь, как замечает Мунк,

«с поразительной быстротой. В период Пражского мира в Магдебурге осталось всего несколько сотен домов [точнее, около 200], однако уже десятью годами позже город успешно восстановил былое великолепие. […] В полуразрушенных городах на реке Липпе и на северо-западе обернули выплаты военных контрибуций в свою пользу, стараясь добиться, чтобы суммы выплачивались на местах. В этом случае денежные подати становились фактором, раскручивающим экономику. Даже миграция – очевидная причина человеческих страданий – подчас приносила пользу. Первая волна чешских беженцев, осевших в Пльзене, Дрездене, Циттау и других городах Саксонии, способствовала развитию тамошнего издательского дела и прочих ремесел. Эльзас и северо-западные земли империи, в том числе Ольштын, в итоге также выиграли, поскольку центральные регионы обезлюдели».

В свою очередь эти самые центральные регионы отстраивались со скоростью и эффективностью, напоминающими расцвет ФРГ после Второй мировой войны. В конце концов, признает Мунк,

«все это было частью более широкомасштабного процесса, начатого еще до войны».

Даже в области демографии и экономики последствия Тридцатилетней войны оказались весьма эфемерными. Так за что же погибло много миллионов людей и загублено как минимум одно поколение?

Похоже, мы уже предложили ответ, состоящий в отсутствии такового. Война ради войны, то бишь пароксизм человеческого безумия – так должен звучать подзаголовок общего подведения итогов Тридцатилетней войны. По сути дела она ничего не изменила, но в пантеоне преступлений человечества она воистину в первых рядах.

[ZHAN]

6 апреля 1814 г. в Фонтенбло Наполеон подписал акт отречения от престола.
20 апреля под эскортом шестисот гвардейцев генерала Камбронна он отправился на Эльбу.
8 апреля в замок Хартвелл, где находился Людовик XVIII, брат казненного на гильотине Людовика XVI, ставший наследником престола после прискорбной смерти юного Людовика XVII, влетел на взмыленной лошади маркиз де ля Мезонфор:
«Ваше Высочество, Вы – король!»
– «Разве я когда-либо переставал им быть?» – с достоинством ответил Людовик.
19 апреля он отправился во Францию, и когда 24 апреля сошел на берег в Кале, карета Наполеона катила где-то между Вьеном и Монтелимаром. Еще в течение пяти дней оба правителя находились одновременно на французской земле, и сразу было ясно, как она разделена.

Во «Взлетах и падениях королей Франции» автор подвел итоги исследований Мишеля Брюгье («La premiè re Restauration et son budget», Genève, 1969):

«Очевидно, что территории, поддерживающие Наполеона, находились приблизительно между двумя прямыми, которые начинаются в Ла-Рошели и направлены одна на северо-восток к Монсу, а вторая к Греноблю и Альпам с небольшим изгибом, охватывающим Овернь. На стороне Бурбонов остались такие традиционно роялистские провинции, как Бретань, Нормандия, Вандея, а также весь юг. Относительно последнего дело можно объяснить континентальной блокадой, разорявшей крупные портовые города вроде Бордо и, в меньшей степени, Марселя. Но почему за Людовика выступали в Дордони, а в соседнем Лимузене, наоборот, за Наполеона? За Наполеона были мужчины, а за Людовика женщины. “Ведь для женщин королевское правление означало, что мужчины, наконец, вернутся к своим ролям братьев, сыновей и мужей, вместо того чтобы пропадать в исключительно мужском мире казарм, сражений и борделей”, – написал Филипп Мансель («Louis XVIII», Paris, 1982). Но и это – только полуправда. Ведь к женщинам относятся и маркитантки, и куртизанки. А что прикажете сказать о тех, чьих братьев, сыновей и мужей Наполеоновская эпоха вознесла на вершины, о которых они раньше и мечтать не смели? Да и мужчины бывают не только военными, но и предпочитающими спокойную жизнь купцами, рантье и крестьянами. […] Реставрация делала акцент на стабильные ценности, такие как семья, легализм, традиция; бонапартизм же ставил на динамические: амбиции, национальную гордость, карьерный рост, борьбу. Бог войны противостоял сентиментальному добродушному пузатому старичку в белых чулках – истинному воплощению сельского пацифизма. По масштабу личности и способностям Людовик XVIII и в подметки не годился Наполеону; но, возможно, именно поэтому был для многих гораздо понятнее и ближе… Кто из нас в морозную погоду не хотел бы иметь такого ждущего в теплом деревенском домике ласкового дедушку? Да, конечно, значительная часть общества опасалась сильных на словах, но вовсе не обязательно на деле радикалов из эмиграции. Но и тех, чьему стабильному положению угрожали безграничные амбиции наполеоновских выскочек, было не намного меньше. Здесь даже семейные узы не гарантировали единства взглядов. Герцог Франсуа Монтескье-Фезенжак был министром внутренних дел при Бурбонах, тогда как граф Элиза-Пьер Монтескье-Фезенжак – обер-камергером Наполеона».

И таким примерам несть числа. Столь сложные внутренние переплетения и разграничительные линии изначально исключали гражданскую войну. Можно на худой конец убить соседа, но сына?.. Можно тещу, но приятеля из бистро?..

Не Наполеон сверг монархию Бурбонов, а революция. Он же взял власть в момент, когда коррумпированная Директория окончательно себя скомпрометировала, став компромиссом между якобинцами и вандейцами. За исключением экстремистов он, по большому счету, устраивал всех. Затем Наполеона озарил свет Аустерлица и прочих бесчисленных побед. Он и Франция стали тождественны, чего нам не изменить, как не могли изменить и предпринятые покушения на его жизнь.

1 марта 1815 г., когда Наполеон высаживался в бухте Жуан, чтобы вернуться к власти, ситуация была уже принципиально иной. Людовик XVIII правил десять месяцев, и время это характеризовалось умеренностью и относительной терпимостью. Уже на французской земле в Антибе Наполеон заявил, что «дойдет до Парижа без единого выстрела». И оказался прав, гражданская война была невозможна. Никто в него не стрелял, а часть народа пошла за ним, что, впрочем, вовсе не означало, что присоединившиеся готовы были стрелять в сторонников Бурбонов.

Война, которую Наполеон неизбежно начал, хоть формально и не была гражданской, никак не могла сделаться популярной. Впервые для значительной части французского общества исход этой войны был практически безразличен, а те, кто желал ему поражения, не ограничивались, как раньше, одними экстремистами. Подобным образом делились и взгляды в срочном порядке мобилизованных солдат, которые отнюдь не горели желанием воевать и мечтали, чтобы их оставили в покое. Кроме самых преданных, так сказать фанатиков наполеоновской легенды, не было уже и прежнего энтузиазма, породившего Йену, Варгам, Аустерлиц. Со времен Лоди или Арколе минуло уже девятнадцать лет. Попытки сопротивляться или, скорее, бойкотировать неонаполеоновскую власть, предпринятые Ларошжакленом в Бретани, герцогом Луи-Анри-Жозефом де Бурбоном в Анжу или герцогом Луи-Антуаном д’Ангулемом в Аквитании, были обречены на провал, но тем не менее тормозили поступление рекрутского пополнения и вызывали сумятицу на местах. Состояние государственных финансов, как ни странно, являлось, благодаря кропотливой работе королевского министра финансов барона Жозефа-Доминика де Луи, вполне приличным, однако производство, разрушенное вследствие военной кампании 1814 г., еще не было налажено.

«Спасение государства зависит от ружей», – заявил 15 апреля Наполеон, видя, что производство вооружения не покрывает даже минимальных потребностей (Louis Madelin, «L’Histoire du Consulat et de l’Empire, t. XVI, Les Cent-jours, Waterloo», Paris, 1954). Приходилось импровизировать при решении практически любой проблемы. Не хватало времени обучать призывников 1799 и 1800 годов рождения. Единственным выходом стало распределение их по частям, укомплектованным опытными солдатами, что, однако, существенно ослабляло боеготовность таких подразделений.

Война – самое главное и решает все. Ей надлежало отдавать все время и силы. Однако императору следовало продемонстрировать подданным, что ничего, собственно, не изменилось, и его возвращение – отнюдь не вооруженная авантюра, а восстановление нормальной жизни. В его распорядке дня того пресловутого пребывания в Париже (с 21 марта по 11 июня 1815 г.), в частности, можно прочесть:

6 апреля – посещение Ботанического сада и мастерской Давида;

8 апреля – визит в Музей Наполеона в Лувре; 13 апреля – император смотрит бульварную комедию «Мнимая племянница»;

18 апреля – в Опере на «Весталке» Гаспара Луиджи Спонтини;

21 апреля – гала-представление в Комеди Франсез. В программе «Гектор» Люка де Лансиваля – любимая драма Наполеона, о которой он только уже на Святой Елене выразился, что «это спектакль на гарнизонный вкус». В главных ролях Франсуа Тальма и Катрин Дюшенуа, главная конкурентка бывшей любовницы Бонапарта Маргариты Жозефины Жорж…

Конечно, все это успокаивает общественное мнение, но безжалостно крадет столь драгоценное время.

«Против Наполеона, – пишет Луи Мадлен, – стояли армии, насчитывавшие свыше полумиллиона солдат, готовые в любой момент увеличить свою численность до миллиона с лишним. Кроме 150 000 человек, которых Австрия могла перебросить на юго-восточную границу Франции, и 50 000 испанцев, мобилизованных Фердинандом VII для удара на юго-западной границе, еще 70 000 австрийцев и 80 000 немцев двигались к Рейну, опережая русскую 80-тысячную армию, которая выдвинулась из Чехии, еще 70 000 русских двигались из Польши. Сверх этого 120 000 прусаков под командованием Блюхера стояли лагерем на Мозеле, а 100 000 англичан, ганноверцев, голландцев и немцев из северных княжеств под командованием Веллингтона – под Брюсселем. Как Блюхер, так и Веллингтон ожидали подхода войск Шварценберга, чтобы вторгнуться в Северную Францию и идти на Париж».

Время работало на них. Бонапарту не оставалось ничего иного, как собрать все имевшиеся под рукой силы и нанести удар, не теряя ни минуты. Хотя, по сути дела, было уже поздно.

Император выступил из Парижа 12 июня в четыре часа утра. В полдень он доехал до Лана, где принял рапорты о положении дел и остался на ночлег.

13 июня он прибыл в Авен, где в его честь дал обед маршал Мишель Ней, герцог Эльхингенский.

14 июня после смотра войск Наполеон сделал привал в Бомоне. Погода испортилась. Ветер нагнал дождевые тучи.

15 июня Бонапарт был уже в Шарлеруа. Выехав за город, он задержался около постоялого двора «La Belle Vue» у потрепанного временем откоса на развилке дорог до Флерюса и Брюсселя. Император приказал подать ему стул и смотрел на проходящие мимо войска. По словам Жана Тюлара и Луиса Гарроса («Itinéraire de Napoléon au jour 1769–1821», Paris, 1992), «погрузившись от усталости в дремоту». Его разбудил в 15:00 генерал Гаспар Гурго (который позже сопровождал его на Святую Елену), докладывая, что прусаки уже неподалеку от Госселье. Наполеон вызвал Нея и приказал ему атаковать неприятельские форпосты. В 17:30, все еще не слыша пушек, Наполеон продвинулся к Жилли, чтобы ускорить наступление. Французы без особого труда отогнали прусаков на пару километров к северу.

16 июня началось сражение, вошедшее в историю как битва при Флерюсе или у Катр-Бра, но правильнее было бы назвать его битвой упущенных возможностей. Прусаки были разбиты, но из-за неверного понимания приказов маршалами Неем и Груши прусские войска смогла отступить, сохранив порядок. Бой, в котором погиб герцог Брауншвейгский Фридрих Вильгельм, не принес разрешения ситуации. Зловещим, хоть и знаменательным событием в том бою стал переход на сторону врага генерала Луи-Огюста де Бурмона. До этого случая (casus Бернадота – совершенно иное дело) таких прецедентов в императорской армии не было. Известие об этом предательстве подействовало на всех угнетающе.

17 июня французские войска относительно спокойно понемногу продвигались вперед. Только время от времени происходил обмен краткими артиллерийскими залпами. Противник отступил в направлении Брюсселя. Наполеон на белой кобыле с эротическим именем Дезире (Желанная) в сером промокшем сюртуке ехал во главе колонны, угодив в окрестностях Мон-Сен-Жана под обстрел.

В 19:30 он остановился на ферме дю Кайю. Адъютанты развели огромный костер, у которого император пытался по мере возможности просушить мокрую одежду.

В 22:00 Наполеон отправился пешком на рекогносцировку. Следующую он провел в 23:15.

После полуночи он принимал рапорты от разосланных патрулей, которые подтвердили, что прусаки отошли, а перед французами возле деревушки Ватерлоо стоят англо-голландские войска.

С часу до двух император совещался с Неем и отдавал последние приказы относительно расположения частей, после чего, наконец, лег спать, чтобы проснуться через полчаса. Дальнейший почасовой график я привожу, основываясь на данных Тюлара и Гарроса:

18 июня 1815 г. 3:00 утра. Последняя рекогносцировка, с которой Бонапарт вернулся в Кайю в 3:30.

4:00. Просмотрел карты и еще раз лег ненадолго вздремнуть.

6:00. Переоделся, побрился и принял доклады.

8:00. Завтракал в компании маршала Жана де Дье Сульта, министра Юг-Бернара Маре, командира императорской гвардии графа Антуана Друо и нескольких других генералов.

8:30. Еще раз изучил карты.

8:45. Велел позвать хозяина фермы Кайю, некоего Букко, и поблагодарил его за гостеприимство.

9:00. Взяв в проводники фламандского крестьянина по фамилии Декостер, объехал местность вокруг левого крыла своих войск.

10:00. Сделал своим наблюдательным пунктом возвышенность, расположенную приблизительно в 1,5 километра за линией войск между фермой де Россом и лачугой Декостера.

10:30. Последний раз спустился вниз, чтобы осмотреть центральную группу войск.

11:00. Вернулся на холм, где продиктовал Сульту план первой атаки.

11:30. Отдал приказ начать артиллерийскую подготовку.

11:35. Заговорили французские пушки. Битва при Ватерлоо началась.

[ZHAN]

Первый удар французов был направлен на правое крыло англичан. Здесь ключевой позицией был замок Угумон. Обнесенный солидной каменной стеной, он мог бы служить идеальной позицией для французской артиллерии, чтобы парализовать английский фланг. Яростные бои за замок продолжались два часа. Части шестой дивизии II корпуса под командованием младшего брата Наполеона Жерома Бонапарта даже прорвались в сады и высадили замковые ворота, но за взятой стеной увидели… другой укрепленный вал, который успели возвести англичане. Атака захлебнулась.


На правом крыле французов (левом для англичан) пошел в атаку маршал Ней. Он продвигался верно, но медленно. В 13:30 к нему на помощь пришли дивизии генерала Жана Батиста Друэ д’Эрлона.

«Шли они, – писал Томаш Маларский («Ватерлоо 1815», Варшава, 1996), – медленным размеренным шагом под прикрытием плотных линий вольтижеров. Корпус должен был занять пространство между левым флангом дивизии Алликса [генерал Жак-Александр-Франсуа Алликс де Во] вплоть до дивизии Дюрютта [генерал Пьер-Франсуа-Жозеф Дюрютт потерял под Ватерлоо правую руку и получил сабельный удар в лицо]. Все дивизии состояли из двух бригад по шесть батальонов в каждой бригаде. Всего 48 батальонов.

Это было эффектное зрелище, столь характерное для Наполеоновских войн, когда чаще всего применялись атаки батальонными колоннами.

Солнце освещало яркие мундиры марширующей пехоты и заставляло сверкать штыки и затканные серебром и золотом штандарты. Привлекавшие внимание колонны попали под огонь английской артиллерии. По колоннам били сначала железными ядрами, а затем гранатами и шрапнелью. Среди пехоты носился маршал Ней, которого часто обвиняли в отсутствии воображения и военных знаний, но никогда – в отсутствии храбрости на поле боя. Он заражал своей отвагой солдат и офицеров, многие из которых помнили, как он не отчаялся и не поддался панике во время отступления из Москвы в 1812 г.

Сейчас же Ней, ведя в наступление корпус д’Эрлона, намеревался одним ударом сломить всю оборону Пиктона [генерал сэр Томас Пиктон погиб под Ватерлоо] и занять Мон-Сен-Жан, отрезая тем самым пути отступления армии Веллингтона. Запертые на опушке Суаньского леса английские части в этом случае не имели бы ни малейшего шанса на спасение».

На этот раз крепким орешком для французской пехоты стали преградившие ей путь стены двух крестьянских ферм: Ла-Э-Сент и Папелотт. Укрывшиеся там англичане устраивали убийственные для французов вылазки, тормозя наступление и расстраивая их боевые порядки. В тот момент, когда уже казалось, что французы берут верх, Веллингтон бросил в бой лучшие части своей кавалерии во главе с прославленным полком шотландских королевских драгун. Конница буквально смела измотанные батальоны Алликса де Во и смяла наступавшую за ними третью дивизию генерала Пьера-Луиса де Марконье.

Один из шотландских унтер-офицеров 42-го полка – Джеймс Энтон – так описывает эту бешеную атаку («Wellington’s Men. Some Soldier’s Autobiographies», Wakefield, 1976):

«Мы как раз продирались через живую изгородь, когда пришел приказ от нашего генерала разомкнуть ряды. Тут же кавалерия, пройдя через них, перемахнула изгородь и врезалась в неприятеля. „Scotland for ever!” – кричали все шотландцы, когда „Scots Greys” проходили через наши ряды. Где найти перо для описания этой сцены? Конские копыта били в грудь вражеских солдат. Окровавленные палаши, занесенные над головами, обрушивались на них, неся смерть. Удар за ударом, словно умелый крестьянин орудовал серпом, и страшные раны обрывали жизни».

Страсть как эффектно! А вот военные историки до сих пор ломают голову над вопросом, почему шотландская кавалерия не вернулась на исходные позиции после выполнения задания, а на усталых лошадях, у которых не было сил даже перейти в галоп, продолжала двигаться вперед, выходя на предполье только вступавшей в бой, еще свежей и располагавшей артиллерией пятой дивизии второго корпуса французов под командованием генерала Жильбера-Дезире-Жозефа Башлю.

Раздались залпы, и численный состав беспомощно трусящей кавалерии сократился на 40 %. Тогда как пехотинцы Башлю пустились бегом вверх по склону и заняли позиции выбитых частей, используя трупы павших – как писал Жан Баптист – для прикрытия от обстрела. Равновесие на правом фланге было восстановлено.

Оставался центр. Здесь после яростного обстрела и очередных атак французской пехоты «иностранные формирования армии Веллингтона, – пишет Малярский, – стали подумывать об отступлении, а некоторые нидерландские батальоны уже начали отступать, стремясь вырваться из этого ада. Герцог понимал, что его личный пример лучше всего повлияет на изнуренных солдат, и поэтому все время находился на передовой, невзирая на то, что снаряды и гранаты убивали и ранили офицеров его свиты. От окружения герцога, состоявшего из адъютантов и штабных офицеров, осталось буквально несколько человек, поскольку большинство погибли, были ранены или находились в постоянных разъездах. Сам Веллингтон верхом на своем Копенгагене старался побывать на позициях каждого батальона и своим спокойствием и хлесткой шуткой поддерживал солдат и офицеров. Спокойствие он демонстрировал, нарочито медленно поправляя галстук, спрашивая, который час, или долго разглядывая местность в подзорную трубу. Герцог знал, что время работает на него, с каждой минутой приближая подход прусаков…».

В самом деле, когда чаша весов могла склониться, даже случайно, в ту или иную сторону, подход армии Блюхера имел решающее значение. Успеет или не успеет?

Маршал Гебхард Леберехт фон Блюхер являлся фигурой, мягко говоря, оригинальной. «Его удручала мысль, – пишет Джефри Риган («Военные ошибки», Варшава, 1992), – что он родит слоненка, будучи абсолютно уверен, что забеременел от какого-то французского солдата. Мучили Блюхера и постоянные приступы старческой меланхолии. Он утверждал также, что французы специально подогревают пол в его комнате, да так сильно, что он может ходить исключительно на цыпочках».

Сомнения и безответственные решения не всегда адекватно воспринимавшего действительность Блюхера давали некоторый шанс Наполеону. По всей видимости, последний решил положиться на свою счастливую звезду. В 19:20 (войска Блюхера, о чем Наполеон знал, но скрыл от своих солдат, находились уже менее чем в полукилометре от центра сражения) император повел в наступление свою любимую старую гвардию.

Императорская гвардия была больше, чем просто воинское формирование. Чтобы попасть в ее ряды, следовало иметь особые военные заслуги и проявить храбрость как минимум в нескольких предыдущих кампаниях. Гвардейский мундир открывал в Париже двери не только в самые шикарные бордели, но и в высшие сферы общества.

Гвардейцы – вернейшие из верных – с громкими криками «Vive l’Empereur!» ринулись вперед. До сих пор они были непобедимы. Залпы первой английской бригады генерала Перегрина Мейтланда нанесли им жестокий урон и заставили замедлить атаку, а фланговый маневр легкого подразделения «Glasgow Highland» окончательно остановил наступление. Окруженные гвардейцы сражались с беспримерным мужеством и отчаянием, оставшимся в памяти поколений. Именно тогда на призыв сдаться генерал Пьер-Жак-Этьен Камбронн (тот самый, кто сопровождал Наполеона на Эльбу – история здесь сделала круг) ответил англичанам твердо и лаконично: «Merde!» На русский это весьма приблизительно переводится как «хрен вам», а дословно значит «дерьмо».

Владислав Броневский в замечательном стихотворении «Примкнуть штыки» написал:

Пулеметчик сердец и слов,
поэт, не до песен сейчас.
Нынче стих – это твой окоп,
и звучит приказ:
Примкнуть штыки!
Примкнуть штыки!
А если умирать придется,
словцо Камбронна вставь в стихи,
на Висле к месту обернется.

В рукописи стихотворения (Владислав Броневский, «Избранное», сост. Феликса Лиходзеевская, т. II, Плоцк-Торунь, 1997) Камбронн упомянут иначе:

вспомним
«mot de Cambronne»
и скажем его
здесь
на Висле.

Все это, однако, ничуть не мешает в слащаво-ханжеских польских школьных учебниках при упоминании возгласа Камбронна делать сноску, объясняющую, что тот сказал: «Гвардия умирает, но не сдается». Вот яркий пример исторической фальшивки, тем большей, что, когда через десять минут после своего жесткого «Merde!» Камбронн был сражен осколком гранаты – его обнаружили на поле боя лишь через двадцать часов и с трудом спасли, – Блюхер уже почти сломал правое крыло французов, и гордой гвардии пришлось сложить оружие.

Сражение было проиграно. В 20:00 Наполеон покинул наблюдательный пункт, приблизившись к месту затухающего боя около фермы Ла-Э-Сент, а затем отошел на пригорок Бель-Альянс.

20:15. У домишка Декостера он присоединился к отступившим туда генералам и хотел повести их в контрнаступление. Офицерам сопровождения с трудом удалось его удержать.

22:00. Наполеон оставил поле боя.

19 июня 1815 г. 1:00. Бонапарт стоял на поляне в лесу у Катр-Бра и плакал, глядя на желтые языки пламени костра.

2:00–5:00. Через Госселье и Лоделенсар он отправился к Шарлеруа. Остановился перекусить и, получив сведения, что пехота Блюхера неподалеку, велел подать себе коляску и уехал в Филиппвиль, где провел пару часов и написал письма.

17:00. В экипаже генерала Франсуа-Виктора де Сен-Флорана – коменданта гарнизона в Филипп-вилле (которого мстительные Бурбоны за это разжалуют) – Бонапарт поехал в Париж, куда добрался 21 июня 1815 г. в шесть утра и который оставил уже навсегда через четыре дня в 12:15.

Мог ли Наполеон выиграть сражение при Ватерлоо? Этот вопрос занимал несколько поколений любителей альтернативной истории. В свое время Жак Брель пел («Grande-mère, Oeuvre intégrale», Paris, 1982):

Дай моей бабуле помело,
А сам можешь отойти от дел.
Выйдет точка в точку Ватерлоо,
Только куда Блюхер не успел.

«Ватерлоо, куда не успел Блюхер» стало крылатой фразой, означавшей, что могло быть и по-другому, а вообще-то всегда есть вероятность разного развития событий, и все решает чистая случайность. Бабуля Бреля рано радуется, ведь в любую минуту все может измениться, и, к сожалению, вот-вот наступит старость.

Мог ли Наполеон выиграть сражение при Ватерлоо? Наверное, мог. С рациональной точки зрения весьма вероятно, что у Блюхера как раз начались бы роды слоненка, что заставило бы его опоздать. Генерал Эммануэль Груши мог бы преградить Блюхеру дорогу, ведь он слышал канонаду, а не дожидаться приказов. В свою очередь, если бы поляк Ежи Зенович доставил ему эти приказы раньше, не канителясь пять часов в поисках Груши… Если бы да кабы… Конечно, Наполеон мог выиграть сражение при Ватерлоо, но никак не войну.

Советский историк Альберт Манфред («Наполеон Бонапарт», т. II, Варшава, 1980) пишет:

«То, что произошло во Франции в марте 1815 г., если последовательно анализировать социальный характер этих удивительных событий, следовало бы определить как своеобразную буржуазную революцию. Подавляющее большинство народонаселения, то есть крестьянство, городская беднота и буржуазия, восстало, чтобы сбросить угнетение феодальной реакции, стремившейся уничтожить материальные, общественные и политические достижения революции. Специфика марта 1815 г., а именно поддержка народного движения армией, которая вопреки всем приказам и угрозам перешла на сторону Наполеона и народа, только сильнее подчеркивает общенациональный характер революции 1815 г. И именно поэтому предпринимаемые некоторыми авторами попытки назвать март 1815 г. своего рода военным путчем, pronunciamiento, следует категорически отвергнуть. Это не был верхушечный переворот, совершенный узкой группой военных заговорщиков, а широкое национальное движение, охватившее все классы общества. На первый взгляд фантасмагорический успех Наполеона в его отчаянно дерзком походе объясняется в конечном итоге тем, что он в нужное время возглавил созревавшую революцию против реставрированной монархии Бурбонов, стремившихся повернуть историю вспять».

Вот классический пример полного подчинения фактов идеологии. Наполеон выехал из Парижа 25 июня. Францию он окончательно покинет на борту «Нортумберленда» 7 августа. А 8 июля в столицу прибыл «приветствуемый с достаточным энтузиазмом» Людовик XVIII.

«Ваше Величество, – обратился к нему префект де Шаброль, – минуло сто дней с того несчастного момента, когда Вы были отторгнуты от сердец своих подданных, оставив их в слезах и отчаянии». Король не принял такого патетического тона. «С болью покидал я мой милый город и чувствую неподдельное волнение при встрече…» (Evelyne Lever, «Louis XVIII», Paris, 1988).

Во всей Франции ни на одной дороге, по которым катил проигравший император, не нашлось сабли в его защиту. Вторая Реставрация проходила абсолютно спокойно, в том числе без прусских и английских штыков. Впрочем, вопреки Манфреду, во время неполного года первой Реставрации Людовик XVIII вовсе не пытался «повернуть историю вспять». Трудно найти более убедительный аргумент, что поддержка Наполеона народом оказалась если и не поверхностной, то уж точно недостаточной, чтобы считаться общенациональной.

А если бы Наполеон победил при Ватерлоо? Ведь Европа была уже не та, что до 1812 г. К французским границам подтянулись бы мощные армии Австрии и России, к интервенции готовились шведы и испанцы… Союзники располагали неограниченными человеческими ресурсами, а у Франции их не было – на поля сражений бросили даже родившихся в 1799 г. Потенциалы вооружения союзных держав и Франции соотносились как 8:1. О континентальной блокаде Англии и мечтать не приходилось. Зато британский флот весьма эффективно отрезал французскую метрополию от ее заморских территорий. Следовательно, даже победи Наполеон при Ватерлоо, это уже ничего не могло изменить.

Тогда почему именно Ватерлоо приобрело символическое значение и превратилось в миф?

Первый ответ прост: потому что поставило заключительную точку в легенде, в героическом противостоянии, смертоносных атаках кавалерии и пехоты, стало своего рода контрапунктом Аустерлица и прочих патетических побед Бонапарта.

Однако есть и второй ответ. Поражение Наполеона в России в 1812 г. еще ничего не предопределяло. Напомним Манфреду, что уже тогда заговор генерала Клода-Франсуа де Мале показал, как непрочны были тылы императора. Бонапарт смог снова собрать армию и 3 мая 1813 г. одержать блестящую победу при Лютцене над русскими войсками Виттгенштейна и прусскими Блюхера. Окончательный и бесповоротный конец империи – Сто дней в этом стали лишь безнадежным эпилогом – наступил пятью месяцами позже, 16–19 октября 1813 г. под Лейпцигом. От жесточайшего разгрома, которому наполеоновская армия там подверглась, она не оправилась уже никогда. Определенная эпоха завершилась, ее не воскресило, поскольку просто не могло, последовавшее возвращение Наполеона с Эльбы.

[ZHAN]

Под Лейпцигом французам, которых поддерживали, в частности, поляки, ирландский полк и подразделения многочисленных немецких государств, в том числе виттембергцы и саксонцы, предавшие их во время боя, противостояли четыре армии: русская, прусская, шведская и австрийская.

19 октября генерал Август Найдхард фон Гнайзенау, начальник штаба Блюхера, позже фельдмаршал, писал жене (цитирую по: Дигби Смит, «Лейпциг 1815», Гданьск, 2005):

«Великая битва выиграна, победитель определен. Вчера огромные массы сражались друг с другом. Это было зрелище, невиданное уже тысячи лет. С возвышенности я наблюдал за обеими армиями. Пролиты реки крови. Убитые и раненые лежали в радиусе нескольких миль. В итоге мы спихнули французскую армию на небольшой плацдарм у Лейпцига. Наступление было кровопролитным. Через несколько часов наши войска предприняли штурм города. Там встретились части разных армий, подходивших со всех сторон. Первыми ворвался маршал Блюхер и мы. Нами захвачено много пленных, 20 000 раненых и еще больше больных. В наши руки попало много генералов, солдат разных национальностей, разрушенные дома и опрокинутые повозки. Всюду царит невообразимый хаос. Предприняты все средства для организации скорейшего преследования врага. Мы хотим уничтожить остатки его армии».

А маршал Блюхер добавил:

«18-е и 19-е были для нас днями знаменательными, во время которых великий колосс пал, словно поверженный бурей дуб. […] Ума не приложу, что делать с наградами. Я обвешан побрякушками, как старая лошадь в упряжке, но главное – я уничтожил надутого тирана».

Потери наполеоновской армии были действительно ужасны. Они составляли около 70 000 солдат, из которых почти 50 000 были убиты или ранены. Погиб маршал Юзеф Понятовский и 15 генералов. Противник захватил свыше 220 пушек из имевшихся у французов 309, 700 повозок с амуницией, а во время преследования еще 400, более 60 000 карабинов. Французские гарнизоны сдавались на милость победителей один за другим, причем

«одной из самых впечатляющих была сдача Дрездена 11 ноября, когда маршал Гувион де Сен-Сир вместе с двумя полными корпусами угодил в плен».

Как мы уже знаем, этих потерь Наполеону так никогда и не удалось восполнить. Потому-то маршал Гебхард Леберехт Блюхер мог смело заявлять, что «уничтожил» Наполеона. Право на такое заявление ему давал тот факт, что в сражении, где русских вел фельдмаршал Михаил Барклай де Толли, шведов – маршалы Жан Батист Бернадот и Стедингк, австрийцев – князь Карл Филипп Шварценберг, именно прусаки сыграли главную роль, что логично делало их командира основным победителем.

Вот именно… прусаки и Блюхер… Многие историки того времени, в том числе столь выдающиеся, как Фридрих М. Кирхайзен, Жак де Бенвиль, Джонатан Норт, а из нынешних Жан Тюлар, считают, что Наполеоновские войны по своей политической сути являлись противостоянием Франции и Великобритании. Это Лондон монтировал очередные антифранцузские коалиции, препятствовал установлению наполеоновского порядка на континенте, платил, подстрекал и интриговал. Император отлично это понимал, когда констатировал:

«Только тогда, когда Англия не сможет нигде вести никакой войны, она заключит мир. Поэтому на войну против Англии следует бросить все возможные силы».

Англия же оставалась верной своему изначальному принципу, по мнению Кат-Маскевича (см.: «Был бал», Варшава, 1973; «Зеленые глаза», Варшава, 1958), – политике извлечения каштанов из огня чужими руками. А когда она, наконец, непосредственно приняла участие в боевых действиях на континенте, то сначала на весьма ограниченном иберийском фронте, поскольку большего не требовалось. Грязную работу делали другие. И похоже, делали неплохо, но это лишало бы настоящего победителя его лавров.

«Прусаки и Блюхер», или еще какие-то дикие русские… Можно себе представить, с каким облегчением встретили на островах известие о самоубийственном возвращении Наполеона. Наконец-то подвернулась замечательная оказия достойно завершить многолетние интриги и заграбастать все лавры от успехов, достигнутых чужими руками. Дело оставалось за малым: превратить удар, нанесенный из милосердия отчаявшейся тени французского императора, в решающую эпохальную победу.

Карл фон Клаузевиц писал («О войне», Люблин, 1995), что война есть продолжение политики. Англичане знали, что продолжением войны является пропаганда. И везде, где распространялось влияние британской короны, прославление и почитание Ватерлоо становилось обязательным. Не Лейпцига, не Бородино, а именно Ватерлоо. Политическая интрига была преобразована в героический миф, а 18 июня 1815 г. стало днем, определившим судьбу Европы и мира, словно все не было решено гораздо раньше.

И вот гордым именем Ватерлоо называются, в частности, города:
Ватерлоо в Соединенных Штатах, в штате Арканзас, неподалеку от прекрасного озера Уайт Оук;
Ватерлоо в штате Иллинойс, в предместье Сент-Луиса; Ватерлоо в штате Индиана, на дороге между Баттл Грик и Форт Уэйн;
Ватерлоо – один из главных городов штата Айова; Ватерлоо, затерянное в живописных Пионерских горах штата Монтана;
Ватерлоо в штате Нью-Йорк, рядом с университетским Рочестером;
Ватерлоо в Канаде, сразу за углом Монреаля; Ватерлоо в Австралии, на Северной Территории, около озера Аргайл;
Ватерлоо на Тринидаде, у залива Пария.

Давайте прервем этот перечень, чтобы дать место победителю Веллингтону:
Веллингтон – столица Новой Зеландии; Веллингтон есть в Алабаме, Колорадо, Иллинойсе, Канзасе, Неваде, Огайо, Техасе, Юте;
Веллингтон на острове Принца Эдуарда (там, где жила героиня книги «Аня из Зеленых Мезонинов»);
Веллингтон – город в Австралии, на север от Канберры и в штате Виктория, плюс река на западе;
Веллингтон – рыбацкий порт на Ньюфаунленде; Веллингтон в Новой Шотландии, менее двадцати километров от Галифакса;
Веллингтон – морской пролив, разделяющий острова Корнуэллис и Девон…

В свою очередь Уэсли (родовая фамилия Веллингтона) обнаруживается в штате Мэн, на Ньюфаунленде и в Нью-Брунсвике…

Любой француз, едущий по железной дороге под каналом Ла-Манш в Англию, хочешь не хочешь выходит из поезда на вокзале Ватерлоо. На всей нашей планете нет ни одной млюсенькой деревушки имени Блюхера, Кутузова или того же Бернадота… В такой ситуации Веллингтон может себе позволить и пококетничать.

«Во время парада победы союзных войск на Елисейских Полях рядом с двумя императорами и королем Пруссии, – пишет Ян Мейштович («Железный герцог», Варшава, 1978), – среди сверкавших золотым шитьем и эполетами, звездами и орденскими лентами, а также украшенных перьями на шляпах разноцветных мундиров Веллингтон идет, как некогда на полях сражений в Испании, в темно-синем сюртуке с белым фуляровым платком на шее, без орденов, в небольшом гражданском цилиндре на голове. Подобная скромность завоевала симпатии парижан».

В самом деле, манипуляция получила достойное завершение. Сами французы больше помнят о Ватерлоо, нежели о Лейпциге или Бородине. А если в придачу вспомнить, какое хлесткое словцо сказал под Ватерлоо геройский генерал Камбронн, все станет на свои места. Именно Ватерлоо стало тем важнейшим и решающим сражением, поставившим жирную черту в сложной истории человечества. Лопух поляк Понятовский погиб на одну битву раньше, чем следовало.

[ZHAN]

Почему Гитлер проиграл войну с Советским Союзом? Историки, если исключить пропагандистов, дают на этот вопрос четыре, по преимуществу связанных между собой ответа.

1. Предприятие заранее было обречено на провал. Ведь писал же крупнейший, пожалуй, классик военной науки Карл фон Клаузевиц («О войне 1834»):

«В битве, где имеет место медленное и методичное противостояние сил, вернейший результат достигается численным превосходством. И в самом деле, напрасно мы искали бы в новейшей истории войн такое сражение, где была бы одержана победа над вдвое сильнейшим противником».

И дальше:

«Российское государство – страна, которую невозможно формально завоевать. Во всяком случае, не силами современных европейских государств, и уж никак не с помощью 500 000 человек, как это пытался сделать Бонапарт…»

Если перевести это на реалии 1941 г., то чтобы гарантировать господство над страной площадью 22,5 миллиона квадратных километров, статистически необходимо иметь минимум одного надсмотрщика на каждый квадратный километр. Такими демографическими возможностями немцы, разумеется, не располагали. Более того, если нет шансов уничтожить производственный потенциал превосходящего вас по численности и территории противника, дело обречено на поражение. Не может служить оправданием Гитлеру аргумент, что эвакуация советской стратегической промышленности за Урал якобы стала для него полнейшей неожиданностью, поскольку десятью годами ранее, уже в 1930-х гг., такую возможность теоретически прогнозировал польский специалист, позже выживший в Катыни, Станислав Свяневич. Напоследок остается упорно провозглашаемый Бисмарком, а значит, уже более чем семидесятилетней давности железный принцип, столь убедительно доказанный Первой мировой войной, что Германия ни в коем случае не может вести войну на два фронта. А ведь в 1941 г. Англия оставалась непокоренной, и ясно было, что вступление в войну Соединенных Штатов только вопрос времени. Иными словами, война была проиграна, еще не начавшись.

2. Все решил «Генерал Мороз», у Манштейна даже «Маршал Мороз», а у Гудериана «Генерал Грязь». Ответственность за поражение несет безжалостный русский климат. Леон Дегрель – валлонский коллаборационист, дослужившийся позже до генерала СС – вспоминает («Восточный фронт 1941–1945», Мендзыздрое, 2003):

«Можно преодолеть холод, можно идти вперед при сорока градусах ниже нуля. Но русская грязь уверена в своем превосходстве. Ей ничто не в состоянии противостоять, ни человек, ни материя. […] Две недели отделяли Сталина от катастрофы. Две дополнительные недели солнца, и снабжение успело бы подтянуться к сражавшимся немецким частям. Стоявшего на краю гибели Сталина спасла всемогущая липкая грязь, которая сделала то, что не удавалось ни советским солдатам, ни советской военной технике. […] Грязь превратилась в оружие. Следующим станет снег. Сталин мог рассчитывать на своих бескорыстных союзников. […] Снег – это еще ерунда. Хуже были метели. Они выли, визжали, пронзительно свистели, швыряя нам в лицо тысячи мельчайших стрел, которые ранили, как камни. […] Эти жуткие вьюги давали советским частям преимущество. Русские привычны к такому невероятному климату. В помощь им были лыжи, собаки, сани, ловкие лошадки. У них имелась и одежда от мороза: ватники, высокие утепленные сапоги, защищавшие от снега, сухого, как стеклянная пыль. Они умело пользовались положением, в котором оказались испытывавшие невероятные страдания тысячи европейских солдат, брошенных смелым наступлением в снег, ветер и лед без соответствующей подготовки и снаряжения».

Точно так же видел ситуацию и Вильгельм Кейтель («На службе до самого поражения», Варшава, 2001):

«Буквально за несколько дней дождь и грязь сменились жуткими морозами, которые в окрестностях Москвы достигали сорока градусов, что имело для армии катастрофические последствия. Не хватало зимней одежды для людей и незамерзающих средств для военной техники, в первую очередь для танков и автомобилей. Замерзало масло, подводили пулеметы и автоматы и так далее. Апатия в армии, вызванная общим истощением сил, была сильнее, нежели желание вырваться из этого оцепенения и освободиться от врага. […] На фронте ежедневные потери из-за обморожений приобретали устрашающие масштабы. А хуже всего, что помимо автотранспорта полностью встала железная дорога, замерзли локомотивы, равно как и водопроводы. […] В такой ситуации победа стала ускользать из наших рук».

3. Оба, и Бренд Вегнер, и Петер Ридиссер, считающиеся крупнейшими исследователями немецко-советской войны, полагают, что основной причиной поражения Гитлера стал расистский террор. С ними согласен и Эндрю Нагорски («Величайшая битва, Москва 1941–1942», Познань, 2008):

«Хотя часть Украины и других советских территорий поначалу встретила немцев как освободителей, именно жестокое поведение оккупантов быстро открыло им глаза на истинную сущность захватчиков. От деревни к деревне, от города к городу, с самой границы до городка вроде Ржева на подступах к Москве перечень зверств только рос, что серьезно компрометировало немецкие лозунги об освобождении. Число коллаборационистов было самым большим в первый период военных действий и резко стало падать по мере продвижения войск».

В начале войны к так называемым «хивисам» – сокращение от Hilfswillige (добровольные помощники) – относились как к недочеловекам, у них не было шансов продвинуться по службе и ни малейшего равенства с немецкими соратниками. Гитлер официально признал армию Власова и отправил в бой только в марте 1945 г., когда de facto ее действия на чешском фронте не имели уже никакого значения. Советским военнопленным с первых же дней (sic!) войны была уготована такая жуткая участь, что позже заградотряды НКВД, стрелявшие в дезертиров и недостаточно решительно идущих в бой, казались уже не столь страшными. Вильгельм Кейтель удивлялся в своих мемуарах, что с лета 1942 г. «русские перестали сдаваться в плен», однако никаких выводов из этих наблюдений не сделал.

4. Практически все западные историки, что косвенно подтверждает и сам Георгий Жуков («Воспоминания и размышления», Варшава, 1985), считают, что кардинальной ошибкой Гитлера стало то, что он ввязался в военные действия на Украине, что затормозило марш на Москву. А ведь в столь централизованном государстве, каким был СССР, падение столицы означало бы всеобщий хаос и паралич власти. Это понимали как гражданские, так и военные руководители государства. Однако сконцентрировать все силы для обороны Москвы означало оголить восточные рубежи страны, на которые могла напасть Япония. Тем временем именно за тот месяц, что немцы потеряли под Киевом, советской разведке удалось окончательно установить, что японцы решили атаковать США, а не СССР. Сухой язык дат: 7 декабря 1941 г. японцы неожиданно начали бомбардировку с воздуха американской военной базы в Перл-Харбор на Гавайях, что стало началом войны в Тихом океане. Двумя днями ранее, 5 декабря 1941 г., советские войска перешли в контрнаступление под Ростовом Великим силами сибирских дивизий, ранее предназначавшихся для отражения возможного нападения Японии. Таким образом, свежая кровь с Дальнего Востока имела решающее значение.

Конечно, ни один из этих тезисов нельзя ни доказать, ни опровергнуть. И тем не менее, независимо от того, было ли все предрешено заранее, или тут поспособствовала расистская политика Рейха, или свой вклад внесли распутица, ветра и морозы, именно под Москвой наступление гитлеровских войск впервые удалось остановить. Разумеется, у советской победы имелась и своя неприглядная изнанка. Прежде всего, проявилась бездарность командования, которое без четкого плана бросало солдат в беспорядочные атаки с полнейшим пренебрежением к судьбам «пушечного мяса». Это стоило жизни почти двум миллионам красноармейцев. О бессмысленности некоторых оборонительных операций красноречиво свидетельствует такой пример: в конце ноября Сталину доложили о сдаче городка Дедовск, находившегося чуть ли не в тридцати километрах от центра Москвы. Жуков вспоминает:

«Верховный вызвал меня к телефону:

– Вам известно, что занят Дедовск?

– Нет, товарищ Сталин, неизвестно.

И.В. Сталин не замедлил раздраженно высказаться по этому поводу:

– Командующий должен знать, что у него делается на фронте. Немедленно выезжайте на место, лично организуйте контратаку и верните Дедовск.

Я попытался возразить:

– Покидать штаб фронта в такой напряженной обстановке вряд ли осмотрительно.

– Ничего, мы как-нибудь тут справимся, а за себя оставьте на это время Соколовского.

Положив трубку, я сразу же связался с К.К. Рокоссовским и потребовал объяснить, почему в штабе фронта ничего не известно об оставлении Дедовска. И тут сразу же выяснилось, что город Дедовск противником не занят, а речь, видимо, идет о деревне Дедово. […]

Я решил позвонить Верховному и объяснить, что произошла ошибка. Но тут, как говорится, нашла коса на камень. И.В. Сталин окончательно рассердился. Он потребовал немедленно выехать к К.К. Рокоссовскому и сделать так, чтобы этот злополучный населенный пункт непременно был отбит у противника. Да еще приказал взять с собой командующего 5-й армией Л.А. Говорова. […]

Возражать в подобной ситуации не имело смысла».

Напрасно командир дивизии Афанасий Белобородов убеждал, что попытка отбить несколько изб Дедова, которые отделены труднопроходимым оврагом, абсолютно нецелесообразна. После нескольких дней кровопролитных боев, не имевших никакой тактической пользы, на рассвете 1 декабря Дедово взяли, и можно было докладывать Сталину, давным-давно уже забывшему об этом эпизоде.

Не любят советские историки вспоминать и другой факт: когда немцы очутились в 35–40 километрах от Кремля, в городе возникла паника. Нагорски пишет:

«В начале паники, 16 октября, даже части НКВД не знали, как реагировать. Александр Зевелев, студент-историк, пошедший добровольцем в первый день немецкого нападения и зачисленный в войска НКВД, патрулировал улицу Горького – одну из центральных артерий столицы. “Начались грабежи, – вспоминал он. – Продовольственные магазины стояли открытыми, и люди тащили все подряд, нам пришлось их останавливать. Крали сахар, хлеб, муку”. Зевелев видел также мародеров, выносивших продукты из ресторана у метро “Маяковская”. Хоть и он, и его сослуживцы были вооружены, они не стреляли, только требовали прекратить грабеж, докладывая позднее об этих инцидентах своим начальникам…»

А тем было не до мародерства. Их главной задачей стало минирование важнейших городских объектов, которые предстояло взорвать в случае сдачи столицы немцам, что, вопреки позднейшим заверениям, свидетельствовало об учете советскими властями такой возможности. Впрочем, значительная часть правительства во главе с Микояном и Молотовым уже сбежала в Куйбышев и вернулась только через несколько дней, с ужасом убедившись, что Сталин намерен оставаться в городе до конца. После войны о подобных сомнениях даже заикаться не смели, а за теми, кто слишком детально вспоминал московский октябрь 1941 г., очень быстро захлопывались ворота лагерей.

И все же несомненный успех, когда немцев удалось сдержать и отбросить от самых границ столицы, нельзя считать триумфом. Силы противника не были уничтожены и, пусть отброшенные на 100–200 километров, по-прежнему угрожали Москве. Русские понесли огромные людские и материальные потери, неизмеримо большие, чем немцы. Существенно подвела и организация охваченного паникой советского тыла… А следовательно, решающий по сути перелом в войне с пропагандистской точки зрения оказался недостаточно эффектным и эффективным. Советская власть, разумеется, всегда располагала как средствами, так и возможностями воздействовать на излишне въедливых историков, но в данном случае свидетелями и героизма солдат, и бездарности руководства стали несколько миллионов москвичей. Очень уж неподходящий материал для создания национального, а тем более экспортного мифа.

С чисто военной точки зрения ключевым моментом немецко-советского противостояния явилась, вне всякого сомнения, Курская битва (или битва на Курской дуге), развернувшаяся между 5 июля и 23 августа 1943 г. В ней были задействованы крупнейшие за всю историю войн силы: у немцев – 900 000 солдат и 2700 танков, с советской стороны – 2 335 000 человек и 5000 танков. Во время боев на фронте, протяженностью около 100 километров, состоялась знаменитая битва под Прохоровкой, в которой с обеих сторон участвовало по 1200 танков. Для сравнения: в легендарной битве при Эль-Аламейне их было использовано втрое меньше. Самый настоящий Апокалипсис, способный, несомненно, поразить воображение. Курская битва – сражение, после которого военная инициатива окончательно перешла в руки СССР и судьба Гитлера была решена. Благодаря ей расстояние из центра России до Берлина было пройдено за двадцать месяцев, в этой битве погибло более 1 200 000 солдат, а остовы 3500 сожженных танков торчали как пугала в степи. Однако эта битва обладает как минимум тремя существенными недостатками, чтобы превратиться в легенду.

Во-первых, отсутствие единства места. Фронт протянулся на 100 км, а только советские укрепления (восемь линий обороны) уходили в глубину на 300 км. Таким образом, бои шли одновременно во многих местах на площади, равной приличному польскому воеводству, и ни одно из этих мест, даже Прохоровка, не имело такого ключевого значения, как Праценские высоты в сражении под Аустерлицом. Специалист, способный понять смысл цветных стрелок и флажков, на штабных картах, наверняка придет в восхищение, но для профана – это немыслимо. Как же выделить одну сюжетную линию из такого многообразия, тем более что все они тесно переплетаются и одно без другого не понятно.

Во-вторых, отсутствие ощущения победы. Немцы проиграли уже в середине июля, когда исчерпали все свои резервы и вынуждены были перейти к оборонительным боям, а это стоило им, как оказалось, невосполнимых потерь. Оставив Орел и Харьков, что означало стратегическое поражение, на Курской дуге они отступили, сохранив относительный порядок и даже успев эвакуировать значительную часть своих раненых. Красная Армия не бросилась в погоню, остановившись на линии Людинов – Брянск – Дмитровск-Орловский, поскольку должна была перегруппироваться и пополнить силы. После Курска Жуков писал:

«Германия очутилась перед лицом неизбежной катастрофы. Она исчерпала свои возможности. Никакая сила не могла ее спасти. Окончательное поражение стало только делом времени».

С немецкой стороны оценки были, понятно, гораздо сдержаннее, но между строк читалось то же самое. Фельдмаршал Эрих фон Манштейн («Утерянные победы, воспоминания 1939–1944», Варшава, 2001):

«Одновременно с прекращением операции ”Цитадель” [немецкое кодовое название операции под Курском] инициатива на восточном театре военных действий окончательно перешла к советской стороне. Стало неизбежностью, что теперь – раз нам не удалось окружить больших сил неприятеля на Курской дуге и пришлось до наступления решающего момента прекратить сражение с брошенными в бой оперативными резервами противника – проявились последствия превосходства неприятеля в силе».

Генерал Гейнц Гудериан («Воспоминания солдата», Варшава. 1991):

«В результате неудачи операции ”Цитадель” мы потерпели полное поражение. Бронетанковые войска, пополненные с неимоверным трудом, понесли тяжелые потери в людской силе и технике и на долгое время выбыли из строя. Возможность восстановления их боеспособности для обороны на Восточном фронте […] оказалась под вопросом. Русские, понятное дело, не мешкали и воспользовались плодами своей победы».

С тех пор на Восточном фронте не стало ни минуты покоя. Инициатива окончательно перешла в руки противника. Да, но это видели они – специалисты по штабной работе и снабжению армии, а также информированные ими политики. В локальном же масштабе, для неосведомленного обозревателя все выглядело иначе. Отступающие в сравнительном порядке немецкие формирования, остановившиеся и окапывающиеся красноармейцы. Не было капитуляции, не было водки, объятий и танцев, даже громкого «ура!». Да и писатели-корреспонденты не уделили сражению под Курском особого внимания. Очевидно, что и они не видели грандиозности события в целом, не поняли его сути, поскольку богиня Ника не достаточно явственно парила над полем боя.

[ZHAN]

В-третьих, Курская баталия оказалась, прежде всего, битвой на уничтожение бронетанковых войск и артиллерии. Атаки и контратаки пехоты имели в ней второстепенное значение. Битва под Прохоровкой была противостоянием танков. Ясное дело, в танках тоже люди. Но их не видно. Каждый сражается на своем боевом посту и не может, как солдат в окопе, рассказывать о семье, родине, любви и ненависти. Что тут описывать. Вот кинокамера могла бы передать грандиозную панораму, но это – современная кинокамера, а в те времена технические возможности были гораздо скромнее, и картина получалась не столь эффектной. Кроме того, поле битвы под Прохоровкой растянулось на многие километры. Ни в каком батальном фильме камера не держит панораму слишком долго и от общего плана переходит к частностям: искривленное яростью лицо или расширенные от ужаса глаза… Это создает человеческое измерение и позволяет зрителю сопереживать происходящему на экране. В поединке же танков, которые даже не сопровождают автоматчики, дело осложняется. Выбрать один танк из тысяч сражающихся? Но они все похожи. Сама по себе машина не вызывает эмоций. Опять же, когда тысячи танков ездят туда-сюда и стреляют во все стороны, поди разберись, что происходит… Как видно из вышеизложенного, что московское, что курское противостояния имеют целый ряд недостатков и плохо перекраиваются в миф.

В Сталинградской битве, продолжавшейся без малого полгода (17 июля 1942 – 2 февраля 1943), можно выделить четыре основные фазы.

1. Наступление немецких войск, которые доходят до Волги и 3 сентября берут в клещи обороняющиеся на западном берегу советские части. С этого момента помощь окруженным доставляется только по реке под ожесточенным огнем врага.

2. 4 сентября – 19 ноября. Яростные сражения за советский плацдарм, носящие в основном характер уличных боев.

3. Контрнаступление советских войск севернее и южнее Сталинграда (так называемая операция «Уран»), начатое 19 ноября и увенчавшееся 30 ноября встречей наступавших армий в окрестностях Калача, что одновременно означало окружение немцев. С этой минуты ситуация выглядела похожей на положение войск Юлия Цезаря под Алезией в 52 г. до н. э., где осаждавшие возвышенность римские войска оказались, в свою очередь, окружены подкреплениями, вызванными Верцингеторигом на помощь.

4. 1 декабря 1942 г. – 2 февраля 1943 г. Постепенное затягивание советской петли вокруг немецкой армии, вплоть до соединения с защитниками города и капитуляции неприятеля.

Вот здесь мы имеем дело с классическим сценарием: нападение – героическая и уже, казалось бы, безнадежная оборона – и подмога, то есть happy end, известный всем по бесчисленным вестернам и приключенческим романам. Причем у каждой из фаз есть своя собственная поэтика и, так сказать, свои четвертьфинальные аккорды, которые позже вольются в заключительный – финальный.

1. Первая фаза – триумфальный марш немецких войск. На восток.

Здесь и спесь, и гордость, и, прежде всего, ничем не замутненный оптимизм.

«Никогда в истории, – пишет Геббельс в августе 1942 г. на страницах «Das Reich», – ни одна воюющая держава не сосредоточила в своих руках в столь короткое время стольких предпосылок победы. Существуют ли причины видеть положение лучшим, чем оно есть? Оно и без того дает нам все шансы победить».

Выход к Волге отпраздновали торжественным исполнением заранее сочиненной песни «Стоит солдат у Волги». Никто не обращал внимания на такой пустяк, как еще обороняющиеся в левобережных руинах города советские солдаты. Как пишет Энтони Бивор

«В первую неделю сентября немцы чувствовали себя очень уверенно. Бои были трудными, написал домой один солдат, „но Сталинград падет в ближайшие дни”. „Как говорят нам наши офицеры, – написал сержант 305 пехотной дивизии, – Сталинград будет взят наверняка”. Да и в командовании 6-й армии никто не скрывал чувства триумфа, когда 3 сентября штабные офицеры доложили о соединении южного фланга 51-го армейского корпуса с левым флангом 4-й танковой армии. „Кольцо вокруг Сталинграда на западном берегу сомкнулось!”»

С момента форсирования Дона с 23 августа по 8 сентября 6-я армия взяла в плен 26 500 военнослужащих противника и уничтожила 350 орудий и 830 танков. Паулюс получил письмо от полковника Вильгельма Адама, одного из офицеров своего штаба, находившегося в отпуске по болезни в Германии и горячо сетовавшего, что не присутствует при таком историческом моменте. 4 и 5 сентября в рамках снабжения и

«дабы отпраздновать столь выдающееся событие, в штаб 6-й армии доставлено сверх положенного несколько ящиков французского вина и бельгийский шоколад».

2. Бои в развалинах.

Началась уникальная фаза битвы, не имеющая аналогов в истории войн. Руины домов и заводов превратились в крепости для их защитников. Авиабомбы разбили стены, искорежили фасады, оставили глубокие воронки на улицах. Все эти воронки и развалины использовались как огневые точки, а кто не умел пробираться по трубам, чердакам и подвалам становился беспомощным и драться не мог. Здесь даже баррикад не нужно было, поскольку бронетехника бесполезна на засыпанных обломками и заминированных улицах. В этом лунном пейзаже боеспособной оставалась только пехота, она все и решила. В полуразрушенных заводских цехах велись рукопашные бои. Зачастую на одних этажах взорванных зданий находились немцы, а на других красноармейцы. А над всем этим гигантским полем боя гремела артиллерия.

«В некотором роде, – пишет Энтони Бивор, – происходившее в Сталинграде было даже ужаснее, чем обезличенная бойня под Верденом. Непосредственное соприкосновение с противником в развалинах домов, подвалах и подземных коммуникациях немецкие солдаты вскоре окрестили «Rattenkrieg», то есть «крысиной войной». Была в этом некая дикость, которая ужасала генералов, отдававших себе отчет, как быстро они теряют контроль над развитием событий».

Таким же кошмаром считали происходящее и русские.

«Бои приобрели столь напряженный характер, что это превосходило всякое воображение, – написал один из офицеров Чуйкова. – От артиллерийских разрывов солдаты в окопах спотыкались и падали, словно находились в бурю на борту корабля».

Добронин признавался Щербакову:

«Те из нас, кто в те дни видел черное небо над Сталинградом, никогда этого не забудут. Было оно мрачным и грозным, озаряемым красными отблесками».

Особую роль в «крысиной войне» играли снайперы, охотившиеся на врага из самых невероятных укрытий. Самым знаменитым с советской стороны был уральский пастух Зайцев – инициатор движения по подготовке снайперов. На его счету было 149 убитых немцев, а ученики даже превзошли его. К примеру, некий Зыкин имел 224 подтвержденных смертельных попадания. Лучшие снайперы становились, как бы сейчас сказали, настоящими звездами в своих частях. Они получали также особые «усиленные» пайки, что было немаловажно в связи с нарастающим голодом, но даже им не на что было рассчитывать в случае ранения. Переправа на восточный берег являлась операцией чрезвычайно опасной, а в подвальных перевязочных пунктах не хватало буквально всего. Дезинфицирующие средства стали невиданной роскошью. Ровно то же самое повторилось потом в объятой восстанием Варшаве или в осажденном Красной Армией Вроцлаве (Бреслау). И все же Сталинград был первым, а количество и разнообразие задействованных в битве сил просто не поддается описанию.

3. Операция «Уран» стала первым так четко стратегически и тактически рассчитанным ударом советских войск.

Неопытные командиры, заменившие выбитых во время большой чистки 1937–1938 гг., учились очень быстро, что приводило немцев в изумление. Бивор цитирует признание одного из офицеров 6-й армии:

«Паулюс и Шмидт атаку ждали, но не такую атаку. Русские впервые использовали танки так, как это делали мы».

Даже желчный генерал Вольфганг Рихтофен, которого никак нельзя заподозрить в доброжелательности, отметил «на редкость удачный удар». Получалось нечто вроде зеркального отражения первой фазы. Теперь советские войска рвались вперед. Им свойственны были и спесь, и гордость, и оптимизм, а окончание операции, когда атаковавшие с юга и севера армии встретились в степи в окрестностях Калача, стало поводом к спонтанному празднованию. Лилась рекой водка, солдаты целовались, обменивались едой и выкапывали из-под снега камни «с этого места» на память.

4. Четвертая фаза.

Советский плацдарм на левом берегу оборонялся в условиях немногим лучших, чем раньше, но точно так же теперь защищались и немцы. Чем крепче затягивалась петля окружения, тем больше их методы обороны начинали напоминать подсмотренные у противника. Когда Красная Армия уничтожила аэродромы, сделав невозможной эвакуацию, и помощь с воздуха практически прекратилась, можно было поставить знак равенства между положением немцев в четвертой фазе битвы и советских солдат во второй. С той только разницей, что русские все это время были у себя дома, а немцы начали четко ощущать, что они на чужой земле, в тысячах километров от родных, которых они, вероятнее всего, уже никогда не увидят.

Поскольку Гитлер всегда упрямо настаивал, чтобы на всех покоренных им землях, невзирая на прежние часовые пояса, было одно и то же время, Новый год у русских наступил на два часа раньше, чем у немцев. На правом берегу советские саперы запустили в небо красочные фейерверки. Двумя часами позже немцы ответили праздничной пальбой из автоматов и винтовок. Но звуки эти напомнили исключительно о войне и только еще больше их расстроили. Это пример одного из нескольких сотен эпизодов великой битвы, которые так и просятся в рассказ. И вот, наконец, капитуляция.

Гитлер, желая побудить Паулюса обороняться до последнего солдата, произвел его в фельдмаршалы. Тем ценнее оказалась теперь советская добыча.

«В России, – дадим еще раз слово Бивору, – огромная радость по поводу победы была, с одной стороны, спонтанной, а с другой – умело направляемой сверху. Известие о капитуляции Паулюса встретили звоном кремлевских колоколов. По радио транслировали военные марши, а победные сообщения занимали целиком первые полосы всех газет».

В Германии Геббельс дал журналистам следующие указания (цитирую Януша Пекалкевича):

«В публицистических материалах на данную тему не может быть и речи о трауре, сентиментальности, а уж тем более кичливом бахвальстве. А в течение трех дней, когда нация будет чтить память героев, ей надлежит сосредоточиться и собраться с силами для продолжения борьбы. В этой связи не следует вывешивать флагов, а газетам запрещается использовать траурные рамки. Задача всей германской пропаганды превратить сталинградский героизм в миф, которому предстоит стать ценным элементом немецкой истории».

Миф и в самом деле возник. Только не германский. Многие авторы утверждают, что советская пропаганда выделила Сталинградскую битву, давая ей в прессе преимущество по сравнению с другими советскими победами еще в ходе военных действий, и все благодаря названию города. Как Гитлер, что в частности подтверждает Николас фон Белов, именно из-за названия видел в Сталинграде символ и как бы отождествлял город с личностью, так и Сталин якобы придавал «своему» городу некое особое мистическое значение. Однако никаких подтверждений этого тезиса не сохранилось.

Ассоциация «Сталин – Сталинград» вышла из-под пера военных корреспондентов и писателей (в частности Эренбурга и Симонова), да и то уже после того, как победа стала реальностью. Можно даже утверждать, что Сталин поначалу недооценивал возможности пропагандистского использования битвы.

В январе 1943 г. англичане направили в СССР отлично экипированную группу радиожурналистов для освещения последних победных дней битвы. В спешке не позаботились об официальном разрешении Кремля, получить которое казалось им весьма простым делом. Советские власти встретили их крайне недоброжелательно. Микоян писал в Политбюро по поводу английской аппаратуры: «Либо мы должны их попросить, чтобы забрали ее назад, либо отдали нам. Жду инструкций». Молотов ответил кратко и неопределенно: «Согласен». Вопрос решил Сталин: «Предлагаю конфисковать аппаратуру как контрабанду». Тем, понятно, дело и кончилось. Как видно, Сталина тогда мало волновало, услышат ли британцы о героизме советских людей, проливающих кровь за город его имени. Лишен пропагандистской патетики и приказ Верховного Главнокомандующего, где сообщается о победе:

«Представителю Ставки Верховного Главнокомандующего маршалу артиллерии тов. Воронову. Командующему войсками Донского фронта генерал-полковнику тов. Рокоссовскому. Поздравляю Вас и войска Донского фронта с успешным завершением ликвидации окруженных под Сталинградом вражеских войск. Объявляю благодарность всем бойцам, командирам и политработникам Донского фронта за отличные боевые действия. Верховный Главнокомандующий
Иосиф Сталин
Москва, Кремль, 2 февраля 1943 г.»

Потрясающая сдержанность в сравнении хотя бы с приказами Наполеона, издаваемыми после выигранных сражений, или, что ближе по времени, с приказами большевистских военачальников, например, Тухачевского.

Таким образом, Сталинград стал общепринятым во всем мире символом героизма во Второй мировой войне не из-за названия. Всему виной драматургия. Я уже приводил схему: нападение – оборона – подмога. К этому имеет смысл добавить еще ряд элементов.

1. Современная, четко проведенная военная операция, понятная даже непосвященному.

2. Развитие событий с естественными кульминациями: немецкое наступление и бои в развалинах, встреча советских войск под Калачом, капитуляция, то есть именно официальная, театрализованная демонстрация победы.

3. Непосредственное и патетическое участие в сражении пехоты с переходом в рукопашную и поражающим воображение трагизмом, а иногда и комическими ситуациями.

4. Появление нехарактерных для большевистской системы людей – ярких личностей, индивидуальностей. Начиная со снайпера Зайцева и вплоть до стойкого командующего плацдармом генерала Василия Чуйкова, которого высочайше позволено было представлять этаким «своим парнем» и «отцом солдатам». Цензура даже пропустила анекдот о том, как он пьяным застрял между прутьями решетки на Волге, откуда его пришлось вытаскивать с немалым трудом.

Подобраны были все необходимые для воздействия на массовое сознание элементы общего сценария, как и неограниченное число частных сценариев. Не приходится удивляться, что вскоре они были написаны. Никакая другая битва Второй мировой войны не может похвастаться такой библиографией и фильмографией. В честь Сталинграда – единственного города на Восточном фронте – называли улицы, площади и станции метро в десятках стран мира. Сталинград прочно вошел в общественное сознание и de facto вытеснил оттуда конкурентов.

Все военные действия Второй мировой войны ужались в памяти европейцев до Сталинграда, да разве что еще высадки союзников в Нормандии. Со временем Сталинграду приписали и переломное значение Московской битвы и стратегическое значение Курской. И пусть Сталинградская битва имела серьезные последствия, но не до такой же степени. Только кого интересует историческая правда, заранее проигравшая мифу, созданию которого так способствовали все указанные выше обстоятельства.

Константин Симонов говорил, что пройдут поколения, и люди, в конце концов, забудут о войне, поскольку памяти свойственно самой исключать травмирующие воспоминания. А Сталинград останется, поскольку он превратился в легенду.

Добавим, легенду – суммирующую целое. Победа над нацизмом и есть Сталинград. История остается историкам. Людям же нужны подытоживающие историю символы, а отнюдь не сложная реальность. По мнению многих военных и ученых историков (за исключением тех, кто считает, что все было предопределено заранее, и та или иная битва никакого значения не имели) после Сталинграда могло все еще сложиться как угодно. В общественном сознании нет такого релятивизма. Сталинград решил исход дела. И точка.

[ZHAN]

В романе «Париж в 20 веке» (Варшава, 1997), изданном чуть ли не девяносто лет спустя после смерти его автора Жюля Верна, профессор Ришло, его дочь Люси, Мишель Дюфренуа и его дядюшка Югенен отправляются на прогулку по набережным Гренельского порта. Дело происходит в 1960 г., и Париж уже давно соединен с морем грандиозным каналом, что позволяет подходить к столице кораблям любого водоизмещения.

«Там еще оставались старые бронированные фрегаты девятнадцатого века, которые вызывали восхищение историков, не очень в них разбиравшихся.

Эти военные машины выросли, в конце концов, до неправдоподобных размеров, что легко объяснимо: в течение пятидесяти лет шла достойная посмешища борьба между броней и ядром – кто пробьет и кто выстоит! Корпуса из кованой стали сделались такими толстыми, а пушки такими тяжелыми, что корабли, в конце концов, стали тонуть от собственного веса; тем и закончилось сие благородное состязание – в момент, когда уже казалось, что ядро одолеет броню.

– Вот как воевали в те времена, – сказал г-н Югенен, указывая на одно такое бронированное чудище, мирно покоящееся в глубине дока. – Люди запирались в этих железных коробках, и выбор был один: я тебя потоплю или ты меня потопишь.

– Значит, личное мужество не играло там большой роли, – заметил Мишель.

– Мужество стало приложением к пушкам, – ответил, смеясь, дядя. – Сражались машины, а не люди; отсюда дело и пошло к прекращению войн, становившихся смешными. Я еще могу понять, когда сражались врукопашную, когда убивали врага собственными руками…

– Какой вы кровожадный, месье Югенен, – проронила молодая девушка.

– Нет, мое дорогое дитя, я разумный, в той мере, в какой здесь вообще можно говорить о разуме: в войне тогда был свой смысл. Но с тех пор, как дальнобойность пушек достигла восьми тысяч метров, а 36-дюймовое ядро на дальности в сто метров стало пробивать тридцать четыре стоящих бок о бок лошади и шестьдесят восемь человек – согласитесь, личное мужество стало ненужной роскошью.

– И правда, – подхватил Мишель, – машины убили отвагу, а солдаты стали машинистами.

Пока продолжалась эта археологическая дискуссия о войнах прошлого, наши четверо визитеров прогуливались посреди чудес, которые открывались взгляду в торговых доках…»

Окончательное исчезновение войн, а как следствие армий и военной промышленности, которые Жюль Верн датирует началом XX в., является одной из немногих оптимистических картин будущего в его, по сути, катастрофической книге. Правда, здесь Жюль Верн как раз не угадал, но вины писателя в этом нет. Его рассуждения совершенно логичны.

В начале XX в. Европа оказалась в такой ситуации, когда теоретически любая атака пехоты или кавалерии обязательно должна была захлебнуться массированным пулеметным и артиллерийским огнем, обратив поле боя в жуткое гигантское кладбище. Что вскоре и подтвердилось.

Вот только, как известно, хотя позитивист Жюль Верн никогда бы в это не поверил, мифы и людские страсти зачастую куда сильнее рационализма и логики. А потому война разразилась, да такая, какой человечество еще не знало.

Немцы собирались воевать в соответствии с так называемым планом Шлиффена. Фельдмаршал граф Альфред фон Шлиффен (1833–1913), бывший в 1891–1906 гг. начальником Генерального штаба, считался духовным наследником Карла фон Клаузевица, и его проекты, даже после смерти, практически не подлежали дискуссии. По этому знаменитому плану предполагалось на первом этапе бросить 90 % сил против Франции, даже невзирая на вторжение союзной ей России в Восточную Пруссию, пройти через Бельгию и, обойдя французские форты на границе с Германией, широкой дугой охватить с флангов силы противника, сосредоточенные на границах, с последующим ударом на Париж с севера и запада.

«Охват с флангов» – стал сущей мантрой во всех трудах, оставленных фон Шлиффеном. Он до исступления ссылался на тактику Ганнибала в битве под Каннами (216 до н. э.), констатируя, что хотя прогресс изменил технические средства,

«стратегические принципы остались неизменными. Неприятельский фронт – не является целью. Суть в прорыве вражеского фланга и выходе в тыл, откуда и следует предпринять окончательную решающую атаку».

Отсюда и парадигма удара по французскому левому крылу и обход Парижа. На операцию отводилось шесть недель, после чего немецкие армии уже могли быть переброшены на восток для военных действий против России.

Французы, несмотря на добытые разведкой данные об общих чертах плана Шлиффена, в полученную информацию не поверили. Бельгии по доктрине лорда Генри Джона Темпла Палмерстона, разработанной еще в 1831 г., полагалось быть «государством независимым и на веки вечные нейтральным». Закрепивший сей принцип трактат в 1839 г. подписали Англия, Франция, Пруссия и Россия, а естественным его гарантом стала Англия, считающая бельгийское побережье de facto своей юго-восточной границей. Таким образом, нападение на Бельгию заставляло Англию вступить в войну, а французским стратегам казалось, что на такой риск немцы не пойдут.

С другой стороны, все расчеты свидетельствовали, что у Германии просто нет достаточного количества солдат для осуществления столь масштабного маневра. Такая убежденность проистекала из глубочайшего презрения французского генералитета к частям запаса, скопищу чрезвычайно ненадежных, крайне разнузданных после окончания военной службы и деморализованных элементов: всевозможных пацифистов, леваков и пр. Возможность использования резервистов в войсках первого удара просто не умещалась в генеральских головах. Поэтому французские стратеги категорически исключали возможность таких действий со стороны немцев, что переворачивало все расчеты Парижа с ног на голову.

Ну и наконец, растянуть войска вдоль бельгийской границы представлялось вариантом чисто оборонительным, а французское командование, не меньше немецкого, жаждало наступления и блестящих побед. В итоге был принят так называемый План 17, и армии дислоцировали на подступах к Эльзасу и Лотарингии, создавая воображаемый, готовый к наступлению фронт, левое крыло которого дотягивалось до трети бельгийской границы.

Загрохотали пушки, и, разумеется, все пошло совсем иначе, чем предполагали и те, и другие. Барбара Такман в своей замечательной книге («Августовские пушки», Варшава, 1984), принесшей ей Пулитцеровскую премию, убедительно демонстрирует, как с самого начала события вырвались из-под контроля обоих штабов. Немцы никак не ожидали, что бельгийцы станут отчаянно сопротивляться. Правда, их сопротивление раздавили за семь дней, но эффект неожиданности был потерян, и избежать перегруппировки французских войск не удалось. В свою очередь французы оказались к такой перегруппировке совершенно не подготовлены. Проходила она без какого бы то ни было плана, хаотично и в отсутствие координации с высаживающимися на побережье англичанами. И тем не менее эта передислокация явилась страшной угрозой для немецких путей снабжения. Пришлось срочно «урезать» план Шлиффена. Уже не шло речи об обходе Парижа и даже о наступлении с севера. Однако заклинание «охвата с флангов» никто под сомнение не ставил. И ради его осуществления командующий правым флангом немцев повернул на юго-восток, стремясь отрезать союзников от Парижа и зайти им в тыл. Но таким образом он обнажает свой левый фланг.

В этой ситуации на линии, протянувшейся от Мо до Вердена, началась кровавая битва на Марне (5–9 сентября 1914). Контрнаступление союзников отбросило немцев. Французские военные планы уже давно рухнули, теперь, как карточный домик, рассыпались немецкие. После еще нескольких беспорядочных операций (в частности, знаменитой «гонки к морю») фронт стабилизировался на всем протяжении от Бельфора у швейцарской границы через Верден – Суассон – Ипр – вплоть до канала Ла-Манш.

Обе стороны начали возводить фортификации, зарываться, словно кроты, в землю, отгораживаться миллионами тонн колючей проволоки, минными полями, тысячами дотов. Любые попытки преодолеть окопы противника заканчивались жутким кровопролитием. Происходит именно то, что предвидел Жюль Верн. Война потеряла всякий смысл. Но все без толку, так как она все равно продолжалась. Фронт застыл окончательно, но сочиться кровью не перестал.

Это подытожил Эрих Мария Ремарк самим названием своего известного романа («На Западном фронте без перемен», Варшава, 1930). Название это взято из сводки о положении на фронте за день X. Правда, именно в этот день погиб герой романа Пауль Боймер. Фронт замер, и только Паули Боймеры с обеих сторон умирали в мучениях и нечеловеческих условиях грязных и завшивленных траншей.

Валерий Брюсов написал тогда:

От Альп неподвижных до Па-де-Кале
Как будто дорога бежит по земле;
Протянута лентой бесцветной и плоской,
Прорезала Францию узкой полоской.
Все мертво на ней: ни двора, ни куста;
Местами – два-три деревянных креста,
Местами – развалины прежних строений,
Да трупы, да трупы, – тела без движений!
От Альп неподвижных до Па-де-Кале
Как будто дорога бежит по земле;
И справа и слева, – на мили, на мили, –
Валы и окопы ее обтеснили.
С них рушатся гулко, и ночью и днем,
Удары орудий, как сумрачный гром,
И мерно сверкают под эти раскаты
То белые вспышки, то свет розоватый.
От Альп неподвижных до Па-де-Кале
Как будто дорога бежит по земле;
Прошла, разделила две вражеских рати
И стала дорогой вражды и проклятий.
Сменяются дни; но, настойчиво, вновь
Здесь блещут штыки, разливается кровь,
И слушают люди, сгрудясь в миллионы,
Лязг сабель, свист пуль и предсмертные стоны.

Не только сказанное дословно «сменяются дни…», но, прежде всего, монотонность в мелодии и ритме стиха с навязчивым повторением «От Альп неподвижных до Па-де-Кале…» усиливают бессмысленную монотонность смерти на замершем фронте.

Весь 1915 год, собственно говоря, ничего не происходит, хотя обе стороны предпринимают воистину патетические усилия. Ф. Гамбье и M. Сюир («Histoire de la premiè re guerre mondiale», t.I, Paris, 1968) перечисляют французские (в Артуа франко-английские) наступления тех двенадцати месяцев:

1. Первое в Шампани 15 февраля – 18 марта. Продолжительность: 31 день. Захваченная территория: 2–3 км.

2. Первое в Артуа 9 мая – 18 июня. Продолжительность: 40 дней. Захваченная территория: 4 км.

3. Второе в Шампани 25 сентября – 4 октября. Продолжительность: 12 дней. Захваченная территория: 4 км.

4. Второе в Артуа 25 сентября – 11октября. Продолжительность: 17 дней. Захваченная территория: 2–3 км.

Эти наступления стоили жизни более 180 000 солдат союзников. Необходимо еще добавить, что жалкие приобретения пары-тройки километров потом утрачивались в ходе контратак противника… Практически столь же весомым списком своих достижений могли похвастаться и немцы.

В такой ситуации начальник немецкого Генштаба генерал Эрих фон Фалькенхайн решается на «Ermattungsstrategie» – войну на уничтожение. Это следовало осуществить путем атаки на ключевой пункт французской линии обороны – крепость Верден.

Базируется эта идея на широко распространенном в немецком обществе обывательском мнении, что у известных распутников и извращенцев французов детей мало, а значит, и нет людских резервов.

«Если даже, – заявил фон Фалькенхайн, – нам придется отдать жизни двух немецких солдат за пятерых французов, мы все равно обескровим этот народ единственных детей в семье».

В письме же императору Вильгельму II он писал, что, если французы будут защищать Верден до последнего,

«они окончательно истекут кровью, независимо от того, возьмут ли немцы крепость».

«Никогда еще ни один командующий или стратег не планировал победить путем обескровливания противника», – прокомментировал это письмо Алистер Хорн (цитирую по Мартину Гилберту: «Первая мировая война», Познань, 1994). Похожие сомнения высказывало большинство штатских в окружении Вильгельма II. Однако «военная необходимость» оказалась важнее.

Интересно, что один лишь генерал Александр фон Фалькенхаузен отважился (может, смелости ему придало сходство фамилий, а может, баронский титул) спросить фон Фалькенхайна, откуда тот взял магическую пропорцию двух немцев за пятерых французов, тогда как обычно потери обороняющихся многократно меньше, чем атакующих. На что получил ответ начальника штаба, что обратную пропорцию ему на этот раз обеспечит «Trommelfeuer» – шквал артиллерийского огня.

Немцы сосредоточили под Верденом на двенадцатикилометровом участке фронта 850 орудий, не считая минометов. 20 февраля 1916 г. началась артиллерийская подготовка.

«Немцы, – пишет Ярослав Центек («Верден 1916», Варшава, 2009), – вели ураганный огонь. Батареи, которые до сих пор делали в среднем 30 выстрелов в час, увеличили это число до 120–200. Сила отдачи зарывала тяжелые орудия в болотистую землю, а чтобы стволы скорее остывали, их обкладывали мокрыми полотенцами».

Ян Домбровский в своем классическом труде («Великая война 1914–1918, Варшава, 1937) сообщает, что за девять часов было выпущено два миллиона снарядов. В бой ввели бомбардировщики. Использовали газы. Передовые ударные отряды были оснащены новейшим достижением военной промышленности – огнеметами, которые, и в самом деле, на первых порах сеяли панику среди оборонявшихся.

Генерал (тогда еще не маршал) Филипп Петен в («La bataille de Verdun», Paris, 1930) так описывал первые минуты битвы:

«Атаке германских штурмовых дивизий предшествовала артподготовка с использованием тяжелых орудий. Никогда еще ни на одном фронте, ни в какой битве не видели подобного огня. Целью его было создать «мертвую зону», в которой ни одно подразделение не смогло бы продержаться. Ураган стали, железа, шрапнели и отравляющих газов обрушился на наши леса, овраги, окопы, укрытия, уничтожая все подряд, превращая участок фронта в бойню, отравляя воздух, неся пожар в самое сердце города, добираясь даже до мостов и населенных пунктов на Мозеле, до Женикура и Тройона. Мощные взрывы сотрясали наши форты и окутывали их дымом. Невозможно описать происходившее, не сравнимое ни с чем в своей безумной ярости, и чей смертоносный огонь был сосредоточен на небольшом треугольнике между Брабант-Сюр-Маас, Ормом и Верденом. Когда немцы двинулись малыми отрядами 21 февраля после полудня, а затем 22 февраля утром крупными силами – и это после ночи, когда артиллерия снова начала дьявольски «утюжить» наши позиции, подталкивая друг друга в колоннах, они думали, что пройдут вперед, не снимая винтовок с плеча. Каково же было их изумление, когда они увидели, что всюду на их пути из развалин встают французы и оборванные, оглушенные и израненные, но, несмотря ни на что, несломленные, продолжают защищать руины своих пунктов обороны».

В этом рассказе звучит неприкрытая национальная гордость, но, по сути, он соответствует действительности.

Фон Фалькенхайн в этот день мог быть доволен, поскольку потери французов оказались огромны. Однако радоваться ему пришлось совсем недолго. Когда дело дошло до столкновения пехоты, число убитых с обеих сторон начало быстро выравниваться. Бои за каждый пятачок земли до боли напоминали позиционную войну, ставшую в десять раз отчаяннее и смертоноснее.

[ZHAN]

25 февраля ценой колоссальных потерь немцы захватили важный форт Дуомон. Восторг в Берлине был невероятный. Газеты наполнились гигантскими заголовками: «DUAUMONT IST PARIS», «DUAUMONT IST SIEG».

Но потеря форта не поколебала стойкости французов. В мае они решили предпринять контрнаступление. Как пишет Ян Домбровский:

«Провести его должна была группировка генерала Манжена после артиллерийской подготовки, в ходе которой, начиная с 17 мая, на протяжении 5 дней позиции противника на площади 60 гектаров засыпались тысячами тонн снарядов. Вырыли 12 км новых траншей и окопов. […] 22 мая пехота Манжена двинулась в атаку и достигла форта, где перешла в рукопашную. Смертельная схватка за форт Дуомон, продолжавшаяся с переменным успехом три дня, окончилась неудачей французов и сохранением полуразрушенного форта за немцами. А бои все продолжались при параллельном истощении обеих армий. На некоторых участках сама местность становилась злейшим врагом сражавшихся. Затяжные дожди превратили землю в липкое месиво. Стены вырытых в спешке окопов осыпались, делая их труднопроходимыми. В подобных условиях на смену одного батальона уходило 2–3 ночи, а перемещать минометы вообще не представлялось возможным. По ночам тонули люди, падавшие от усталости в жидкую грязь траншей…».

В конце концов, 24 октября французы отбили Дуомон.

1 июня немцам удалось ворваться в форт Во.

«Французы оборонялись внутри форта, устраивая многочисленные баррикады из мешков с песком. Немцы же пытались овладеть отдельными помещениями, используя гранаты и огнеметы. С помощью последних 4 июня они захватили двадцать пять метров западного коридора. Тем временем положение осажденных начало ухудшаться. В полдень 4 июня на французские позиции долетел чуть живой голубь, посланный из форта. Он принес следующее донесение: “Мы по-прежнему держимся, но против нас осуществляют крайне опасную газовую и дымовую атаку. Требуется срочная помощь. Немедленно наладьте с нами оптическую связь через Сувиль, который не отвечает на наши сигналы. Это наш последний голубь!” Птица за выполнение задания и доставку важного послания, “невзирая на огромные трудности” в виде дыма и газа, получила почетное кольцо. О голубином подвиге по сей день напоминает мемориальная таблица в форте Во».

(Ярослав Центек)

5 июня в форте стала ощущаться нехватка воды и продовольствия. Связи по-прежнему не было. В ночь с 5 на 6 из Во просто чудом пробрался офицер-адъюнкт Буффе и доложил генералу Нивелю о драматическом положении защитников форта. Последний снял с собственной груди командорский крест ордена Почетного легиона, прикрепил его Буффе, после чего… отправил адъюнкта назад в осажденный форт. И случилось новое чудо – Буффе опять прошел. Об этом потом были написаны книги, снят фильм. Вот только принесенное им сообщение никак не обнадеживало. Нивель обещал атаковать силами одного батальона, что изначально не имело смысла.

В данной ситуации 7 июня, потеряв две трети солдат и окончательно исчерпав запасы еды и воды, комендант Во, майор Рейналь, принял решение капитулировать.

Французы отбили форт назад 2 ноября.

Бои окончательно прекратились в середине декабря. Фронт стабилизировался приблизительно на той же линии, что до начала сражения.

Автор учебника для военных училищ «Великая война 1914–1918. Работа, основанная на официальных источниках архива Германского Рейха» (Варшава, 1925) Фолькманн писал:

«Верден, который всю весну и вплоть до осени 1916 г. являлся истинным фокусом войны, стал показателем реальной ценности обеих армий, считавшихся лучшими в мире. […] В пустоте поля боя, на котором месяцами, непрерывно, в мрачном однообразии, с едва заметными изменениями продолжалась современная битва, мерялись силой духа два народа. Но решающая схватка так и не состоялась. В ином месте произошли события, оттеснившие на второй план сражение за Верден и, в конце концов, заслонившие его».

Как же это характерно для милитаристской точки зрения. Год борьбы за Верден, прозванный «верденской мясорубкой» и «адом Вердена», выходит, не имел никакого значения, поскольку не изменил хода войны. Следуя стратегическим и даже тактическим канонам, его, таким образом, можно признать как бы никогда не существовавшим. Как говорят французы:

«À la guerre comme à la guerre – qu’est-ce que vous voulez» – На войне, как на войне – все, что пожелаете».

Правда, Эрих фон Фалькенхайн получил в своей собственной стране прозвище «Kindermörder» (детоубийца), но был переведен на Румынский фронт, прославился взятием Бухареста, а его грудь украсили очередные ордена.

Под Верденом полегло 337 000 немцев и 362 000 французов. Согласно Фолькманну совокупные потери французов на всех фронтах за всю войну составили 1 245 800 солдат (без учета жертв среди гражданского населения), а это означает, что 29 % всех французских солдат было убито под Верденом. Ежедневно их по статистике умирало 1235. Приблизительно по одному каждую минуту и десять секунд. Так лучше можно себе представить масштаб «верденской мясорубки».

По словам Яна Домбровского:

«Германское командование непрерывно пополняло сражавшиеся под Верденом дивизии свежими резервами, но отвести их с фронта и заменить новыми возможности не имело. Принцип использования людских ресурсов здесь был иным, чем у французов; там Петен применил систему, которую он называл «тянуть лямку», а суть ее была в том, что отдельные дивизии после определенного периода боев отводились в тыл и заменялись свежими, и только после длительного перерыва и пополнения возвращались назад под Верден. За несколько месяцев сражения эту «лямку» пришлось тянуть 40 дивизиям, а значит, 2/5 всех французских сил».

Похоже, что цифра эта занижена. Модрис Экстайнс («Праздник весны, великая война и рождение нового века», Варшава, 1996) уверяет, что:

«Двое из трех французских солдат прошли через Верден в 1916 г.».

Последние исследователи называют цифру примерно 3/5 всех французских сил. В 1916 г. французская армия насчитывала около 5 000 000 солдат. А это означает, что приблизительно 3 000 000 человек побывали в аду битвы под Верденом и взглянули в лицо реальности, которую ранее они не могли вообразить даже в самых жутких кошмарах.

В письме Пола Нэша к жене можно прочесть (цитирую по Модрису Экстайнсу):

«…только черный дождь из посиневших и набухших туч… подходит к этому пейзажу. Дождь подгоняет нас, вонючая грязь все больше желтеет, воронки от снарядов наполняются зелено-белой водой, шоссе и дороги покрываются очередным слоем жижи, черные умирающие деревья становятся ослизлыми от влаги, будто покрытые потом, а обстрел не прекращается… люди погружаются в могилу, которой является эта земля… этого нельзя выразить, безбожно, безнадежно».

Пол Нэш был художником, отсюда и такая горячность в описании. Но в письмах самых обыкновенных солдат из-под Вердена родным, любимым и друзьям (а во Франции их изданы многие тома) мы находим те же самые ощущения: чувство безнадежности, безбожности этой унижающей человека войны, усталость и страх перед завтрашним днем, зачастую ненависть к офицерам и вообще к «тем, кто нас в это втравил», крайне редка ненависть по отношению к рядовым солдатам противника, которые – все это отлично понимали –

«в такой же грязи и чувствуют то же, что и мы».

Капрал Этьен Танги писал родителям:

«Вчера или позавчера мы читали письма, отобранные у немецких пленных. На кой черт? Не знаю, ведь они пишут то же, что мы. Нужда, никакой надежды, что это когда-нибудь кончится. Потрясающий идиотизм всего происходящего. Эти бедняки ничем от нас не отличаются. Фрицы! Такие же несчастные, как и мы».

(«Paroles de poilus», Paris, 2001)

Несмотря на угрозу сурового наказания, стихийное братание с врагом не являлось такой уж редкостью. О нем пишут, хотя еще недавно эту тему обходили строжайшим молчанием, в частности: Модрис Экстайнс, Франсуа Ру («La Grande Guerre inconnue», Paris, 2006), Жак Майер («Les soldats de la Grande Guerre», Paris, 1966) etc. Майер цитирует многие письма и среди них письмо Жерве Морильона:

«С утра 12 [12 декабря 1914 г.] фрицы вывесили белый флаг и кричат: Товарищи, товарищи, сдавайтесь. Ясное дело, речь о том, чтобы сдаться “для вида”. Мы им предлагаем то же самое. Никто первым не решается. Наконец, они вылезают из окопов. Без оружия. С ними офицер. Мы делаем то же – выходим. Идем «в гости». Они в наши траншеи, мы – в их, обмениваемся сигаретами. Рядом, в каких-нибудь ста метрах, стрельба не умолкает. Мы, скажу я вам, конечно, грязные, но они – еще больше. И им все это также обрыдло, как и нам».

Модрис Экстайнс пишет:

«Бывало, что воюющие солдаты находились в пределах слышимости друг от друга и, случалось, обменивались шутками или как-то иначе скрашивали свой досуг. Рядовой Френк Девайн из 6-го полка так называемых горцев Гордона в письме домой, датированном 21 декабря [1914 г.], описал, как однажды утром напел “O’a’the airts” – сентиментальную шотландскую песенку о тоске по дому, а немец из окопа напротив исполнил ему в ответ «Tipperary».

Что уж говорить, когда наступило Рождество.

«Нарядили елки, принялись петь рождественские песни, когда хрипло, но чаще мягко и сентиментально. По большей части начинали петь немцы, а несшиеся по замерзшей нейтральной полосе звуки оказывали на слушателей в противоположных окопах магическое действие. Во многих местах приглушенным хором затягивали “Stille Nacht, heilige Nacht” и “Es ist ein’Ros’entsprungen”. Однажды во французских окопах одинокая гармоника заиграла «Тихую ночь» и проникновенная мелодия, раздававшаяся в полной тишине, загипнотизировала солдат. На другом участке фронта какой-то немецкий солдат, невзирая на мороз, исполнил на скрипке “Largo” Генделя. В Аргоне 130-й виттенбергский полк порадовали концертом певца Кирхгоффа. Французские солдаты пришли в такой восторг, что, взгромоздившись на брустверы окопов, аплодировали, требуя исполнения на бис. […] На многих участках часто развлекали друг друга песнями и гимнами. Вторым командиром полка Лестер (или Лейчестер) был майор Aрчибальд Генри Бьюкенен-Данлоп, в мирной жизни учитель лютеранской школы под Эдинбургом. Незадолго до праздников ему прислали программу школьного концерта, планируемого на конец семестра. Отрепетировав с солдатами, он в самое Рождество вывел их на нейтральную полосу и исполнил часть программы для немцев. В ответ немцы пропели несколько рождественских гимнов. В иных местах настроение было более фривольным. В 6-й дивизии 3-й стрелковой бригады немецкий жонглер и фокусник собрал своим представлением немалую толпу благодарных зрителей. […] Те, кто говорил врагам, что устал от войны, обычно рассматривал это признание, как форму приветствия, некую замену “Здравствуй!”, что звучало бы неуместно. “Хреново, скажи?” – таков был общий смысл нового приветствия. А что еще можно было сказать людям, которых всего пару часов назад пытался убить? Извиняться за стрельбу по противнику граничило с абсурдом, поэтому фраза о желании закончить войну как можно скорее стала лучшим способом выразить такого рода чувства».

Беда в том, что речь шла не только о тех людях, «которых всего пару часов назад пытались убить», но и о тех, которых через несколько часов снова попытаются убить. Проходили месяцы, нарастало отупение и отчаяние, случаи братания становились все реже. Определенным образом это состояние сказывалось и на товарищах по оружию. Все меньше было примеров героического самопожертвования, мужество обесценилось, в окопы проникло раздражение, участились ссоры, доходящие до драк, исчезла солдатская солидарность.

[ZHAN]

Одновременно по статистике дисциплина в обеих армиях оставалась образцовой. Франсуа Ру в «Неизвестной Великой войне» с подзаголовком «Les poilus contre l’armée française», что переводится как «Французские солдаты против французской армии», изучил историю беспорядков – как массовых, так и индивидуальных – во французских траншеях, проявлявшихся в дезертирстве, самострелах, отказах выполнять приказы, пацифистской агитации и прочем. Оказывается, что по большому счету такие случаи были единичными, и в конечном итоге подавляющим большинством товарищей по оружию оценивались отрицательно.

Но вот война закончилась. Археологи взялись за поля сражений под Верденом, исследуя перепаханную железом землю, могилы и обгоревшие обрубки деревьев. Теперь уже нельзя спастись интеллектуальным бегством. Ситуация доведена до in extremis, до полного отрицания оптимизма XIX века и даже хуже – либерального рационализма. Ведь люди, из которых каждый по отдельности видел весь абсурд происходящего, ненавидел его больше, чем противника, все вместе в то же время соглашались на роль пушечного мяса, шли убивать и умирать, зачастую отлично сознавая, что эти убийства и смерти им как нельзя более чужды, хотя они сами убивают и умирают. Со всем этим невозможно примириться в рамках прежнего видения цивилизации и человека в ней. Где-то необходимо сменить векторы.

А ведь Эмиль Дюркгейм лет за двадцать до случившегося написал («Les rè gles de la method sociologique», Paris, 1895):

«Порывы массового энтузиазма, возмущения или сострадания, возникающие в каком-либо сообществе, не зарождаются в сознании индивида. К каждому из нас они приходят извне и обладают способностью овладевать нами, вопреки нашей воле. Подчиняясь им без сопротивления, можно, несомненно, достичь того, что мы не почувствуем никакого давления. Но оно становится ощутимым, когда мы пытаемся оказывать противодействие. Пусть только отдельный человек попробует противостоять одной из таких массовых манифестаций, и настроения, с которыми он не согласен, тут же обернутся против него. Таким образом, если эта сила внешнего принуждения столь ярко проявляется в случае сопротивления, она существует также, хоть и не осознается индивидом, в противоположных ситуациях. Мы впадаем в заблуждение, веря, что навязываемое нам извне есть создание нашего собственного сознания. Однако покорность, с которой мы позволяем собой манипулировать, лишь маскирует полученный импульс, но ничуть его не исключает. Точно так же воздух имеет вес, хотя его тяжести мы не чувствуем. Даже в том случае, когда мы стихийно содействуем выработке некой массовой эмоции, полученное нами впечатление является принципиально иным, нежели то, какое мы могли бы переживать в одиночестве. Именно поэтому, когда сообщество уже распалось и общественное влияние прекратило на нас свое действие, мы остаемся наедине с собой, и пережитые эмоции начинают нам казаться чем-то чужеродным, мы себя в них не узнаем. И только тогда замечаем, что не мы их создали, но поддались им. Порой случается, они настолько противоречат нашей природе, что это нас ужасает. Таким образом, люди в большинстве своем вовсе не агрессивные могут – объединившись в толпу – дать втянуть себя в насильственные действия».

На пепелище Вердена эти слова неожиданно приобрели огромный смысл, стали объяснением, подтвержденным гибелью семисот тысяч солдат, которые дали «втянуть себя в насильственные действия», хотя были куда естественнее, когда пели «Тихую ночь» на нейтральной полосе между двумя гигантскими кротовьими ходами траншей, вызывавшими у них ужас.

На первый взгляд только мы сами являемся творцами своей судьбы, наших взглядов и поступков. На самом же деле нами управляют массовые представления, если не сказать иллюзии. Мы являемся неосознанными участниками некоего общественного договора прежде, чем становимся самими собой. И это касается не только интеллектуальной стороны нашей личности.

Вспоминает Марсель Мосс – социолог, этнограф и солдат Первой мировой войны («Социология и антропология», Варшава, 1973):

«Во время войны у меня имелась возможность сделать много наблюдений на эту тему. К примеру, способ окапываться. Английские части, к которым я был прикомандирован, не умели пользоваться французскими саперными лопатками, в связи с чем приходилось менять по 800 лопаток на дивизию, когда мы сменяли французскую дивизию и наоборот. […] Это относится и к положению тела. У каждого сообщества в этом отношении свои навыки. Я наблюдал во время войны различия между той и другой армией. Вот, к примеру, случай à propos марша. Все знают, что британская пехота марширует иным шагом, чем наша: другая частота, другая длина шага. В данном случае я не стану говорить о том, как англичане раскачивают корпус, поднимают колени и пр. Так вот, полк из Уорчестера, совершив вместе с французской пехотой геройские подвиги на реке Эна, обратился к королю с просьбой позволить использовать французскую маршевую музыку, французские же трубы и барабаны. Результат оказался плачевным. Давно отгремела битва на Эне, а я в течение шести месяцев имел счастье наблюдать на улицах Байоля следующее представление: полк, сохранив свой английский шаг, пытался приспособить его к французскому ритму. Духовым оркестром руководил маленький хорунжий французских конных стрелков, замечательно игравший на своей трубе военные марши. И тем не менее несчастному полку, состоявшему из высоких англичан, парадный строй никак не давался. Когда они пытались держать шаг, музыка не подходила. Вместо торжественного марша получалось сплошное недоразумение. В конце концов, уорчестерскому полку пришлось отказаться от французских маршей. […] Мое наблюдение можно обобщить. Положение плеч и рук во время ходьбы выражает некую общественную специфику, а не является результатом чисто индивидуальных механизмов».

Таким образом, даже на уровне экспрессии тела общественное преобладает над индивидуальным. Еще чуть-чуть и появится Клод Леви-Стросс, задачей которого станет довести до конца тезис о том, что не человек формирует культуру, а культура человека. Переворот, сравнимый с открытием Коперника, в общественных науках станет фактом.

Нет ни малейшего сомнения в том, что триумф дюркгеймовской мысли не был бы столь спонтанным и быстрым, если бы не верденская бойня. Именно там тезисы Дюркгейма, считавшиеся ранее неким интеллектуальным предложением и известные разве что коллегам да нескольким студентам, превратились в единственно возможное, рациональное объяснение, сформулировав то, что интуитивно почувствовало вдруг общество. А также ответом тем, кто, вернувшись домой после демобилизации, в кошмарах полубессонных ночей спрашивал сам себя, как могло случиться и как случилось, что я приложил к этому руку.

«И только тогда мы замечаем, что не мы их создали, а поддались им. Порой случается, они настолько противоречат нашей природе, что это нас ужасает…».

Не предвидел этого «Kindermörder» Эрих фон Фалькенхайн. Для него, по большому счету, ничего особенного не случилось. Фронт замер там, где был и раньше. Кровавый эпизод, только и всего. Ему и в голову не пришло, что, отдавая свои безумные приказы, он приближает перелом в науке, которая объяснит в итоге и его самого – жертву собственных иллюзий.

Вот вам Верден – событие, которое все-таки потрясло мир. Правда, как-то совсем нечаянно. Не тем и не там, и не потому, что так было задумано.

Еще одна насмешка истории.

Использован материал: Людвиг Стомма. Переоцененные события истории. Книга исторических заблуждений. АСТ. 2014