Всеобщая история по немецки

[ZHAN]

Фридрих провел остаток зимы в Бреславле, занятый делами не меньше, чем во время активных боевых действий. У него было и свое семейное горе: умерла его сестра, принцесса Байрейтская, подруга его злополучной юности, единственный действительно сердечный друг в его семье.


На мир не было еще никакой надежды. После девяти битв (Ловозиц, Прага, Колин, Гастенбек, Грос-Егерндорф, Росбах, Бреславль, Лейтен, Крефельд, Цорндорф, Гохкирх) военные посты обеих сторон тянулись громадной цепью от Рейна до Исполинских гор.

Особенно упорствовала Франция, т. е. ее жалкий король, низкая женщина, властвовавшая над ним, и придворная клика, поставившая себе задачу лишь угождать им обоим и потому поддерживавшая эту бессмысленную для Франции войну. Главный министр, кардинал Берни, начинал понимать суть происходящего. Он видел, что союз с Австрией не приведет к добру, и делал слабые попытки склонить короля к миру, что дало бы возможность приступить к внутренним реформам и к сбережениям. Но единственным результатом усилий Берни была только его отставка и продолжение той же боевой политики. Король заменил павшего Берни бывшим посланником в Вене, графом Стэнвилл, принявшим теперь портфель иностранных дел под именем герцога Шуазёль. До этого времени прусская война приносила Франции только вред; на море французские дела шли не лучше.

Австрия и Россия были тоже не в выигрыше; до раздела Пруссии было еще далеко. Но эти две державы не терпели, по крайней мере, недостатка в людях; притом обширные государства не истощаются легко и от нужды в деньгах.

Но было поистине удивительно, как Фридрих, хотя и получая английские субсидии, мог содержать свою армию в 200 000 человек при ежегодном доходе лишь в 25 миллионов талеров, и мог собирать эти 25 миллионов, не прибегая к повышению прямых налогов и не делая займов, по крайней мере сколько-нибудь значительных. Без косвенных налогов дело не обошлось, разумеется, что и выразилось в возросшей дороговизне, вызванной особенно порчей разменной монеты, потому что Фридриху пришлось прибегнуть к этому плохому средству: монетный двор берлинского банкира, еврея Ефраима, выделывал из четырех миллионов чистых рейхсталеров прежней чеканки восемь миллионов новой монеты такого же номинального достоинства. Как известно, такая финансовая мера не лучше выпуска бумажных денег.

[ZHAN]

Фридрих был вынужден ограничиться обороной, и первые шесть месяцев 1759 года прошли без особых событий, за исключением двух: прусский отряд из Глогау вторгся в Познань (февраль), разорил несколько русских складов и взял в плен польского магната, князя Сулковского, который вел свою, частную войну с прусским королем, оказывая тем самым услугу России.

Польская республика взирала равнодушно на это, как и на проход по ее землям русских войск.

Вторым событием было занятие Франкфурта-на-Майне принцем Субизом, известное из жизнеописания Гете. Этот имперский город послужил французам военным депо на юге, и герцогу Фердинанду не удалось взять его обратно боем при Бергене 13 апреля.

[ZHAN]

На этот раз Даун напрасно дожидался вторжения, а самому перейти в наступление было не в его характере, как и вообще не в традициях австрийской военной системы. В начале июля он дошел до Лиссы (Мархия), к западу от Бобра, и здесь остановился в ожидании более определенного движения русских. Наконец они вступили, под командой Салтыкова, в конце июня в Познань. Фридрих отправил против них своего генерала Дона, но тот не проявлял уже прежней энергии; русские надвигались и вошли в бранденбургские владения, надеясь найти уже здесь австрийцев: по принятому плану предполагалось поставить Фридриха между двух огней и одолеть его соединенными силами.

Но до этого было еще далеко: Фридрих заменил одряхлевшего Дона более молодым генералом Веделем, вменив ему в обязанность действовать энергично и снабдив его полномочиями «почти римского диктатора». Ведель атаковал 70-тысячную русскую армию со своими 26 000 при Кае в Цюлихауской области, но был отброшен, потеряв 6000 человек убитыми, ранеными и взятыми в плен. Это было началом неудач, преследовавших Фридриха потом в течение всего остального года.

От армии Дауна, под командой способнейшего из подчиненных ему генералов, Лаудона, отряжено было 36 000 человек, и Фридрих первоначально предполагал, что они предназначены к движению на Берлин; для наблюдения за Дауном он оставил у Сагана своего брата, а сам погнался за австрийцами, которые кое-чему от него успели научиться, да притом и шли теперь под начальством хорошего командира, и не мог их нагнать. Наконец он убедился в том, что целью движения их был не Берлин, а соединение с русской армией.

И действительно, 3 августа Лаудон с 18 000 человек, преимущественно конницы, достиг русской армии во Франкфурте-на-Одере, между тем как Гаддик с пехотой повернул с полпути обратно и направился к Лаузицу. Лаудон, однако, не доставил русским провианта, в котором те очень нуждались.

После соединения с Лаудоном силы Салтыкова возросли до 90 000 человек, и вот эта соединенная русско-австрийская армия заняла позицию к востоку от Франкфурта, на правом берегу Одера при Кунерсдорфе.

[ZHAN]

Фридрих тоже соединился с Веделем и стянул к себе все силы, какие были поблизости: вообще в последние недели он потратил нечеловеческие усилия на переходы и много ночей провел без сна. Теперь под его началом было 50 000 человек, и он решился произвести нападение.

У Герлица, пониже Франкфурта, он перешел через Одер и стал приближаться к русско-австрийской позиции с севера. В воскресенье, 12 августа 1759 года, в 3 часа утра, войско уже двигалось в этом направлении.

В 10.30 утра на Мельничной горе он напал на левое крыло русско-австрийской армии и уже около часа получил здесь положительный перевес над неприятелем, и восемь батальонов его гренадер заняли даже высоты, называемые Мельничной горой; но успехом этим нельзя было воспользоваться, потому что остальные силы пруссаков встретили при движении неожиданные природные препятствия и не подоспели для подкрепления первого натиска. Таким образом, отброшенные с высот части русской армии успели оправиться, и битва возобновилась.

Но утомленные усиленными переходами пруссаки бились вяло, а между тем Лаудон после полудня ввел в дело совсем свежие силы… Понемногу русские вновь заняли прежнюю позицию на высотах и пустили в ход свою страшную артиллерию. Все попытки пруссаков сбить русских с этой позиции оказались тщетными, и уже к 6 часам вечера началось отступление прусской армии по всей линии, обратившееся потом в поспешное бегство, во время которого пришлось покинуть не только захваченные в начале боя русские орудия, но и всю свою артиллерию.

В тот же вечер с бивака Фридрих писал своему министру фон Финкенштейну, что он все считает потерянным, и делал надлежащие распоряжения. «Будь у меня еще хотя какие-нибудь ресурсы, я бы оттуда не сдвинулся», – пишет он в заключение ордера, отправленного к генералу Финку. Во время самой битвы он в высшей степени рисковал жизнью, и даже в кармане его был пузырек с ядом, из которого на этот раз – вероятно, вследствие крайнего напряжения сил и нервного раздражения – он собирался выпить содержимое…

Но он очень скоро ободрился. Потери его были громадные: 19 000 убитыми, ранеными и пленными, 165 орудий, так что под вечер этого страшного дня около Фридриха было не более 3000 регулярного нерасстроенного войска.

Враги имели полнейшую возможность нанести ему последний удар, но они его не преследовали, и не потому, что потери их тоже были значительны (от 16 до 18 тыс. чел.), а скорее потому, что в действиях союзников не было ни согласия, ни единства. У Дауна не хватало предприимчивости, чтобы двинуться на Берлин или решиться на какое-нибудь смелое предприятие, а русский главнокомандующий не спешил действовать на пользу австрийцев, находя, что они уж и так слишком много загребают жара чужими руками.

А между тем Фридрих, ожидавший окончательного удара, в первые дни после проигранной битвы успел оправиться и собрать вновь 30-тысячную армию; совершилось то, что он называл совершенно справедливо «чудом Бранденбургского дома» – неприятель, нанесший ему такое сокрушительное поражение, не воспользовался плодами своей победы!

Единственным дурным последствием ее было то, что Дрезден был сдан без боя австрийцам, так как занимавший его прусский генерал, получив известие о Кунерсдорфском поражении, растерялся и думал, что уже все потеряно для Фридриха. Но зато русская армия, не предпринимая более никаких общих движений с австрийской, пробыла в прусских пределах недолго: 24 октября она уже двинулась в Польшу, на зимние квартиры.

[ZHAN]

Вскоре после того еще один удар был нанесен королю Фридриху: 21 ноября генерал Финк капитулировал в битве при Максене, к югу от Дрездена.

Ему было поручено, с 13-тысячным отрядом, помешать отступлению главной австрийской армии, также двинувшейся на зимние квартиры в Богемию; при этом он случайно попал в такое положение, при котором был охвачен массами отступающих австрийцев и имперского войска и остался без всякой поддержки.

20 ноября прошло в отчаянной битве с далеко превосходившим его по численности неприятелем, и битва, наконец, завершилась катастрофой. 21-го числа Финк стал считать, сколько еще у него осталось людей, способных продолжать битву; оказалось, что не более 3000 пехоты, и он был вынужден капитулировать.

Кажется, что Фридрих сам был виноват в несчастье, постигшем этот 12-тысячный корпус его армии, в котором числилось 540 офицеров, 9 генералов, 71 орудие и 120 значков; на представление Финка он резко отвечал: «Разве он не знает, что я терпеть не могу затруднительных положений, пусть как знает, так и выпутывается». И при этом уж чересчур положился на нераспорядительность Дауна.

Но дальнейших последствий не имела и эта неудача.

[ZHAN]

Общее внимание современников, конечно, сосредоточивалось на том театре войны, где лично действовал Фридрих. Однако в то же время важные события происходили и на других театрах войны.

1 августа герцог Брауншвейгский одержал большую победу над французской армией, которой командовали Контад и Брольи, при Миндене, и которая стоила последним 7000 убитыми, а если бы не крайняя оплошность начальника английской кавалерии, то дело окончилось бы гибельным поражением французов: о завоевании Ганновера здесь тоже не могло быть и речи.

Еще более важные события происходили по ту сторону Атлантического океана. Питт нашел в Джеймсе Вольфе такого именно офицера, которому можно было поручить войну в Канаде, где целью было завоевание главного города Квебека, расположенного у самого истока р. Св. Лаврентия.

Защита города была поручена превосходному французскому военачальнику маркизу де Монтекальму, одинаково опытному и в политике, и в военном деле.

В ночь на 13 сентября Вольфу удалось высадиться несколько выше Квебека и овладеть высотами, на которых расположена цитадель Квебека и верхний город; последовавшая затем непродолжительная битва решила окончательно вопрос о том, кому преобладать в Северной Америке – англичанам или французам? Французы потерпели поражение; и Монтекальм, и его победитель Вольф – оба пали в битве.

И в Ост-Индии счастье также не благоприятствовало французам: в феврале того же 1759 года французский военачальник Лалли вынужден был снять осаду с Мадраса и отступить в Пондишери.

Но, несмотря на все эти неудачи, французы не переставали лелеять весьма обширные замыслы; целое лето готовили они в Гавре большую эскадру, при посредстве которой рассчитывали произвести высадку в Англии; но 20 ноября адмирал Гаук уничтожил эту флотилию, а уцелевшие корабли захватил и увел в Англию.

[ZHAN]

Довольно поздно разместились по зимним квартирам войска обоих противников, Фридриха и Дауна.

Надежда на мир, о котором толковали и переговаривались всю осень и зиму, еще раз не осуществилась.

Отчет, представленный французским министром финансов, де Силуэтом, королю в сентябре того же года был достаточно внушительным: дефицит Франции равнялся уже почти 200 000 000! Министр был смещен и заменен новым, но главное средство для поправки финансов – прекращение войны – не было принято ввиду крайнего упорства Австрии, с которой Франция была неразрывно связана.

Императрица Елизавета тоже не думала о мире, и Восточная Пруссия, по всей вероятности, должна была оказаться военной добычей России, которая и Австрии должна была помочь в обратном завоевании Силезии и графства Глац.

Пруссия была доведена войной до крайности и истощена в запасах и силах: армия Фридриха, пополняемая уже с трудом, еще равнялась 100 000, но он уже не мог рисковать этими последними силами и не вынес бы крупных поражений.

[ZHAN]

25 апреля Фридрих выступил со своих зимних квартир. Он сам решился действовать в Саксонии, а его брат и генерал Фукэ – должны были защищать Силезию.

Первому из них было также поручено наблюдать за движением русских, наступавших со стороны Познани.

Первое сражение, при Ландесгуте, в Силезии (23 июня 1760 г.), окончилось весьма плачевно. Семь часов подряд маленькая армия в 11 000 человек билась против втрое сильнейшего неприятеля, ведомая лучшим из австрийских генералов, Лаудоном. Только 1500 пруссаков пробились сквозь ряды неприятеля, остальные же полегли на боле боя, а храбрый их начальник, раненый, попался в плен к австрийцам.

Месяц спустя и Глац сдался неприятелю; тогда Фридрих, отказавшись от предложенного нападения на Дрезден, поспешил в Силезию. За ним, в некотором отдалении, тем же путем проследовали так же и две австрийские армии под начальством полководцев Дауна и Ласи.

Наконец, подступив в Лигницу со своим 30-тысячным войском, Фридрих увидел себя лицом к лицу с 90-тысячной австрийской армией.

[ZHAN]

Отрядив часть своего войска, под командованием Циттена и Веделя (16 000 человек), против Дауна, сам Фридрих, воспользовавшись темнотой ночи, ударил по Лаудону и разбил его прежде, чем Даун и Ласи успели подоспеть на выручку.

Лаудон под утро 15 августа отступил с потерей 10 000 человек убитыми, 83 пушек и 23 знамен.

Русское войско, стоявшее по ту сторону Одера, не приняло участия в этом деле по причинам, еще не выясненным. И только уже в начале октября русские, под командованием Тотлебена, предприняли набег на Берлин, куда и подступили 4 октября.

[ZHAN]

Отрядив часть своего войска, под командованием Циттена и Веделя (16 000 человек), против Дауна, сам Фридрих, воспользовавшись темнотой ночи, ударил по Лаудону и разбил его прежде, чем Даун и Ласи успели подоспеть на выручку.

Лаудон под утро 15 августа отступил с потерей 10 000 человек убитыми, 83 пушек и 23 знамен.

Русское войско, стоявшее по ту сторону Одера, не приняло участия в этом деле по причинам, еще не выясненным. И только уже в начале октября русские, под командованием Тотлебена, предприняли набег на Берлин, куда и подступили 4 октября.

[ZHAN]

В Берлине было не более 14 000 человек гарнизона, который, конечно, не решился вступить в борьбу против 40-тысячной русско-австрийской армии. В ночь на 9 октября пруссаки выступили из Берлина по направлению к Шпандау.

Тогда город вступил в переговоры с Тотлебеном, который обошелся с берлинцами в высшей степени гуманно и вежливо. Войска его занимали город в течение 4 дней, никого не обижая и не производя никаких насилий, и когда уплачена была городом потребованная от него контрибуция (два миллиона легковесной монетой и 200 000 рейхсталеров), русские удалились за Одер, а австрийцы направились к Торгау.

Фридрих, спешивший ускоренным маршем из Силезии на выручку Берлина, услышав, что неприятель удалился, повернул против австрийцев, переправившись через Одер у Виттенберга.

[ZHAN]

Вскоре Фридрих соединился с союзниками у Торгау (3 ноября). Под его командованием находилось 44 000 человек, у Дауна и Ласи – около 62 000, при весьма сильной артиллерии.

Король повел против австрийцев фронтальную атаку с севера, между тем как Циттену велел произвести обходное движение и ударить на них с запада, в тыл.

Битва была упорная; Фридриху было очень трудно держаться против австрийцев, и только уже с наступлением темноты Циттену удалось привести в исполнение задуманное Фридрихом движение и вынудить австрийцев к отступлению за Эльбу.

Лишь на другое утро узнал Фридрих о том, что перевес в битве остался на стороне пруссаков; но потери в обоих войсках были громадные: пруссаки потеряли 14 000 убитыми и 4000 пленными, австрийцы – более 20 000 убитыми и пленными.

Битва при Торгау была последней большой битвой в эту войну. Вскоре после нее Фридрих расположился зимовать в Лейпциге, а Даун остался в Дрездене.

Борьба герцога Фердинанда на Западе, против маршала Брольи не привела ни к каким решительным результатам, и только удерживала французов вдали от главного театра войны.

В то же время и в Америке, и в Ост-Индии военное счастье благоприятствовало англичанам: в Америке генерал Амгерст завершил завоевание Канады взятием Монреаля и С.-Лоренца, и таким образом овладел всем течением р. Св. Лаврентия (сентябрь, 1760 г.); в Ост-Индии (в январе 1761 г.) они захватили Пондишери – последний остаток французских владений, действуя под командой весьма талантливого военачальника, сэра Эйра Кута. Лалли, храбро защищавший Пондишери, подвергся весьма тяжкой несправедливости: в награду за свою 45-летнюю службу по возвращении во Францию он был заключен в Бастилию и в 1766 году казнен.

[ZHAN]

В октябре 1760 года король Георг, вскоре после этих успехов английского оружия, скончался. Его знаменитый министр, которому Англия была обязана господством на морях, оставался еще некоторое время на своем посту и при следующем короле, Георге III, правление которого должно было продлиться до 20-х годов XIX столетия.

Надежда на мир опять исчезла, так как новый король испанский, Карл III (с 1759 г.), выказал желание воевать против Англии, заодно со своим родственником, королем французским.

Но на материке в этом году не произошло никаких важных военных событий. Победа, одержанная Фердинандом над маршалом Брольи у Беллингаузена (близ Падерборна) в июле 1761 года, не изменила существенно положение дел; Фридрих, со своей стороны, еле-еле мог выставить в поле две армии, в 96 000 чел.

Брату Генриху он поручил отстаивать Саксонию от Дауна, а сам взялся за мудреную задачу – защищать Силезию против Лаудона и русских.

[ZHAN]

План Лаудона и русских заключался в том, что они должны были закончить завоевание Силезии, а оттуда двинуться на Берлин и взятием его закончить кампанию.

Но русская армия соединилась с австрийской только в августе, в результате собралась грозная сила в 130 000 человек (83 000 русских и 47 000 австрийцев), которой Фридрих мог противопоставить только 50 000 человек. Но, к счастью для него, русский главнокомандующий Бутурлин не ладил с Лаудоном, и время проходило в бесплодных спорах между ними.

А Фридрих между тем, не желая ничем рисковать, окопался в укрепленном лагере близ Бунцельвица и решился выжидать нападения союзников. Напрасно побуждал Лаудон своего товарища к совместному действию и нападению на лагерь: неделя проходила за неделей, и Фридрих преспокойно отсиживался за окопами.

11 сентября главные силы русской армии вдруг отделились от армии Лаудона и стали удаляться в восточном направлении, оставив при австрийском главнокомандующем только корпус Чернышева.

Фридрих вздохнул свободно! Он избег без пролития крови грозившей ему страшной опасности.

По этому поводу рассказывают следующий известный анекдот. В одну из самых тяжких минут этой кампании Фридрих на разные обнадеживания Циттена отвечал ироническим вопросом: «Уж нет ли у тебя какого нового союзника в запасе?» Генерал, человек очень религиозный, отвечал королю: «Союзник все Тот же, прежний – там, над нами! Тот нас не оставит!» Король, полнейший атеист, проворчал на это: «Ну, на Того нечего надеяться… Он больше не творит чудес». Но когда русские отступили и дела Фридриха приняли, благодаря этому, благоприятный оборот, Фридрих при встрече с Циттеном заметил ему: «Ну, твой союзник сдержал слово!»

[ZHAN]

Однако рисковать еще было нельзя. Воодушевленный Фридрих вздумал было вторгнуться в Богемию, чтобы вынудить Лаудона к выступлению из Силезии, но тот воспользовался этим движением короля, чтобы напасть на Швейдниц, в котором среди гарнизона было много ненадежных элементов.

Около этого времени Фридрих подвергался даже весьма курьезной опасности: дворянин-протестант, некий барон Варкоч, и католический ксендз сговорились между собой и составили заговор, целью которого было овладеть особой короля и выдать его австрийцам. Выполнение этого замысла не состоялось: заговор был случайно открыт, и оба заговорщика едва успели укрыться от преследования властей, поднятых на ноги. Они заочно были осуждены за государственную измену и казнь совершена над их изображениями.

Последней неудачей этого года была утрата померанской крепости Кольберга, которая в течение этой войны была трижды осаждаема шведскими и русскими войсками и, наконец, на этот раз, после мужественной четырехмесячной обороны, сдалась на капитуляцию (16 декабря).

Около того же времени и в Англии дела приняли неблагоприятный для Фридриха оборот. Государственный муж, столь смело правивший внешней политикой Англии, Вильям Питт, отказался в октябре от своего поста, не сойдясь во взглядах со своими трусливыми коллегами, которые не хотели, по его предложению, ответить на интриги Испании немедленным объявлением ей войны. Он не поладил с аристократией, да и самому королю, Георгу III, крепко не полюбился этот замечательный деятель за то, что постоянно имел в виду интересы всей нации, а не того меньшинства ее, представителями которого являлись лорды, заседавшие в парламенте.

На место Питта был назначен человек самых дюжинных способностей, личный друг и любимец юного короля – шотландец, лорд Бут, и Фридрих тотчас же ощутил на себе эту перемену. Договор о субсидии, получаемой им из Англии, истекал 12 декабря 1761 года, и новый министр этого договора не возобновил: английский посланник, Митчел, большой почитатель Фридриха, пользовавшийся его доверием, вынужден был сообщить ему это неприятное известие.

И вот Фридрих расположился на зимние квартиры в Бреславле и занялся решением совершенно неразрешимой задачи – заботами о пополнении сильно поредевших войск при крайне оскудевших материальных ресурсах. Большая часть Саксонии и Силезии была во власти австрийцев, а Померания занята была русскими…

Положение было отчаянное – и вдруг судьба избавила Фридриха от самого грозного из его врагов! 5 января 1762 года императрица Елизавета Петровна скончалась, и на престол вступил ее племянник, Петр III Федорович, герцог Голштинский, объявленный наследником российского престола еще при жизни императрицы.

[ZHAN]

Новый император был человеком не только неподготовленным, но и по самой природе, и по воспитанию своему неспособный к управлению судьбами великого и могущественного государства. Страстно привязанный к своей родине, маленькой Голштинии, которая по объему своему не равнялась даже приобретениям императрицы Елизаветы на юге России, Петр III, переселившись в Россию, никак не мог свыкнуться со своим новым отечеством. Русская жизнь и обычаи, русский народ и русский язык – все это было ему не по нутру, все нелюбо, и потому не только при своем дворе, но даже в войске он стал вводить голштинские порядки и блестящим русским гвардейцам ставил в образец жалких голштинских солдат и офицеров.

При таком пристрастии к Голштинии он просто благоговел перед Фридрихом, королем прусским, и тотчас по вступлении на престол поспешил предложить ему мир, дружбу и даже помощь против его врагов.

Все русское общество и преимущественно русское войско были страшно возмущены тем, что военные действия против Пруссии приказано было прекратить как раз в то время, когда Фридрих был уже доведен до отчаяния и в исходе войны почти нельзя было сомневаться.

5 мая был заключен Петром III мирный трактат с Фридрихом, по которому Россия возвращала Пруссии все занятые ее крепости и завоеванные области. Но этого Петру III показалось еще мало: уже в июне он заключил с Фридрихом договор о союзе, оборонительном и наступательном, причем 20-тысячному корпусу Чернышева приказано было соединиться с войсками Фридриха, а также передать пруссакам все заготовленные в Померании магазины с провиантом. Сверх того, император приказал вознаградить население Померании за понесенные во время войны разорения и убытки, несмотря на то, что участие в этой войне и самой России обошлось очень дорого.

Таким образом, Петр III одним росчерком пера лишил Россию всех тех выгод и преимуществ, какие она могла получить от своего участия в Семилетней войне благодаря блестящим победам русской армии.

Само собой разумеется, что такая чисто личная политика, противная русским интересам и несогласная с достоинством могущественной державы, возбудила в России общее неудовольствие против Петра III. Он сам еще более вооружал всех против себя, постоянно отдавая предпочтение иноземцам перед русскими и слишком явно выказывая свое неуважение к православию.

Всеобщее недовольство, возбужденное Петром III, нашло отголосок и сочувствие в его супруге, императрице Екатерине Алексеевне, которую Петр III не любил, отдалял от себя и даже оскорблял своими выходками. Одаренная обширным государственным умом, Екатерина отлично понимала ошибки своего супруга, опасалась их последствий для России, которую искренне любила, и именно потому решилась произвести государственный переворот (28 июня 1762 г.), которым побудила своего супруга к отречению от престола.

Вскоре после того император Петр III скончался, и императрица Екатерина II Алексеевна вступила в управление Российской империей за малолетством наследника престола, цесаревича Павла Петровича. Большую государственную мудрость выказала Екатерина в том, что, нарушив заключенный ее супругом договор о наступательном и оборонительном союзе с Фридрихом, она, однако, сохранила в силе мирный трактат с Пруссией, вероятно, вполне сознавая бесполезность для России ее участия в европейской коалиции против Фридриха.

[ZHAN]

Сообразно этому новому положению дел посланы были приказания и Чернышеву, который тотчас отделился со своим корпусом от пруссаков и не принимал уже участия в том деле при Буркерсдорфе (21 июля), которое происходило между пруссаками и австрийцами, под личной командой Дауна.

Месяца два спустя, 9 октября, был завоеван пруссаками Швейдниц; 29 октября принц Генрих при Фрейберге в Саксонии одержал еще победу над имперской армией.

Но с той минуты, как Россия отпала от коалиции, все стало клониться к миру, и к началу ноября между Пруссией и Австрией уже заключено было перемирие до 1 марта 1763 г.

[ZHAN]

На Западе война вспыхнула вновь в 1762 году. 13 августа французский и испанский посланники заключили новый «pacte de famille» (семейный союз), новый домашний Бурбонский договор, по которому Испания дала тайное обязательство в том, что она еще до 1 мая 1762 года должна будет объявить войну Англии.

Это, конечно, побудило даже и миролюбивого лорда Бута к тому, что он объявил войну Испании (4 января 1762 г.). Война эта велась одновременно и на море, и в Германии; испанцы попытались было возбудить против Англии и ее давнюю союзницу, Португалию, но встретили энергичный отпор со стороны одного из португальских государственных людей.

В Германии же счастье и в этом году благоприятствовало Брауншвейгскому принцу, так что ни на море, ни на суше испанцам не повезло в их военных затеях: в Вест-Индии они лишились Гаванны, в Восточной Азии – Манилы и Филиппинских островов. Наконец оба премьера – и Шуазёль, и Бут – выразили желание заключить мир. Позабыв об интересах своих союзников, и тот, и другой начали переговоры о мире, чем немало способствовали тому, чтобы и Пруссия с Австрией вступили также в переговоры.

Таким образом, 10 февраля 1763 года в Париже был заключен мир между Англией, Францией и Испанией, а 15-го – мир между Австрией и Пруссией в саксонском замке Губертсбурге (близ Торгау).

По первому миру остров Минорка был возвращен англичанам; в Северной Америке Новая Шотландия (Акадия), Канада до Миссисипи, Кап-Бретон и острова в заливе Св. Лаврентия, а равно и некоторые вест-индские острова – уступлены Англии; равно и французские владения на реке Сенегале; в Африке за французами оставлена Горея, в Ост-Индии – Пондишери и status quo 1749 года; в Европе возвращен Франции о. Бельиль у берегов Бретани; испанцы уступили англичанам Флориду и взамен того получили от французов Луизиану; Куба и Филиппинские острова также были возвращены им англичанами; французские войска очистили германскую территорию; в дальнейшей войне обе державы обязались сохранять нейтралитет.

Но о дальнейшей войне не могло уже быть и речи: сложная, тягостная, долгая борьба закончилась чрезвычайно немногосложным мирным договором между Австрией и Пруссией, и Пруссией и Саксонией; императрица-королева и король Фридрих взаимно гарантировали друг другу целостность и неприкосновенность их настоящих владений, причем Фридрих, в качестве курфюрста Бранденбургского, обещал подать голос на будущих имперских выборах за эрцгерцога Иосифа.

В среду 30 марта, между 8 и 9 часами вечера, король Фридрих вернулся, наконец, в Берлин. Он, по возможности, старался избегать шумно выражаемых ему всеми чувств общего расположения: он уже весь готов был предаться новой и трудной заботе – исцелению тех язв, которые долгая, тягостная война нанесла его стране, в течение семи лет напрягавшей все свои силы для того, чтобы с достоинством вынести эту борьбу.

[ZHAN]

История внутриполитических событий, происходивших в Англии после заключения мира в 1763 году и до начала Французской революции, представляет собой полную противоположность с только что рассмотренным нами развитием в России, как на государственном уровне, так и на уровне народной жизни. В известном смысле, развитие Англии происходило также противоположно развитию других европейских государств, не ознаменовываясь, впрочем, в этот период времени никаким особым внутренним преобразованием или выдающимися законами.

Конституция королевства представляла собой реальный действующий свод законов и, по-видимому, составляла предмет завистливого удивления приезжавших с материка иностранцев. Это удивление, а порой и восхищение, играло свою роль в отношениях Англии с другими государствами в течение последующих ста лет.

Во главе управления страной стоял король, ограниченный в своем произволе всевозможными конституционными, освященными историей, рамками, лично не несущий ответственности, теоретически не имеющий возможности делать зла, а на практике делавший его, по крайней мере немного. Министры назначались королем, но, в сущности, они навязывались ему тем или иным большинством Палаты общин, то есть (на основании избирательных законов) властью знатных фамилий, подразделявшихся на партии и кружки виги и тори.

Центр тяжести власти, богатства, образования, красноречия и таланта находился в этой английской палате, в которой Шотландия значила очень немного, а Ирландия не имела вообще никакого значения.

В строгом смысле, члены Палаты общин вовсе не были представителями английского народа: в избрании 558 членов, составлявших палату в то время, могли законно принимать участие всего только 10 000 человек, но и это число было на деле фиктивным. Итоги всех выборов зависели от весьма ограниченного круга влиятельных лиц. Тем не менее, общественные дела обсуждались палатой открыто, с допущением жарких прений, без всякого стеснения свободы слова и на глазах всей страны, имевшей, таким образом, здесь свое, хотя неполное, но все же полезное представительство.

Наряду со своим влиянием на состав Палаты общин, аристократия имела другое, очень даже действенное, орудие в лице Верхней палаты. Здесь заседали вожди англиканской Церкви, епископы, и интересы этих глав Церкви, богатых и знатных, сливались с интересами крупных землевладельцев.

Таким образом, вся политическая сила сосредоточивалась в руках аристократии, но эта последняя не образовывала касты и не была отделена пропастью от народа. Она не пользовалась самой ненавистной из привилегий – освобождением от поземельной подати, а высокое положение обязывало ее занимать государственные должности, заседать в Нижней или Верхней палатах, следовательно, так или иначе, но служить стране.

Важнее всего было следующее: титул, связанный с поместьем, и владение землей, на котором основывалось величие рода, переходили всегда только к старшему сыну, между тем как младшие сыновья и дочери не участвовали непосредственно в наследии. Дочери, оставаясь без состояния, вступали часто в брак с лицами низшего положения. Сыновья назывались «комонерами», т. е. просто гражданами. Эта система держалась крепко, создавая род династии среди знати; но, вместе с тем, она служила как бы мостом, соединявшим дворянство с народом, придавала жизнеспособность аристократии, не давая ей выродиться в касту, сообщая в то же время третьему сословию аристократические элементы и поддерживая тем взаимодействие обоих классов.

Английская аристократия не застаивалась; благодаря сказанному соприкосновению с народом она обновлялась через посредство медленного обмена веществ: немногие родословные знатных родов восходили за XI столетие.

О настоящей демократии не было речи; даже в городских самоуправлениях имели большое значение права корпораций, привилегий, цеховые права. Однако и в этом общественном строе была часть демократического элемента. Все жители пользовались свободой слова и печати в степени, далеко превосходящей континентальные учреждения; все лица были защищены от произвольных арестов, могли принимать участие в суде присяжных, назначаемых из среды народа.

Принудительной военной службы в Англии не было, и в низших слоях, вовсе не знавших настоящей свободы, одна мысль о ней, о своей принадлежности к английской нации, как бы заменяла людям действительную свободу. Та национальная гордость, которая позволяла тогда сразу отличать англичанина от континентальных жителей, имела, в сущности, свое основание, и оборотная сторона медали – полное невежество громадной массы народа, целый мир злоупотреблений, переходящих из поколения в поколение и не очищаемых рукой просвещенного деспотизма, равно как и многое другое, – вся эта мрачная сторона английской жизни должна была обнаружиться лишь впоследствии.

[ZHAN]

Начиная с 1763 года, приковывал к себе общее внимание в Англии некто Джон Уилькс, личность весьма недостойная. Но с именем его связывался теперь важный принцип и серьезная опасность нарушения английской конституции.

Этот Уилькс поместил в газете «The North Briton» (1763 г.) статью, бесстыдно оскорбительную для короля и министров, и был арестован по их распоряжению. Но этот Уилькс состоял членом Палаты общин, благодаря влиянию одного важного лица, которому он оказывал прежде весьма двусмысленные услуги, и судьи выпустили его опять на свободу в силу его депутатской привилегии.

Вместо того, чтобы примириться с этим и предоставить негодяю самому уронить себя окончательно в общественном мнении, весь официальный мир, король, правительство и самая Палата общин повели свою Семилетнюю войну против недостойного демагога, которому все дело послужило блистательной рекламой: в 1774 году он был даже выбран в лондонские лорд-мэры.

Благодаря королю и министрам, парламент вступился в дело даже с крайней страстностью; так, один из епископов, заседавший в Верхней палате, сравнил Уилкса, частная жизнь которого была весьма непохвальна, с сатаной, и тотчас же попросил извинения у сатаны в том, что оскорбил его таким уподоблением.

Пользуясь отлучкой Уилкса в Париж, Палата общин исключила его из своей среды и предписала новые выборы. Народ принял его сторону, и он был переизбран снова. Палата решила, что однажды исключенный ею не имел вообще уже более права заседать в парламенте, и когда жители Мидльсэкса избрали еще раз Уилкса большинством голосов (1769 г.), она дошла до того, что признала действительно избранным кандидата меньшинства, хотя и получившего всего 296 голосов против 1143. Этим закончилось все, хотя Питт, – тогда уже лорд Чэтэм (с 1766 г.), – защищал дело Уилкса, как дело попранного принципа, хотя и представляемого в данном случае недостойной личностью.

Анонимный публицист повел блистательную полемику по тому же вопросу в своих «Письмах Юниуса», политической брошюре, заслужившей редкую честь войти в состав национальной литературы. Выдающиеся друзья свободы и английской конституции поступили разумно, подняв голоса против тирании, которую еще государственный ум Кромвеля заклеймил именем худшей из всех: тирании законодательного учреждения. В первый раз общественному мнению в Англии, особенно же в Лондоне, дано было понять, что важнейшее звено в государственном организме, Палата общин, страдает природным недостатком, который может разлить свой яд и на все целое этого организма.

[ZHAN]

Между тем, Англии грозила уже издавна более непосредственная и грозная опасность. Англия и Франция вели между собой борьбу за морское господство, или за гегемонию в европейских заокеанских владениях. Этот спор, один из наиболее характерных в жизни XVIII столетия, был прерван Парижским миром 1763 года. Главными театрами этой борьбы были два пункта на земном шаре: Северная Америка и Ост-Индия; в обоих из них перевес был, или казался, на стороне англичан.

История британского владычества в Ост-Индии – то есть история покорения горстью европейцев страны в несколько сот миллионов жителей, притом отделенной целым полушарием от Англии, – эта история имеет весьма важное, то есть всемирно-историческое значение.

Как мы уже видели, основание этому господству, выросшему постепенно из чисто меркантильного в политическое, было положено молодым торговым комиссионером, Робертом Клайвом, проявившим свои военные способности в борьбе с французами и их союзниками. Вернувшись в Англию через несколько месяцев после своей победы при Пласье (1760 г.), он отправился в 1765 году в третий раз в Индию, уже с титулом лорда и как полновластный губернатор области. Введя там гражданское устройство и организовав военные силы, он стал править по системе Великого Могола, то есть под именем туземных правителей и их ответственностью, причем Клайв выговорил себе право собирать все доходы Великого Могола в Бенгалии, Ориссе и Бегари. При своем последнем возвращении в Англию (1767 г.) он подвергся большим нападкам в Палате общин, прожил еще несколько лет, пользуясь громадными богатствами, нажитыми им в Индии, и покончил жизнь самоубийством в 1774 году.

Преемником его, продолжавшим и отчасти завершившим его дело, был Варрен Гастингс, первый генерал-губернатор ост-индский (с 1773 г.) при новой организации, введенной министерством лорда Порта в управлении англо-британскими владениями.

Туземные племена и владетели, разъединенные между собой национальностью, религией, обычаями и эгоистическими раздорами, не повели национальной борьбы против англичан; единственным лицом, опасным для английского владычества, был магометанский воитель Гайдер-Али, основавший свое господство в Мисоре (с 1769 г.). Он собрал против англичан коалицию из туземных принцев, своих учителей и союзников – французов и воинственного племени Маратов (1780 г.).

Благодаря осторожности, энергии и неразборчивости в средствах Гастингс сумел посеять раздор между своими врагами и скоро отклонил всякую опасность с помощью нескольких дельных военных начальников. В 1784 году он заключил мир в Мангалоре с преемником Гайдера-Али, Типпо-Саибом, который обязался возвратить все завоеванные им земли.

Эта война заставила английский парламент принять во внимание управление индийскими областями. Было действительно что-то несообразное в том, что громадная страна, населенная различными племенами и последователями различных вероисповеданий, страна, в которой поднимались всевозможные вопросы о войне и мире, и всякие международные отношения разрешались независимыми и разъединенными между собой владетелями, находилась в ведении простого торгового общества, известного числа неответственных частных лиц. Красноречивые голоса доказывали, что такое царство с многомиллионным населением не может служить только доходным поместьем для монополистов, устроивших свою акционерную компанию. Лица, разбогатевшие на службе этой компании или в качестве ее пайщиков, «набобы», или «индийские принцы», были излюбленным комическим типом народных пьес, в действительности же – предметом ненависти и страха.

«Их деньги, – говорил один остроумный изобразитель этого класса людей, – вызвали вздорожание всех товаров, от свежих яиц до тухлых избирательных местечек (rotten boroughs)».

Вскоре после того (1788 г.), продолжительный процесс против Варрена Гастингса, дал случай великим ораторам Борку, Шеридану, Фоксу, поддерживавшим обвинение в Верхней палате, выставить на заслуженный позор все бессердечие не ответственного ни перед кем общества, помышлявшего только о наживе любыми средствами. Слуги и пособники этого общества в Индии получали вместо всяких инструкций только одну: высылать как можно больше денег в Англию.

В 1784 году во главе министерства был младший Вильям Питт, сын великого Питта, 24-летний юноша. Одним из его мероприятий был индийский билль, получивший силу закона в августе того же 1784 года. Сначала было принято предварительное решение, отменявшее прежний порядок, по которому 24 директора общества, избранные собранием акционеров, имевших право голоса (то есть обладавших, по меньшей мере, двумя акциями, каждая по 500 фр.), заправляли полновластно всем в «East-India-House», на Лиденголль-стрит. Этой директорской палате была придана теперь правительственная наблюдательная комиссия, «Board of control», которая проверяла все распоряжения и отчеты компании, изменяла ее распоряжения согласно действительным нуждам, а в крайних случаях издавала и свои собственные приказы. Назначение на высшие должности, например на пост генерал-губернатора, зависело от короны.

Таким образом, в Индии, несмотря на все недостатки и даже преступность действий ее правителей, чужеземное владычество утвердилось прочно, и туземное население, столь отличное по религии, нравам и национальности от своих покорителей, вынуждено было подчиниться новому господству. Совершенно иное происходило в Северной Америке, среди английского населения, которое не отличалось от метрополии в своих обычаях, религии, законах и понятиях о правах и свободе.

[ZHAN]

Ко времени заключения Парижского мира здесь насчитывалось около двух миллионов европейцев, преимущественно английского происхождения, при 500 000 индейцев и негров – рабов. Все они расселялись по колониальным Штатам, которых было тринадцать: на севере – Нью-Гамптоншир, Массачусетс, Род-Айленд, Конектикут; в средней полосе – Нью-Йорк, Нью-Джерси, Пенсильвания, Делавар; на юге – Мэриленд, Виргиния, Северная и Южная Каролина, и последняя из колоний – Джорджия.

Эти поселения, названия которых указывают отчасти на время их основания, напоминая имена царствовавших в те времена особ, существенно отличались от европейских государств по своему основному строю. Чтобы уяснить это, стоит указать на пуританскую общину «Пилигримов», удалившуюся из Англии в Голландию при гонениях, воздвигнутых на протестантов при Иакове I.

Среди всевозможных трудностей, не получив от своего родного правительства никакого напутствия, кроме неопределенного обещания их не тревожить, переселенцы наняли судно «Ландыш» (1620 г.), которое и доставило первую часть общины, в числе 100 душ, в Новую Англию, где они основали колонию Нью-Плимут, у мыса Кап-Код. Проповедник Робинзон напутствовал странников пламенной речью, заклиная их «именем Господа и благоверных Его ангелов» верить ему или кому-либо, будь это новые Лютеры или Кальвины, не далее, чем идет учение самого Христа, верить одному «написанному Слову Божию» как единственному выражению истины.

Эмигранты, находясь еще на «Ландыше», основали свою колонию, приняв такую форму присяги: «Именем Господа, аминь! Мы, верноподданные нашего великогого сударя, короля Иакова I, предприняв это странствие во Славу Божию, во успех веры Христовой, в честь короля и отечества нашего, и ради основания в северной части Виргинии первой колонии, соединяемся ныне, перед лицом Господнем… в гражданское общество»…

Им пришлось перенести всякие лишения и опасности. При быстрой смене событий в XVII веке, эти колонии служили убежищем то роялистам, то республиканцам. В Европе была еще в полном разгаре религиозная война, а в Мэриленде, например, губернатор произносил такую присягу: «Обязуясь не притеснять, посредственно или непосредственно, всякого исповедующего христианскую веру».

Эмигранты бежали сюда не из одной Англии, но и из Германии и Франции, находя здесь такую религиозную свободу, и при всем различии тех форм, в которые складывалась их жизнь в частности, они чувствовали свою солидарность при возрастании общего благосостояния и полной свободе своего самоуправления.

Родина не особенно благоволила к этим колониям, по крайней мере она не оказывала им систематического покровительства. От слишком энергичного вмешательства в их дело, не свойственного, впрочем, духу германского народа, а тем более английского, спасал колонии простор океана, отделявший их от метрополий; да и сами они остерегались просить на что-либо разрешений от своих далеких правительств. Стеснительные торговые законы, ограничивавшие колониальное производство, частью делавшие его и вовсе невозможным, равно как принуждение получать некоторые предметы первой необходимости не иначе, как через посредство английского флота, способствовали лишь крайнему развитию контрабандного промысла, которому чрезвычайно благоприятствовала береговая линия длиной в 200 миль и со множеством удобных гаваней.

Благодаря всем условиям такой жизни колонисты оставались одинаково привязанными к своей старой и новой родине. Так продолжалось до тех пор, пока им угрожала Франция; Англия, как мы уже видели, оказала большую услугу колониям, сломив силу этой державы, но люди проницательные предвидели неизбежные последствия этого. Маркиз Монткальм писал незадолго до своей смерти, что утешается в поражении, которое готовится Франции, полной уверенностью, что это самое поражение послужит отпадению английских колоний от Англии, и даже в весьма недалеком будущем.

[ZHAN]

Это предсказание стало сбываться через немного лет после заключения мира. Лорд Бут, оставя должность премьер-министра еще в 1763 году, был замещен лордом Гренвилем. Английский государственный долг возрос при войне до 184 млн фн., – суммы чудовищной по понятиям того времени, еще не испытавшего, как легко переносится подобный долг богатым, трудолюбивым, способным к промышленности народом.

Мысль о привлечении английских колоний в Америке к участию в общих расходах Великобритании под тем предлогом, что эти расходы делались и в их интересах, была не нова, и Гренвиль надеялся осуществить ее удобнейшим образом – посредством обложения колоний гербовым сбором, то есть предписав совершать все нотариальные, судебные и т. п. акты не иначе, как на гербовой бумаге известной ценности. Этот «гербовый билль» был утвержден 22 марта 1765 года и должен был вступить в законную силу 1 ноября того же года. Проект не встретил большого противоречия в парламенте, и только когда министр колоний, Тоунзенд, сказал очень неловко, в поддержку предлагаемой меры, что американские колонии насаждены и процветают благодаря только почину и дальнейшей заботе о них со стороны английского правительства, то один член возразил ему, что было бы вернее сказать, что переселенцы бежали от английских притеснений и если достигли теперь благосостояния и силы, то именно благодаря полному невниманию к ним Англии.

Известие о новом законе вызвало в Америке бурю негодования. В некоторых местах, например, в Бостоне, население приготовилось к самозащите, и это движение приняло такие размеры, что новое министерство, во главе которого был лорд Рокингэм, взяло обратно скандальный билль (январь 1766 г.). При этом был поднят важный конституционный вопрос: американцы, а с ними и оппозиция, опровергали право парламента на обложение колоний, не имевших своих представителей в палате, а ни один великобританский подданный не обязывался платить налогов без согласия на то его самого или его представителей.

Вильям Питт красноречиво оспаривал мнение, по которому законодательство и обложение государственными сборами различны по существу, на том основании, что уплачивание налогов подходит под понятие добровольного даяния: никто не может брать прямо из чужого кармана таких даяний, говорил он.

Борк выразился еще удачнее, может быть, взяв другой пример. «Предположим, – сказал он, – что в чьем-нибудь парке находится волк. Хозяин парка имеет, может быть, право содрать с него шкуру, но еще спрашивается, как ему взяться за это»…

Министерство осталось в принципе за налог, спор утих на время, но в июле 1766 года Рокингэм оставил дела, и король поручил Питту составление нового кабинета. Питт взял на себя поручение с мыслью создать правительство, чуждое всяких партий и кружковщины, но задача была уже не по силам ему, больному; он сделал громадную ошибку, только что вступив в управление, именно когда превратил себя, «великого комонера», как величал его народ, в «лорда Чэтэм», и вступил в Верхнюю палату. Потом, ради своего расшатанного здоровья, он отправился на воды, и вместо сильного правительства оказалась налицо какая-то министерская анархия. Состояние здоровья нового лорда не позволяло ему оставаться во главе дел, но он не решался оставить свой пост. Такое положение, не удовлетворявшее его и опасное для страны, было продолжительно: он удалился лишь в октябре 1768 года.

Между тем, в Америке происходили новые столкновения. Нью-Йорк отказывал в выдаче продовольствия стоявшему там английскому гарнизону. Тоунзенд, бывший при Питте лордом казначейства, успел ввести несколько новых пошлин и намеревался устроить в Бостоне королевскую таможню, служащие которой имели бы право домашнего обыска. Общее собрание в Бостоне протестовало против этой меры, побуждая к сопротивлению и другие колонии, хотя заверяло на словах о преданности к своей старой родине.

Лорд Норт, вступивший в управление в 1770 году (после герцога Крафтона и бывший, следовательно, уже десятым премьер-министром в царствование Георга III), отменил пошлины Тоузенда, оставив лишь ничтожную пошлину на чай, в виде жалкого удовлетворения принципу, на котором настаивал сам король, не выходивший из круга автократических понятий континентальных правителей. Американцы ответили пассивным сопротивлением, отказавшись от употребления чая или добывая его контрабандным путем.

Но в том же году в Бостоне произошла уже кровавая схватка между чернью и английским гарнизоном. Солдаты были решительно правы, народ виноват, но общее настроение было таково, что один из передовых бойцов за американскую независимость, Джон Адамс, не усомнился выступить защитником вожака бушевавшей толпы и настоял на его освобождении.

Английское правительство придумало новое средство: всю чайную пошлину должна была оплачивать Ост-Индская компания, которая вознаграждала бы себя потом соответствующими ценами на чай при продаже его в Америке. Но и эта мера не удалась: три корабля с грузом чая (18 000 фн.) подверглись в ночь на 18 декабря 1773 года нападению 40 или 50 лиц, переряженных индейцами, и весь груз был выброшен в море.

В Англии ответили опять на это «биллем о Бостонской гавани», в силу которого Бостонская гавань закрывалась «впредь до разрешения», и другим биллем, исправлявшим конституцию штата Массачусетс в смысле усиления власти губернатора (1774 г.). Но как бы легко ни проходили все эти постановления в Палате общин, американцы им не подчинялись. Чернь расправлялась по-своему с каждым, кто решался занять какую-либо должность, предписываемую новыми законами: счастливы были еще те, кто отделывался тем, что их раздевали донага, обмазывали дегтем, вываливали в перьях и потом гнали по улицам в таком виде.

Но в сентябре того же года произошло нечто более значительное: без созыва свыше, но по собственному почину и тайному соглашению, в Филадельфии (Пенсильвания) состоялся конгресс из представителей 12 колоний; только в Джорджии одержала верх лояльная партия, а Канада вообще не участвовала в движении. Конгресс одобрил происходившее в Бостоне, требовал от короля и английского народа восстановления порядков 1763 года и издал свою декларацию прав (в числе членов собрания было много юристов, «lawyers»), которую постарался распространить в Америке и Европе вместе с другими документами, говорившими в пользу дела, поднятого колониями. Но при всем этом поддерживалась фикция неразрывности этих колоний с метрополией.

Представителем их и защитником в Англии был Веньямин Франклин, превосходно разыгрывавший роль честного, правдивого человека, каким он и был, без сомнения, в своей частной жизни; но в вопросе столь многозначительном и в то же время столь сопряженном со всякими опасностями, как достижение независимости для его родины, он не считал грехом двоесловить и заявлять ложную преданность монархии. Ему удалось провести на этом самого графа Чэтэма, который задумал такой примирительный план, по которому американцы не должны были платить налогов, но только принимать участие в государственных расходах из любви к старой родине.

[ZHAN]

Но подобных добрых слов было уже теперь недостаточно. Первая кровь в настоящем бою была пролита 18 апреля 1775 года, у Лексингтона, близ Бостона, при стычке массачусетской милиции с английскими войсками, потерявшими при этом сравнительно большое число: 273 человека.

Американский патриотизм придает большое значение этому сражению, хотя ни оно, ни другие подобные схватки на заслуживают, конечно, такого.

Многознаменательная новая страница мировой истории начинается здесь не борьбой гигантов или героев, не романтическим эпосом: за американцев ратовало более всего громадное расстояние, отделявшее английские военные силы от их операционной базы и вспомогательных их источников, равно как растянутость местного театра войны и в особенности французская помощь, поданная в решительную минуту.

[ZHAN]

Англичанам пришлось вести войну, ставшую теперь неизбежной, наемными силами.

Жалкое положение Германии в это время весьма характеризуется тем, что многие из ее мелкотравчатых князей, нуждаясь в деньгах, предложили угодливо свои услуги Англии при этом случае, даже не дожидаясь ее требований. Брауншвейг, Гессен-Кассель, Гессен-Ганау, Аншпах, Вальдек, Ангальт-Цербст участвовали в такой торговле своими подданными. Некоторые из этих отцов отечества, как, например, князь Ганаусский, считали нужным говорить при этом еще такие прочувствованные слова: «…в доказательство нашей постоянной преданности королю Великобритании и для содействия ему в присущей ему заботливости о спокойствии и благоденствии его великобританских владений…»

Всего было собрано 29 160 человек, т. е. около 3–4 % населения данных княжеств. Из них не вернулись 11 853 человека. Какова бы ни была такая торговля, следует заметить, однако, что большинству этих наемников так дурно жилось на родине, что они предпочитали военную службу и всякие похождения на чужбине.

На втором конгрессе в Филадельфии (1776 г.) начальство, над собранной уже, равно как и над вербовавшейся еще, «армией освобождения» было поручено полковнику Джорджу Вашингтону.

Вашингтон родился в 1732 году; в то время ему было 44 года. Он служил уже с юности в английских войсках, где имел чин майора и пользовался отличием, потом удалился в частную жизнь, поселясь зажиточным сельским хозяином в своем поместье Моунт-Вернон, в Виргинии. Чуждый увлечений и страстности, он сочувствовал делу свободы, обдумывал его с медленно созревавшей, но твердой решимостью, и когда оно выросло в дело независимости и борьбу за нее, он принес в жертву своему отечеству – на что способны весьма немногие – свою счастливую семейную жизнь ради весьма неблагодарной задачи создать дисциплинированную и отважную армию из элементов, лишенных существеннейших военных свойств, – и это при одном только еще зародыше государственного устройства, когда все имели в виду цель, но не хотели подчиняться средствам к ее достижению.

Последнее слово, выражавшее сознательное теперь общее движение, было уже легче произнести, и 4 июля 1776 года появился манифест «Общего конгресса представителей Соединенных Американских штатов». В этом документе штаты слагали с себя всякое подчинение британской короне, присваивали себе как государству независимому право вести войны, заключать миры и вступать в союзы. Манифест заканчивался обращением к сочувствию других наций и провозглашением таких отвлеченных истин, как равенство всех людей и неотъемлемость прав, дарованных всем Творцом.

Но при горячих нападках на Георга III не упоминалось о торговле невольниками, потому что поборники свободы и равенства все же не намеревались применять свои теории к неграм.

[ZHAN]

Деньги и припасы не замедлили прибыть из Франции, куда были посланы за этим Франклин и Ли. Первый из них пользовался громадным успехом в Версале. Это был убежденный, истый республиканец, квакер, обязанный, в силу возвышенного учения своей секты, не снимать шляпы ни перед кем и говорить каждому: «Ты». Он сумел хорошо воспользоваться идеализмом и модным увлечением высшего французского общества.

В апреле 1777 года один из представителей этой восторженной молодежи, 18-летний маркиз Лафайет, отправился в Америку на своем собственном фрегате в сопровождении нескольких сочувствовавших ему офицеров. Он вез с собой военный отряд и боевые запасы; вскоре вслед за тем между штатами и Францией был заключен формальный союз, чем и была выполнена одна из задач, возложенных на Франклина.

[ZHAN]

Последовавшие затем военные действия представляют сравнительно второстепенный интерес для общей истории. Вторгшиеся в Канаду в конце 1776 года, американские войска были вытеснены обратно англичанами, которые одержали верх в лежащих на севере штатах и заняли Нью-Йорк. Военачальник, который был бы посмышленее лорда Гау, переправился бы через Делавэр, чтобы овладеть и Филадельфией.

Но Вашингтон сообразил прежде него, перешел реку с какими-нибудь двумя тысячами человек и несколькими орудиями, напал неожиданно на неприятельский авангард, состоящий из 1000 человек грозных гессенцев при 23 офицерах, и принудил его к сдаче. Через неделю он одержал другую победу над отдельным английским отрядом при Принстоне.

Но осенью того же года, в большом сражении при р. Брендивайне, Вашингтон сам был разбит лордом Корнуэлем и гессенцами под командой Книпгаузена. В этот раз англичане заняли Филадельфию.

Однако при Саратоге, к западу от Гудзона, в штате Нью-Йорк, английский генерал Бургойн, ослабивший свое войско переходами и несколькими неудачными стычками, был вынужден уступить со своими 3500 человек превосходным силам генерала Гэтса и капитулировал (16 октября) на условиях, не унизительных для англичан. Известие о приближении генерала Клинтона с юга пришло слишком поздно и большинство членов военного совета, созванного Бургойном, было того мнения, что было бы против правил чести отступать теперь от соглашения, почти уже законченного и заключенного.

[ZHAN]

Весть об этой последней победе американцев заставила решиться и французское правительство. Вержен принял уже в официальной аудиенции троих американских уполномоченных: Сайласа Дин, Франклина и Ли.

В феврале был заключен договор, по которому Франция признавала независимость Соединенных Штатов и вступила с ними в союз, причем ни одна из договаривающихся сторон не имела права, без согласия другой, заключить мир или перемирие с Великобританией.

Конечно, целью этого союза было утверждение независимости Штатов; единственным вознаграждением для Франции, с изумительным бескорыстием не требовавшей себе более никакого возмещения за все свои жертвы, было обещание молодого государства никогда более не быть великобританской провинцией.

[ZHAN]

Война приняла громадные размеры, распространилась на все берега и моря Европы, Азии и Африки, особенно после того, как Испания объявила войну Англии (июнь 1779 г.).

Это растяжение театра войны было спасением для североамериканцев. Армия их находилась в таком состоянии, что, несмотря на одержанные ею победы в первой половине 1778 года, она не могла надеяться одолеть английские военные силы.

Вашингтон имел, правда, с весны 1778 года превосходного помощника в лице немецкого офицера, барона Вильгельма Штейбена, ученика Фридриха Великого. Этот генерал сумел превратить плохо одетых, плохо обученных первобытных бойцов в нечто похожее на настоящих солдат, научил их маршировке, обращению с оружием, даже маневрированию, но было еще вопросом, надолго ли позволят так себя муштровать эти люди, гордившиеся тем, что они были «сыны свободы», и понимавшие под названием «свободы» нечто совершенно противоположное той солдатской дисциплине, которая одна создает настоящие боевые армии.

Франция обеспечила им достижение независимости. Примирительные предложения лорда Норта в парламенте были уже бесцельны: три комиссара, отправленные с ними в Америку, тотчас вернулись назад. Война оживилась. Французский флот под командой графа д’Эстена, прибыл в американские воды; ввиду нападения англичане очистили Филадельфию и отступили к Нью-Йорку (лето 1778 г.).

Американские войска совершенствовались в школе Штейбена, усваивая его метод; но еще важнее было прибытие французского 6-тысячного вспомогательного отряда под начальством графа Рошамбо (июль 1780 г.). Лафайет отправлялся нарочно во Францию за этой помощью.

В том же 1780 году Англия приобрела себе нового врага в голландцах, которым она объявила войну, прежде чем они успели примкнуть к «союзу вооруженного нейтралитета», предложенному сначала Россией Дании, но к которому присоединились в 1780 году – Швеция, в 1781-м – Австрия и Пруссия, в 1782-м – Португалия. Этот союз выражал ограничение того грубого морского права, которое присваивали себе англичане, включавшие все нейтральные суда, в продолжение своих войн, в число способных им вредить; они останавливали всякое судно, идущее в порт воюющей с ними страны, подвергали его обыску и налагали запрещение на его груз по своему произволу.

«Союз» издал два важных основных постановления, долженствовавшие обеспечить свободу торговли нейтральных держав. Первое из них выражалось словами: «Свободный флаг, свободный груз»; исключением считалась лишь военная контрабанда: порох, оружие и т. п., служащие непосредственно военным целям. Второе правило гласило, что блокада какого-либо порта признавалась действительной лишь в том случае, если она оправдывалась средствами; это значило, что недостаточно было лишь объявить такой-то порт блокированным, что предоставляло полный простор каперству, но что было необходимо действительно запереть вход в данную гавань достаточными на то морскими силами.

Франция и Испания признали эти правила. Морская война продолжалась без особого результата, хотя, в общем, победа склонялась на сторону англичан. Выше были уже указаны события в Ост-Индии; французские колонии перешли здесь понемногу в руки англичан. Война с французами открылась морской битвой при Уэссане (Бретань), кончившейся нерешительно; надежды испанцев на возвращение себе Ямайки и Гибралтара не сбылись. Осада этого последнего пункта не подвигалась вперед.

В январе 1780 года лучший из английских адмиралов того времени, сэр Джордж Родней, одержал блистательную победу над испанцами при мысе Сан-Винцент, и лишь четыре испанских судна успели спастись при этом в Кадиксе. Дела франко-испанского флота шли не лучше и в вест-индийских водах.

В августе 1782 года английская эскадра сразилась с голландской в Северном море, у Доджербанка.

Союзники возлагали большие надежды на последнюю попытку против Гибралтара в 1782 году. Минорка была взята французами, и перед Гибралтаром, на скалах которого у англичан было не более 7000 человек гарнизона, собралась теперь сила в 33 000 человек при 150 тяжелых орудиях. От нового изобретения француза кавалера д’Арсона – плавучих батарей, ожидали чудес. Рано утром, 13 сентября, началась атака, которую встретил спокойно комендант Гибралтара, храбрый ветеран Джордж Эллиот. Осаждающие потерпели полное поражение: плавучие батареи, осыпанные раскаленными ядрами, сделались жертвами пламени; некоторые из них попали в руки англичан, и адмирал Гау доставил новые запасы в непобедимую крепость.

[ZHAN]

Но на главном театре войны, на американском материке, война становилась невозможной для англичан.

В 1780 году военные действия подвинулись к югу, и в августе того же года лорд Корнуэльс одержал при Камдене (Южная Каролина) большую победу над американцами под начальством генерала Гэтса. Но эта победа была бесплодной, потому что вся страна стояла за восставших, и в октябре 1781 года Корнуэльс, лучший из английских генералов, был поставлен, по вине своего высшего начальника Клинтона, в такое критическое положение при Йорктауне (Виргиния), где его окружили превосходящие неприятельские силы, американцы и французы Вашингтона и Рошамбо, что он должен был капитулировать со своими 6–7 тысячами человек, из которых не более 4000 оставались в строю.

Это событие определило положение дел.

Когда вмешательство Франции стало официально известным, английское национальное самолюбие воспряло снова и выразилось в знаменитой парламентской сцене 7 апреля 1778 года. Граф Чэтэм – Вильям Питт – больной, изможденный, появился в Верхней палате, как некогда слепой Аппий Клавдий перед римским Сенатом; собрав последние силы, он стал опровергать адрес, предложенный герцогом Ричмондом. С трудом находил он нужные выражения, но изредка вспыхивало еще пламя его былого красноречия, повиновавшегося прежде всем порывам его вдохновения:

«Неужели мы должны преклонять колена перед домом Бурбонов?.. Да, наша нация не та уже, что была!.. Но неужели она, бывшая грозою мира семнадцать лет тому назад, упала теперь до того, что говорит своему исконному врагу: бери у нас все, только оставь нас в покое!.. Возможно ли это?..»

Ричмонд отвечал возможно почтительнее, что самое великое имя графа Чэтэм не могло уже отвратить неизбежного. Питт поднялся еще для возражения ему, но упал, внезапно лишась чувств; думали, что он умирает… Действительно, через месяц его не стало.

Но правительство знало уже давно, что утратит колонии: йорктаунская капитуляция решила дело: министерство Норта вышло в отставку; лорд Рокингэм составил новый кабинет, в который вступили члены оппозиции, Фокс, герцог Ричмонд и некоторые сторонники Питта (март 1782 г.). Сам король покорился необходимости, с которой так долго не хотел мириться при свойственной его дому упорной гордости.

За предварительным соглашением между Англией и Америкой, правительство которой не проявило особого уважения к своим союзникам (Париж, ноябрь 1782 г.), последовал, после долгих переговоров, Версальский мир (3 сентября 1783 г.), в заключении которого участвовали теперь пять великих держав: Англия, Франция, Италия, Голландия и новое государство по ту сторону океана.