История в циничных фактах и щекотливых мифах

[ZHAN]

Удивительно, сколько разнообразных анекдотов и историй дошло до нас через века-тысячелетия! Мы обязаны этим историкам и писателям, жившим до нас. Редкий современный исследователь ни разу не употребил фразу «Геродот ошибался», но несмотря на все ошибки и неточности, без его «Истории» наши знания об античности были бы гораздо скуднее: в V веке до н. э. Геродот объездил места греко-персидских войск и записал всевозможные народные байки и сказки.


Анекдоты о жизни греческих философов собрал Диоген Лаэртский, о котором почти ничего не известно. Жил он в конце II — начале III веков нашей эры и позаимствовал свой псевдоним из гомеровской «Одиссеи». Не стремясь к серьезному научному исследованию, он свел воедино массу фактов — реальных и вымышленных, стихов, эпиграмм, прозаических отрывков и фантастических «писем философов».

В этом же жанре писал его современник римлянин Клавдий Элиан, сочинивший «Пестрые рассказы». Биограф многих знаменитых людей грек Плутарх, живший в начале нашей эры, оставил нам «Сравнительные жизнеописания», где тоже использовал массу анекдотов.

Византиец Прокопий Кесарийский, ненавидевший императора Юстиниана и царицу Феодору, постарался собрать самые разнообразные сплетни об августейшей чете.

Итальянцы Джованни Бокаччо, Николо Маккиавелли и Джорджо Вазари, французы Таллеман де Рео и Брантом создали яркие, веселые, занимательные хроники, в которых знаменитые монархи не только принимают мудрые решения и ведут победоносные войны, но и ухаживают за галантными дамами и попадают в смешные ситуации.

Завершат повествование страшные хроники времен Французской революции и записки людей, живших уже в XX веке.

[ZHAN]

Диоген Лаэртский:

«Косские рыбаки (так гласит молва) закидывали сеть, и приезжие из Милета купили улов, еще не зная, каков он будет. Оказалось, что они вытащили треножник, который, по преданию, Елена, плывя из Трои, бросила тут, вспомнив какое-то старинное предсказание оракула. Из-за треножника сперва начался спор между приезжими и рыбаками; потом города вмешались в эту ссору, дошедшую до войны; наконец, пифия повелела обеим сторонам отдать треножник мудрейшему. Сперва его послали к Фалесу в Милет, жители Коса добровольно дарили ему одному то, из-за чего они вели войну со всеми милетянами. Фалес объявил, что Биант ученее его, и треножник пришел к нему; от него он был послан еще к другому, как к более мудрому. Потом, совершая круг и пересылаемый от одного к другому, треножник вторично пришел к Фалесу. В конце концов он был привезен из Милета в Фивы и посвящен Аполлону Йеменскому».

Такова легенда. Красивая легенда, надо признать. В числе мудрецов, добровольно отказавшихся от треножника и звания «мудрейшего», назывались многие — от двадцати до тридцати человек, но канонически принято считать, что было их всего семь. Все они отличались глубокими знаниями, привыкли побеждать в спорах, охотно участвовали в философских состязаниях, где оценивалась быстрота реакции, остроумие ответов, доходчивость и необычность аргументов. Такие диспуты собирали множество зрителей и были популярны не менее чем спортивные состязания, ведь эллины выше всего ценили не силу, не богатство, не красоту, а именно мудрость.

Философ в понимании древних греков — это вовсе не кабинетный зануда, оторванный от жизни и размышляющий о вещах, странных и понятных только ему самому. Нет, греческие мудрецы активно участвовали в жизни общества, писали законы, конфликтовали с тиранами, порой заигрывали с ними и удостаивались их милостей, но часто имели много шансов сложить голову на плахе. Так автор знаменитых апорий Зенон участвовал в заговоре и погиб под пытками, законодатель Солон пытался перебороть тиранию своего родственника и друга Писистрата, философ Сократ был казнен по приговору афинского суда, его ученик Платон был продан в рабство тиранном Дионисием.

Любимы греками были рассказы о «семи мудрецах» и коринфском тиранне Периандре, пытавшемся примирить мудрость и единовластие.

Тираннами — именно так, с двумя Н — назывались единоличные правители греческих городов. Их деспотизм и самодурство, пренебрежение законами и моралью и привело к тому, что слово «тиран», утратив одну из букв Н, стало нарицательным для жестокого правителя, действующего произволом и насилием.

[ZHAN]

Тиранн Коринфа Периандр, живший в VI веке до н. э. — весьма странный исторический персонаж. Многие древние историки включали и его самого в «Список мудрецов», другие же утверждали, что он только лишь проводил в Коринфе философские состязания, но сам в них не участвовал, а потому считаться мудрецом не может. Этот человек прославился не только своим недюжинным умом, но и тем, сколько крови он пролил.

Согласно легендам, Периандр был сыном жестокого тиранна Кипсела. Отцовские методы правления ужасали юношу, и первые годы после смерти Кипсела Периандр старался править мягко и мудро. Он приглашал к себе философов, советовался с ними, устраивал диспуты и сам написал «Наставления» в двух тысячах стихов. Именно тогда в Коринфе и бывали знаменитые «семь мудрецов» — или их было намного больше.

Благостный период в жизни и правлении Периандра продолжался недолго, вскоре молодой правитель столкнулся с серьезными проблемами и с противодействием знатных и образованных людей города. Обескураженный Периандр отправил послов в город Милет, чтобы спросить совета у тамошнего тиранна Фрасибула, считавшегося разумным и опытным правителем.

Геродот:

«Так, Периандр послал глашатая к Фрасибулу спросить совета, как ему, установив самый надежный государственный строй, лучше всего управлять городом. Фрасибул же отправился с прибывшим от Периандра глашатаем за город и привел его на ниву. Проходя вместе с ним по полю, Фрасибул снова и снова переспрашивал о причине прибытия его из Коринфа. При этом тиранн, видя возвышающиеся над другими колосья, все время обрывал их. Обрывая же колосья, он выбрасывал их, пока не уничтожил таким образом самую красивую и густую часть нивы. Так вот, проведя глашатая через поле и не дав никакого ответа, тиранн отпустил его. По возвращении же глашатая в Коринф Периандр полюбопытствовал узнать ответ Фрасибула. А глашатай объявил, что не привез никакого ответа и удивляется, как это Периандр мог послать его за советом к такому безумному человеку, который опустошает собственную землю. Затем он рассказал, что видел у Фрасибула. Периандр же понял поступок Фрасибула, сообразив, что тот ему советует умертвить выдающихся граждан. Тогда-то тиранн и начал проявлять величайшую жестокость к своим гражданам. Всех уцелевших от казней и изгнаний Кипсела теперь прикончил Периандр».

Но репрессии не принесли ему покоя и уверенности: теперь Периандр опасался мести и был вынужден завести телохранителей. Кроме того, он строго следил за всеми, кто въезжал и выезжал из Коринфа, и не каждому давал разрешения жить в городе.

Характер у Периандра портился, и скоро он срывал зло уже не только на подданных, но и на близких. Свою жену — любимую! — Мелиссу он убил, ударив ее беременную то ли ногой, то ли скамейкой. Причиной этому вроде бы явился поклеп, возведенный на бедняжку слугами. Над ее гробом он горевал страшно и даже принес покойной человеческие жертвы, изжарив живьем в пламени костра всех ее служанок-клеветниц.

Но и этого Периандру показалось мало: тень супруги то и дело являлась ему во сне. Выглядела она очень грустной и словно замерзшей. В надежде понять, в чем дело, Периандр отправился к оракулу. Ответ его ужаснул: Мелисса сказала, что в царстве Аида она совершенно нагая, ведь ее одежды не были сожжены вместе с ней. Но особенно напугала тиранна одна фраза пифии, которая сказала, что Периандр «поставил хлеба в холодную печь». А ведь только он сам знал, что после убийства супруги изнасиловал ее бездыханное тело.

Геродот:

«…он тотчас же после этого известия повелел через глашатая всем коринфским женщинам собраться в храм Геры. Они пришли, нарядившись в свои самые красивые одежды, как на праздник, а тиранн поставил своих телохранителей в засаде и велел догола раздеть всех женщин без разбора — как свободных, так и служанок. Одежды же их Периандр приказал бросить в яму и сжечь, призывая Мелиссу».

После этого тень Мелиссы перестала преследовать супруга, но несчастья не кончились. От Мелиссы оставались у Периандра два сына и дочь. Старший сын был слабоумным, а младший не мог простить отцу смерть матери. Он не здоровался с отцом, не говорил с ним и не отвечал на его вопросы. В конце концов Периандр, распалившись, изгнал юношу из дома. Спустя годы тот нашел свою смерть на острове Керкира. Это известие стало большим горем для Периандра, ведь других наследников у него не было.

Геродот:

«Это вызвало страшный гнев престарелого тиранна. Решив отомстить керкирянам, Периандр напал на их остров, захватил 300 сыновей самых знатных родов и отправил в Лидию, в город Сарды для оскопления. После чего бедных мальчиков должны были продать в рабство. По пути корабль пристал к острову Самос, а самосцы, узнав, зачем детей везут в Сарды, сначала научили их искать убежища в святилище Артемиды, а затем не позволили насильно вытащить „умоляющих о защите“ из святилища… А когда коринфяне не хотели давать детям пищи, то самосцы устроили праздник, который справляют еще и поныне. Каждый вечер, пока дети оставались в святилище как умоляющие о защите, самосцы водили хороводы и пляски девушек и юношей и во время плясок ввели в обычай приносить лепешки из сесама с медом, чтобы дети керкирян могли уносить их и есть. Это продолжалось до тех пор, пока коринфские стражи не уехали с острова, оставив детей. Затем самосцы отвезли детей назад на Керкиру».

Утратив наследника и полностью разочаровавшись, Периандр не хотел больше жить. Он понимал, что граждане Коринфа ненавидят его и даже после смерти опасался их мести, а потому хотел, чтобы место его погребения осталось неизвестным. Для этого он измыслил следующую хитрость:

Диоген Лаэртский:

Двум юношам он велел ночью выйти по указанной дороге и первого встречного убить и похоронить; потом велел четверым выйти за ними следом, убить их и похоронить; а потом еще большему отряду выйти за четверыми. После этого он сам вышел навстречу первым двум и был убит. На пустой его гробнице коринфяне написали так:

В лоне приморской земли сокрыл Периандрово тело
Отчий город Коринф, златом и мудростью горд.

Изречения Периандра: «Ничего не делай за деньги: пусть нажива печется о наживе».

Говорил он также: «Кто хочет править спокойно, пусть охраняет себя не копьями, а общей любовью».

На вопрос, почему он остается тиранном, он ответил: «Потому что опасно и отречение, опасно и низложение».

«Прекрасен покой, опасна опрометчивость, мерзостна корысть. Власть народная крепче тираннии. Наслаждение бренно — честь бессмертна. В счастье будь умерен, в несчастье разумен. К друзьям и в несчастье будь неизменен. Сговора держись. Тайн не выдавай. Наказывай не только за проступок, но и за намерение».

«Семь мудрецов», гостившие в Коринфе, оставили о себе память не только благодаря своим научным открытиям, но и во многом — из-за своих остроумных и метких высказываний. Они стали героями многих анекдотов и историй.

[ZHAN]

Фалес Милетский, «отец философии», математик, астроном, военный инженер и политик, был знатного рода и много путешествовал, известно, что он долгое время жил в Египте, сумел изучить жреческую премудрость и измерить пирамиды. Знаменит он стал после того, как сумел предсказать солнечное затмение.

Однажды, во время военного похода, когда войско остановилось перед крайне полноводной и бурной рекой, он спроектировал плотину и пустил воды реки по новому руслу, что сделало возможной переправу.

В Милете, в одной из гаваней, Фалес установил дальномер — прибор, который позволял определять расстояние от берега до корабля, находящегося далеко в море.

Умер Фалес, глядя на гимнастические состязания, от жары, жажды и старческой слабости. На гробнице его написано:

Солнечный Зевс, ты унес премудрого мужа Фалеса
В час, когда он взирал на состязанья борцов.
Благо, что ты его принял к себе: очам престарелым
Трудно было с земли видеть движенье светил.

Анекдоты:

Фалес утверждал, что за три вещи должен быть благодарен судьбе: во-первых, что он человек, а не животное; во-вторых, что он мужчина, а не женщина; в-третьих, что он эллин, а не варвар.

Однажды, выйдя в поле наблюдать звезды, он свалился в канаву и стал кричать о помощи. Сопровождавшая его старуха заметила: «Что же, Фалес? Ты не видишь того, что у тебя под ногами, а надеешься познать то, что в небесах?»

Он утверждал, что между жизнью и смертью нет никакой разницы. «Почему же ты не умрешь?» — спросили у него. «Именно поэтому», — ответил Фалес.

На вопрос, что возникло раньше: день или ночь? Он ответил: ночь! Раньше на один день.

Его спросили, что на свете трудно? — Познать себя.

Что легко? — Советовать другому.

Что он видел небывалого? — Тиранна в старости.

Когда легче всего сносить несчастье? — Когда видишь, что врагам еще хуже.

Какая жизнь самая лучшая и справедливая? — Когда мы не делаем сами того, за что осуждаем других.

[ZHAN]

Хилон Спартанский, политик, которому приписываются многие спартанские законы. Известно, что умер он от радости, приветствуя своего сына после победы в кулачном бою.

Выражался он по-спартански лаконично:
«Сдерживай язык, особенно в застолье»,
«Не грозись, это дело бабье»,
«Брак справляй без пышности»,
«Когда говоришь, руками не размахивай, это знак безумства»,
«Счастлив тиранн, который умрет у себя дома своею смертью»,
«За порукой — расплата».

На вопрос, что трудно, он ответил: «Хранить тайну, не злоупотреблять досугом, терпеть обиду».

[ZHAN]

Питтак из Митилены участвовал в войне с Афинами, освободил родной город от тиранна Меланхра и десять лет правил Митиленами.

Получив в свои руки власть, Питтак подавил беспорядки и для предупреждения их на будущее время пересмотрел законы, особенно уголовные, а после, наведя порядок в государстве, сложил с себя полномочия и жил еще десять лет.

Враги прозвали его «плосконогом», потому что он страдал плоскостопием и подволакивал ногу; «лапоногом», потому что на ногах у него были трещины, называемые «разлапинами»; «пыщом» — за его тщеславие; «пузаном» и «брюханом» — за его полноту; «темноедом», потому что он обходился без светильника; «распустехой», потому что он ходил распоясанный и грязный. Вместо гимнастики он молол хлеб на мельнице, как сообщает философ Клеарх.

Диоген Лаэртский:

«Сына Питтака Тиррея убил топором один кузнец, когда тот был в Киме и сидел у цирюльника. Граждане Кимы отослали убийцу к Питтаку, но тот, узнав обо всем, отпустил его со словами: „Лучше простить, чем мстить“.

На вопрос, что благодатно, он ответил: „Время“. Что скрыто? — „Будущее“. Что надежно? — „Земля“. Что ненадежно? — „Море“. Он говорил: „Дело умных — предвидеть беду, пока она не пришла, дело храбрых — управляться с бедой, когда она пришла. Задумав дело, не говори о нем: не удастся — засмеют. Неудачей не кори — бойся себе того же. Доверенное возвращай. Не злословь ни о друге, ни даже о враге. В благочестии упражняйся. Умеренность люби. Храни правду, верность, опытность, ловкость, товарищество, усердие“.

Победы, говорил он, должны быть бескровными. Один фокеец сказал, что нужно отыскать дельного человека. „Если искать с пристрастием, то такого и не найти“, — сказал Питтак.

Его слова Платон упоминает в „Протагоре“: „С неизбежностью и боги не спорят“».

Клавдий Элиан:

«Питтак Митиленский украсил храмы лестницами, которые не были предназначены для обычной цели, являясь только посвящением богам. Этими лестницами Питтак намекал на взлеты и падения людского счастья — удачливые как бы поднимаются, злосчастные спускаются вниз».

[ZHAN]

Биант Приенский, сын Тевтама, занимался общественной деятельностью, славился мудростью своих судебных решений. Наиболее известный эпизод из его жизни произошел, когда персы покорили его родной город Приену. Жители, покидая город, забирали все свое имущество, тогда как Биант не взял ничего. На вопрос, почему он ничего не берет, Биант ответил: «Все свое ношу с собой».

Диоген Лаэртский:

Умер он вот каким образом. Уже в глубокой старости он выступал перед судом в чью-то защиту; закончив речь, он склонил голову на грудь своего внука; сказали речь от противной стороны, судьи подали голоса в пользу того, за которого говорил Биант; а когда суд распустили, то Биант оказался мертв на груди у внука. Граждане устроили ему великолепные похороны, а на гробнице написали:

В славных полях Приенской земли рожденный, почиет
Здесь, под этой плитой, светоч ионян, Биант.

Анекдоты о Бианте:

Однажды, когда Биант плыл на корабле с крайне нечестивыми людьми, разразилась буря. Его спутники стали взывать к богам, а Биант воскликнул:

— Тише! Чтобы боги не услышали, что вы здесь.

Есть рассказ, что когда Алиатт осаждал Приену, то Биант раскормил двух мулов и выгнал их в царский лагерь, — и царь поразился, подумав, что благополучия осаждающих хватает и на их скотину. Он пошел на переговоры и прислал послов — Биант насыпал кучи песка, прикрыл его слоем зерна и показал послу. И, узнав об этом, Алиатт заключил наконец с приенянами мир. Вскоре затем он пригласил Бианта к себе. «Пусть Алиатт наестся луку», то есть пусть он поплачет, — ответил Биант.

На вопрос, какое занятие человеку приятно, Биант ответил: «Нажива».

Афоризмы Бианта:

«Лучше разбирать спор между двумя врагами, чем между двумя друзьями, ибо заведомо после этого один из друзей станет твоим врагом, а один из врагов — твоим другом».

«Большинство — зло».

«Сила человеку дается от природы, умение говорить на благо отечества — от души и разумения, а богатство средств — у многих от простого случая».

Биант говорил, что несчастен тот, кто не в силах снести несчастье; что только больная душа может влечься к невозможному и быть глуха к чужой беде.

На вопрос, что трудно, он ответил: «Благородно перенести перемену к худшему».

[ZHAN]

Клеобул Родосский, или Линдский, был тиранном родосского города Линдоса.

Он говорил, что дочерей надобно выдавать замуж по возрасту девицами, по разуму женщинами, имея в виду, что воспитание и образование нужно и девицам, чем многие пренебрегали. Что нужно услужать друзьям, чтобы укрепить их дружбу, и врагам, чтобы приобрести их дружбу, — ибо должно остерегаться поношения от друзей и злоумышления от врагов. Он советовал упражнять тело как следует; больше слушать, чем говорить; больше любить знание, чем незнание; язык держать в благоречии.

«Кто выходит из дома, спроси сперва зачем; кто возвращается домой, спроси с чем».

«Добродетели будь своим, пороку — чужим; неправды убегай; государству советы давай наилучшие; наслаждением властвуй; силой ничего не верши; детей воспитывай; с враждой развязывайся. С женой при чужих не ласкайся и не ссорься: первое — знак глупости, второе — бешенства. Пьяного раба не наказывай: сам покажешься пьян. Жену бери ровню, а возьмешь выше себя — родня ее будет над тобой хозяйничать. Над осмеиваемыми не тешься — наживешь в них врагов.

В счастье не возносись, в несчастье не унижайся. Превратности судьбы умей выносить с благородством. Помни: „лучшее — мера“».

Ему же принадлежит загадка:

Есть на свете отец, двенадцать сынов ему служат;
Каждый из них родил дочерей два раза по тридцать:
Черные сестры и белые сестры, друг с другом не схожи;
Все умирают одна за другой, и все же бессмертны.

Разгадка — год.

[ZHAN]

Анахарсис Скифский, как явствует из его имени, по происхождению был скифом, то есть родился где-то на берегах Волги. Считается, что именно от него в Греции вошла в обиход поговорка «говорить, как скиф» — то есть напрямую, без обиняков.

Диоген Лаэртский:

«Прибыв в Афины, Анахарсис явился к дому Солона и велел одному из рабов передать, что к хозяину пришел Анахарсис, чтобы его видеть и стать, если можно, его другом и гостем. Услышав такое, Солон велел рабу передать, что друзей обычно заводят у себя на родине. Но Анахарсис тотчас нашелся и сказал, что Солон как раз у себя на родине, так почему бы ему не завести друга? И пораженный его находчивостью, Солон впустил его и стал ему лучшим другом».

По прошествии времени Анахарсис воротился в Скифию, но там из-за его большой любви ко всему греческому был заподозрен в намерении отступить от отеческих обычаев и погиб на охоте от стрелы своего брата, произнесши такие слова: «Разум оберег меня в Элладе, зависть погубила меня на родине».

Анекдоты об Анахарсисе:

На вопрос, как не стать пьяницей, он сказал: «Иметь перед глазами пьяницу во всем безобразии».

Удивительно, говорил он, как это эллины издают законы против дерзости, а борцов награждают за то, что они бьют друг друга.

Узнав, что корабельные доски толщиной в четыре пальца, он сказал, что корабельщики плывут на четыре пальца от смерти.

Масло он называл зельем безумия, потому что, намаслившись, борцы нападают друг на друга как безумные.

Как можно, говорил он, запрещать ложь, а в лавках лгать всем в глаза? Рынок, говорил он, — это место, нарочно назначенное, чтобы обманывать и обкрадывать друг друга.

Удивительно, говорил он, и то, как эллины при начале пира пьют из малых чаш, а с полными желудками — из больших.

На вопрос, есть ли у скифов флейты, он ответил: «Нет даже винограда» (флейты вырезались из виноградной лозы).

На вопрос, какие корабли безопаснее, он ответил: «Вытащенные на берег».

Афинянин попрекал его, что он скиф, он ответил: «Мне позор моя родина, а ты позор твоей родине».

На вопрос, что в человеке хорошо и дурно сразу, он ответил: «Язык».

Он говорил, что лучше иметь одного друга стоящего, чем много нестоящих.

Анахарсис говорил, что законы ничем не отличаются от паутины: как паутина, так и законы, — когда попадаются слабые и бедные, их удержат, а сильные и богатые вырвутся.

[ZHAN]

Мисон, сын Стримона из Хен, этейской или лаконской деревушки, тоже причисляется к семи мудрецам.

Отец его, говорят, был тиранном.

Биографы называли его человеконенавистником.

По анекдоту, кто-то случайно заметил, как Мисон смеялся, оставшись наедине с собой; а когда кто-то неожиданно явился перед ним и спросил, почему он смеется, когда кругом никого нет, он ответил: «Как раз поэтому».

Он говорил, что надо исследовать не дела по словам, а слова по делам, ибо не дела совершаются ради слов, а слова — ради дел.

[ZHAN]

Эпименид Кносский — личность почти мифическая.

Якобы однажды отец послал его в поле за пропавшей овцой. Когда наступил полдень, он свернул с дороги, прилег в роще и проспал там пятьдесят семь лет. Проснувшись, он опять пустился за овцой в уверенности, что спал совсем недолго, но, не обнаружив ее, пришел в усадьбу и тут увидел, что все переменилось, и хозяин здесь новый. Ничего не понимая, он пошел обратно в город; но когда он хотел войти в свой собственный дом, к нему вышли люди и стали спрашивать, кто он такой. И, только отыскав своего младшего брата, уже дряхлого, он узнал от него, в чем дело. А когда об этом пошла слава между эллинов, его стали почитать любимцем богов.

Уверяли, что, выспавшись за пятьдесят семь лет, он более никогда не спал, а досужее время проводил, собирая зелья.

Диоген Лаэртский утверждает, что

«Эпименид получал свою пищу от нимф и хранил ее в бычьем копыте, принимал он ее понемногу и поэтому не опорожнялся ни по какой нужде, и как он ест, тоже никто не видел».

Когда же эта пища кончилась, то одряхлел он во столько дней, сколько проспал лет, а прожил всего 157 лет.

Эпименид был автором нескольких философских и исторических поэм, которые до нас не дошли.

[ZHAN]

Ферекид Сиросский, сын Бабия, был слушателем Питтака.

Рассказывали, что однажды он предсказал гибель кораблю, глядя на него с берега, а другой раз, отведав воды из колодца, он предсказал, что на третий день случится землетрясение, — и оно случилось.

Также он предсказал городу Мессении поражение в войне.

Существует предание, что он умер от вшивости. Эта болезнь была страшной бедой античного мира, способов лечения еще не было найдено, ну а к тому же в Греции всегда ощущался недостаток воды. Ферекид заперся в своей хижине и не впускал к себе ни друзей, ни врачей. Когда Пифагор пришел спросить, как его дела, то он высунул палец в дверь и сказал: «По коже видно».

Клавдий Элиан:

«Учитель Пифагора Ферекид заболел болезнью, первоначально проявлявшейся в том, что он покрывался горячей и клейкой, как слизь, испариной; впоследствии эта испарина приняла опасный характер, и он чудовищно завшивел. Вши съедали Ферекида заживо, и он таял с каждым днем, пока не умер».

[ZHAN]

Эти люди, жившие в VI веке до н. э., были родственниками — троюродными братьями и оба происходили из знатного, но обедневшего рода Кодридов.

Плутарх:

«Первоначально между ними была дружба, как вследствие родства, так и вследствие даровитости и красоты Писистрата, в которого, как некоторые утверждают, Солон был влюблен. Поэтому, думается мне, когда между ними произошел разрыв на политической почве, их вражда не дошла до жестокой, дикой страсти; между ними сохранилось прежнее чувство взаимных обязанностей, которое поддерживало память и нежность любви».

Чтобы не зависеть ни от кого материально, Солон еще в юности занялся торговлей. В связи с этим ему пришлось много странствовать, и в этих странствиях он приобрел большой жизненный опыт. Выражение «Стар становлюсь, но всегда многому всюду учусь», впоследствии упрощенное до «Век живи — век учись», принадлежит Солону.

В те времена торговля была в почете, потому что она знакомила эллинов с миром варваров, доставляла дружбу с царями и давала разносторонний опыт.

К деньгам он относился легко, копить их не любил и охотно тратил на всевозможные наслаждения:

Быть я богатым хочу, но нечестно владеть не желаю

Этим богатством: поздней час для расплаты придет.

Многие низкие люди богаты, а добрый беднеет;

Мы же не будем менять доблесть на денег мешок;

Ведь добродетель всегда у нас остается, а деньги

Этот сегодня имел, завтра получит другой.

[ZHAN]

Остров Саламин расположен таким образом, что владеющий им народ может контролировать практически все торговые суда Афин.

Саламин принадлежал городу-государству Мегаре, афиняне долгое время пытались отвоевать его у мегарян, но затем утомленные долгой и тяжкой войной, запретили законом под страхом смерти вновь предлагать гражданам продолжать борьбу за остров.

Солон, понимая, что остров Саламин экономически Афинам необходим, и считая, что родной город в силах выиграть войну, сильно огорчался из-за этого запрета. Он видел, что многие молодые люди ждут только повода, чтобы начать войну, не решаясь сами начать ее из-за этого закона. Поэтому он притворился сумасшедшим; из его дома по городу распустили слух, что он выказывает признаки умопомешательства. Между тем он тайно сочинил стихи, выучил их, чтобы говорить их наизусть, и явился на площадь — Агору, надев на голову шапочку, какую полагалось носить душевнобольным.

Сбежалась масса народа, Солон, вскочив на камень, с которого говорили глашатаи, пропел стихотворение, которое начинается так:

«С вестью я прибыл сюда от желанного всем Саламина,
Стройную песню сложив, здесь, вместо речи, спою».

Состоявшая из ста стихов песня воодушевила граждан. Когда Солон закончил петь, друзья, и в особенности Писистрат, начали хвалить стихи. Обсудив песню, афиняне отменили закон и опять начали войну, а военачальником поставили Солона.

Чтобы выманить с Саламина его защитников, Солон разыграл целое представление. Он попросил юношей, не носящих еще бороды, переодеться в женские платья, выйти на берег на мысе Колиада и сделать вид, что у них какой-то праздник. В это же время мнимый перебежчик должен был сообщить саламинцам, что есть хорошая возможность захватить красивых молодых женщин, которые резвятся на берегу без всякой охраны. Мегаряне поверили ему и послали отряд на корабле. Когда корабль причалил к Колиаде, юноши выхватили спрятанные под платьями кинжалы и бросились на врагов, им на помощь пришли и сидевшие в засаде воины. Ни один из нападавших не спасся, все погибли. А афиняне поплыли на Саламин и овладели им.

Клавдий Элиан:

«Солон, стоя во главе афинян во время войны за остров Саламин, отбил два мегарских корабля, отдал их под команду афинян, переодел воинов в одежду, снятую с врагов, и, достигнув Мегар, перебил в городе много народу, так как мегарцы не распознали военной хитрости и потому не вооружились. Он победил мегарцев также и речами; однако не силой красноречия, а бесспорностью доводов: приказав раскопать старые могилы, Солон показал, что все афиняне лежали по отеческому обычаю лицом к закату, а мегарцы как придется. Судьями в этом случае выступали спартанцы».

Во время войны с мегарцами внимание афинян обратил на себя молодой Писистрат, он захватил у мегарцев их гавань Нисею. Красивый, умный, обаятельный, хороший оратор Писистрат быстро стал очень популярен особенно у бедных крестьян.

Война была выиграна, однако она потребовала огромных средств и истощила государственную казну. Неравенство между бедными и богатыми дошло по окончании войны за Саламин до высшей точки. Весь простой народ был в долгу у богатых: одни обрабатывали землю, платя богатым шестую часть урожая; другие брали у богатых в долг деньги под залог тела — их заимодавцы имели право обратить в рабство, при этом одни оставались рабами на родине, других продавали на чужбину. Многие вынуждены были продавать даже собственных детей (никакой закон не воспрещал этого) и бежать из отечества из-за жестокости заимодавцев. Но огромное большинство, и к тому же люди большой физической силы, собирались и уговаривали друг друга не оставаться равнодушными зрителями, а выбрать себе одного вожака, надежного человека и освободить должников, пропустивших срок уплаты, а землю переделить и совершенно изменить государственный строй.

Казалось, что афинское государство сможет устоять, а смуты прекратятся только в том случае, если возникнет тиранния. Не помогали даже суровые законы, составленные в 621 году архонтом Драконтом — современником «Семи мудрецов». Про эти законы говорили, что они написаны не чернилами, а кровью: почти за все преступления было назначено одно наказание — смертная казнь; таким образом, и осужденные за праздность подвергались смертной казни, и укравшие овощи или плоды несли то же наказание, как и святотатцы и человекоубийцы. Когда Драконта спросили, почему он за большую часть преступлений назначил смертную казнь, он, как говорят, отвечал, что мелкие преступления, по его мнению, заслуживают этого наказания, а для крупных он не нашел большего.

Наиболее рассудительные люди в Афинах, видя, что Солон, — пожалуй, единственный человек, за которым нет никакой вины, который не соучаствует в преступлениях богатых и в то же время не угнетен нуждою, как бедные, стали просить его взять в свои руки государственные дела и положить конец раздорам. Солону даже предлагали установить тираннию, убеждали его взяться за государственные дела с большей решительностью, когда власть будет у него в руках. Однако никакие уговоры не могли поколебать его демократических убеждений; друзьям он сказал, что тиранния — прекрасное местечко, только выхода из него нет.

По поводу собственного отказа от единоличной власти Солон сам на себя написал эпиграмму от имени «человека толпы»:

Нет, ни опытным, ни мудрым не был никогда Солон:
Божество ему давало много благ, но он не взял,
Радуясь, он сеть закинул, только вытащить не смог,
Помутился его разум, был он мужества лишен.
А вот я, чтоб только властью и богатством завладеть
И тиранном стать в Афинах на один всего денек,
Дал содрать с себя бы шкуру и весь род мой погубить.

Первым актом его государственной деятельности был закон, в силу которого существовавшие долги были прощены, и на будущее время запрещалось давать деньги в долг «под залог тела». Этим он не угодил ни богатым, ни бедным: богатых он озлобил уничтожением долговых обязательств, а бедных — еще больше — тем, что не произвел передела земли, на который они надеялись.

Плутарх:

«Говорят, при издании этого закона с ним произошел в высшей степени неприятный случай. Когда он принял решение об уничтожении долгов и искал соответствующего способа выражения и подходящего предисловия, он сообщил своим ближайшим друзьям — Конону, Клинию и Гиппонику, которым особенно доверял, что трогать земельные владения он не думает, но долги решил уничтожить. Они тотчас же воспользовались этими сведениями: до издания закона заняли у богатых людей большие суммы и скупили много земли. Потом, по обнародовании закона, купленную землю они использовали, а деньги кредиторам не отдали. Этим они навлекли на Солона тяжелые обвинения и нарекания: говорили, что он не жертва, а участник обмана. Однако это обвинение скоро было рассеяно: оказалось, что он дал взаймы пять талантов и первый отказался от них на основании своего закона. А этих друзей Солона постоянно называли „хреокопидами“ — неплательщиками».

Впрочем, скоро возмущение сменилось благодарностью. Афиняне поняли пользу этой меры и назначили Солона исправителем государственного строя и законодателем. Они предоставили ему на усмотрение все без исключения — государственные должности, народные собрания, суды, советы, определение ценза для каждого из этих учреждений, числа членов и срока их деятельности; дали ему право отменять или сохранять все, что он найдет нужным из существующих, сложившихся порядков.

Солон прежде всего отменил все законы Драконта, кроме законов об убийстве.

Желая оставить все высшие должности за богатыми, как было и прежде, а к прочим должностям, в исполнении которых простой народ раньше не участвовал, допустить и его, Солон ввел оценку имущества граждан. Самые бедные участвовали в управлении лишь тем, что могли присутствовать в народном собрании и быть судьями. Последнее казалось вначале ничего не значащим правом, но впоследствии стало в высшей степени важным, потому что большая часть важных дел попадала именно к судьям. Даже на приговоры по тем делам, решение которых Солон предоставил должностным лицам, он позволил также апеллировать в суд.

Когда его спросили, самые ли лучшие законы он дал афинянам, он ответил:

«Да, самые лучшие из тех, какие они могли принять».

Некоторые из законов Солона: Закон требовал отнятия гражданских прав у гражданина, во время междоусобия не примкнувшего ни к той, ни к другой партии. Возможно, таким образом Солон пытался принудить каждого афинянина к гражданской активности.

Закон позволял богатой сироте, в случае неспособности ее мужа к брачному сожительству, вступить в связь с кем-либо из его ближайших родственников. По закону муж богатой сироты должен иметь свидание с нею по крайней мере три раза в месяц. Если он не мог исполнить свой долг, то считался неспособным.

Плутарх:

«Солон уничтожил обычай давать приданое и разрешил невесте приносить с собою только три гиматия и вещи из домашней обстановки небольшой ценности — больше ничего. По его мысли, брак не должен быть каким-то доходным предприятием или куплей-продажей; сожительство мужа с женой должно иметь целью рождение детей, радость, любовь».

Солон законодательно запретил дурно говорить об умершем. Бранить живого Солон запретил в храмах, судебных и правительственных зданиях, равно как и во время зрелищ; за нарушение этого закона он назначил штраф в три драхмы в пользу оскорбленного лица и еще две в пользу казны.

Он регламентировал траур, запретив женщинам царапать себе лицо, бить себя в грудь, употреблять сочиненные причитания, провожать с воплями постороннего им покойника. Он не позволил приносить вола в жертву покойнику, класть с ним больше трех гиматиев, ходить на чужие могилы, кроме как в день похорон.

Плутарх:

«Солоновы законы о женщинах… кажутся во многом нелепыми. Тому, кто застанет любовника своей жены на месте преступления, он дал право его убить; а тот, кто похитит свободную женщину и изнасилует ее, карается штрафом в сто драхм… Наказывать за один и тот же поступок то с неумолимой строгостью, то с благодушной шуткой, назначая какой попало денежный штраф, неразумно; впрочем, ввиду тогдашней редкости монеты в Афинах, трудность доставать деньги делала денежный штраф тяжелым».

До введения законов Солона афинянам не было позволено делать завещания: деньги и дом умершего должны были оставаться в его роде.

«Солон разрешил тем, кто не имел детей, отказывать свое состояние, кому кто хочет, отдавая преимущество дружбе перед родством, любви перед принуждением, и сделал имущество действительной собственностью владельца».

Солон издал закон, по которому сын не обязан был содержать отца, не отдавшего его в учение ремеслу, дети, рожденные от гетеры, тоже не обязаны были содержать отцов.

Плутарх:

«Что Солон не был равнодушен к красавцам и не имел мужества вступить в борьбу с любовью, „как борец в палестре“, это можно видеть из его стихотворений; кроме того, он издал закон, воспрещающий рабу натираться маслом для гимнастических упражнений и любить мальчиков. Он ставил это в число благородных, почтенных занятий и некоторым образом призывал людей достойных к тому, от чего отстранял недостойных».

Солон издал закон, по которому можно было пользоваться общественным колодцем, если он находился на расстоянии не более четырех стадий; а где колодец находился дальше, там надо было искать собственную воду. Если воды не находили, то разрешалось брать воду у соседа два раза в день по одному сосуду определенного размера: по мнению Солона, следовало приходить на помощь в нужде, но не потакать лености. Солон определил расстояние, которое следовало соблюдать при посадке растений, при установке пасек, при рытье канав. Законы включали и постановление о питании в общественном месте, обозначенном словом «параситейн». Одному и тому же лицу он не дозволял часто пользоваться общественным столом; но, с другой стороны, наказывал и тех, кто, имея на это право, от него отказывался, усматривая в первом случае жадность, а во втором презрение к обществу.

Законы были написаны на деревянных таблицах, которые были заключены в рамки и могли поворачиваться вокруг своей оси. Эти таблички хранились в Пританее и назывались «кирбы».

После введения законов к Солону каждый день приходили люди: то хвалили, то бранили, то советовали вставить что-либо в текст или выбросить. Солон, посчитав, что исполнять эти желания нет смысла, а не исполнять значит возбуждать ненависть к себе, решил на время покинуть Афины. Поэтому он попросил у афинян позволения уехать за границу на десять лет и отплыл из города: он надеялся, что за это время к законам привыкнут.

Некоторое время он жил в Египте и узнал там сказание об Атлантиде, о которой, по слухам, даже собирался написать обширный труд, но не успел. Потом он поехал на Кипр.

Анекдот:

Когда Солон пришел к Фалесу в Милет, он удивлялся полному его равнодушию к браку и рождению детей. Фалес на этот раз промолчал, а спустя несколько дней подговорил одного приезжего рассказать, будто он недавно, десять дней назад, приехал из Афин. Солон спросил его, нет ли чего нового в Афинах. Приезжий, подученный Фалесом, сказал: «Ничего, только клянусь Зевсом, были похороны одного молодого человека, и провожал его весь город. Это был, как говорили, сын человека известного, первого в городе по своим нравственным качествам. Его самого не было; говорили, что он уже давно находится за границей». — «Какой несчастный!.. — воскликнул Солон. — А как его называли?» «Я слышал его имя, — отвечал тот, — да не помню; только много было разговоров об его уме и справедливости». Так при каждом ответе страх у Солона все возрастал; наконец, уже в полной тревоге он подсказал приезжему имя и спросил, не называли ли умершего сыном Солона. Тот ответил утвердительно. Тогда Солон стал бить себя по голове, делать и говорить все то, что делают и говорят люди в глубоком несчастии. Фалес, дотронувшись до него и засмеявшись, сказал: «Вот это, Солон, и удерживает меня от брака и рождения детей, что валит с ног и тебя, такого сильного человека. Что же касается этого рассказа, не бойся: это неправда».

Пересказал Плутарх.

Когда он оплакивал погибшего сына (о котором более ничего не известно), кто-то ему сказал: «Ведь это бесполезно!» — «Оттого и плачу, что бесполезно», — ответил Солон.

[ZHAN]

Солон по просьбе лидийского царя Креза приехал в Сарды. Проходя по дворцу, мудрец видел множество придворных в богатых нарядах, но их пышность померкла перед великолепием самого Креза. На царе было надето все, что из своих драгоценных камней, цветных одежд, золотых вещей художественной работы он считал выдающимся по красоте, изысканным, завидным, — конечно, для того, чтобы глазам представилось зрелище как можно более пышное и пестрое. Таким образом лидийский царь рассчитывал поразить воображение знаменитого греческого мудреца.

Но Солон ни действием, ни словом не выразил ничего такого, чего ожидал Крез; всем здравомыслящим людям было ясно, что он с презрением смотрит на отсутствие у него духовных интересов и мелочное тщеславие.

Крез велел открыть ему свои сокровищницы, потом провести его по дворцу и показать всю роскошную обстановку. Но Солон снова остался равнодушен. Тогда Крез напрямую спросил его, знает ли он человека счастливее его.

Плутарх:

«Солон, не желая ему льстить, но и не желая раздражать еще больше, сказал: „Царь Лидийский! Нам, эллинам, бог дал способность соблюдать во всем меру; а вследствие такого чувства меры и ум нам свойствен какой-то робкий, по-видимому, простонародный, а не царский, блестящий. Такой ум, видя, что в жизни всегда бывают всякие превратности судьбы, не позволяет нам гордиться счастьем данной минуты и изумляться благоденствию человека, если еще не прошло время, когда оно может перемениться. К каждому незаметно подходит будущее, полное всяких случайностей; кому бог пошлет счастье до конца жизни, того мы считаем счастливым.

А называть счастливым человека при жизни, пока он еще подвержен опасностям, — это все равно что провозглашать победителем и венчать венком атлета, еще не кончившего состязания: это дело неверное, лишенное всякого значения“».

После этого разговора Солон удалился, Крез был обижен и раздосадован. Однако спустя некоторое время Крез потерпел сокрушительное поражение в войне с персидским царем Киром. Он потерял свою столицу, сам был взят в плен живым, и ему предстояла печальная участь быть сожженным на костре. Когда связанного Креза возвели на костер, он в отчаянии трижды воскликнул: «О Солон!»

Плутарх:

«Кир удивился и послал спросить, что за человек или бог Солон, к которому одному он взывает в таком безысходном несчастии. Крез, ничего не скрывая, сказал: „Это был один из эллинских мудрецов, которого я пригласил, но не за тем, чтобы его послушать и научиться чему-нибудь такому, что мне было нужно, а для того, чтобы он полюбовался на мои богатства и, вернувшись на родину, рассказал о том благополучии, потеря которого, как оказалось, доставила больше горя, чем его приобретение — счастья. Пока оно существовало, хорошего от него только и было, что пустые разговоры да слава; а потеря его привела меня к тяжким страданиям и бедствиям, от которых нет спасения. Так вот он, глядя на мое тогдашнее положение, предугадывал то, что теперь случилось, и советовал иметь в виду конец жизни, а не гордиться и величаться непрочным достоянием“. Этот ответ передали Киру; он оказался умнее Креза и, видя подтверждение слов Солона на этом примере, не только освободил Креза, но и относился к нему с уважением в течение всей его жизни. Так прославился Солон: одним словом своим одного царя спас, другого вразумил».

Анекдот: Царь Крез, воссев на трон в пышном наряде, спросил Солона, видел ли он что-нибудь прекраснее; а Солон ответил: «Видел — и петухов, и фазанов, и павлинов: их убранство дано им природою и прекрасней в тысячу раз».

[ZHAN]

Спустя назначенный срок Солон вернулся в родной город, но, к своему глубокому сожалению, не нашел там мира и согласия. В Афинах происходили смуты, и хотя еще действовали законы Солона, но все ожидали переворота и желали другого государственного строя. При этом все хотели не равноправия, а надеялись при перевороте одержать верх и совершенно одолеть противную партию. Писистрат замыслил совершить государственный переворот и захватить власть.

Плутарх:

«Писистрат, изранив себя, приехал в повозке на площадь и стал возмущать народ, говоря, что враги замышляют его убить за его политические убеждения. Поднялись негодующие крики. Солон подошел к Писистрату и сказал: „Нехорошо, сын Гиппократа, ты играешь роль гомеровского Одиссея: он обезобразил себя, чтобы обмануть врагов, а ты это делаешь, чтобы ввести в заблуждение сограждан“».

Геродот:

«Писистрат, тогда уже помышлявший о тираннии, создал третью партию. Он набрал приверженцев и, открыто став вождем партии гиперакриев, придумал вот какую хитрость. Он изранил себя и своих мулов и затем въехал на повозке на рыночную площадь, якобы спасаясь от врагов, которые хотели его избить, когда он ехал по полю. Писистрат просил народ дать ему охрану. Он уже ранее отличился как полководец в войне с мегарцами, завоевав Нисею и совершив другие замечательные подвиги. Народ же афинский позволил себя обмануть, предоставив ему телохранителей из числа горожан: они были у Писистрата не копьеносцами, а дубинщиками, сопровождая его с деревянными дубинами. Во главе с Писистратом они-то и восстали и захватили акрополь. Тогда Писистрат стал владыкой афинян. Он не нарушил, впрочем, порядка государственных должностей и не изменил законов, но управлял городом по существующим законоустановлениям, руководя государственными делами справедливо и дельно».

После этого в городе поднялся переполох. Солон, несмотря на свою глубокую старость и отсутствие помощников, все-таки явился на площадь и обратился к гражданам с воззванием: то бранил их за неразумие и малодушие, то ободрял еще и убеждал не предавать свою свободу. Тут он и сказал знаменитые слова, что несколько дней назад было легче помешать возникновению тираннии в самом ее зародыше, но зато теперь предстоит более славный подвиг — искоренить ее и уничтожить, когда она уже возникла и выросла. Но никто не слушал его; все были в страхе. Тогда Солон вернулся домой, взял оружие и встал вооруженный перед дверьми на улице. «Я по мере сил своих, — сказал он, — защищал отечество и законы». Во все последующее время он ничего не предпринимал, не слушал друзей, советовавших ему бежать, а писал стихи, в которых упрекал афинян:

Если страдаете вы из-за трусости вашей жестоко,
Не обращайте свой гнев против великих богов.
Сами возвысили этих людей вы, им дали поддержку
И через это теперь терпите рабства позор.

После этого многие предостерегали Солона, что тиранн его погубит, и спрашивали, на что он рассчитывает, поступая с такой отчаянной смелостью. «На старость», — отвечал Солон.

Писистрат, однако, Солона не тронул, но, вспомнив его давнюю выходку с шапочкой безумного и публичным чтением стихов о Саламине, объявил Солона сумасшедшим.

«Точно ли я сумасшедший, покажет недолгое время. Выступит правда на свет, сколько ее ни таи, — ответил Солон, добавив: — Отечество мое! Я послужил тебе и словом и делом!»

Несмотря на это, Писистрат, захватив власть, сумел привлечь к себе Солона уважением, любезностью, приглашениями, так что Солон стал его советником и одобрял многие его мероприятия. К нему все относились с уважением и почтением; но по старости он не имел уже ни силы, ни охоты по-прежнему говорить или действовать публично; только при встречах с руководителями обеих сторон он в частных беседах с ними старался уничтожить раздор и примирить их между собою. Писистрат всегда прислушивался к его речам. Солон говорил и ему самому и другим, что если у Писистрата из души изъять любовь к первенству и исцелить его от страсти к тираннии, то не будет человека более склонного к добру и лучшего гражданина.

После начала тираннии Писистрата Солон прожил меньше двух лет. По легенде, после его смерти пепел от сожженного тела философа был развеян над Саламином.

Писистрат сохранил законы Солона, взимал относительно умеренные налоги — десятину, улучшил судопроизводство, ввел пенсию для инвалидов войн. Любовь бедных крестьян он заслужил тем, что роздал им земли, конфискованные у своих аристократических противников. Из других деяний Писистрата следует отметить постройку порта Пирей; храма Деметры в Элевсине, недалеко от Афин, в самих Афинах — рынка и водопровода.

Политическим кредо Писистрата было «Пусть народ занимается своими делами, а я позабочусь об общественных».

Он неоднократно изгонялся из Афин своими политическими противниками, однажды даже собственным тестем — Мегаклом. Согласно приведенной Геродотом сплетне, Писистрат, имевший взрослых сыновей, не хотел заводить потомства от своей второй супруги, которая к тому же происходила из рода, считавшегося в Афинах проклятым, и поэтому сходился с ней исключительно «противоестественным образом», чем вызвал страшную обиду ее родни. По их настоянию, к Писистрату был применен закон о тираннии, его имущество конфисковано и продано с торгов. Но Писистрат, отправившись со своими «копьеносцами» во Фракию, захватил там серебряные Пангейские рудники, благодаря чему получил финансовые возможности для дальнейшей борьбы. Спустя десять лет он двинулся со своими наемниками на Афины и вновь занял их.

Аристотель:

«Руководил государственными делами Писистрат (…) с умеренностью и скорее в духе гражданского равноправия, чем тираннически. Он был вообще гуманным и кротким человеком, снисходительным к провинившимся; бедных он даже снабжал вперед деньгами на сельские работы, чтобы они могли кормиться, занимаясь земледелием (…) вообще простой народ он старался ничем не раздражать во время своего правления, но всегда обеспечивал мир и поддерживал спокойствие».

Отрывок из письма Солона — Эпимениду.

«Вижу: ни мои законы не были на пользу афинянам, ни ты твоими очищениями не помог согражданам. Ибо не обряды и законодатели сами по себе могут помочь государству, а лишь люди, которые ведут толпу, куда пожелают. Если они ведут ее хорошо, то и обряды и законы полезны, если плохо, то бесполезны. Мои законы и мое законодательство ничуть не лучше: применявшие их причинили пагубу обществу, не воспрепятствовав Писистрату прийти к власти, а предостережениям моим не было веры: больше верили афиняне его лести, чем моей правде. Тогда я сложил свое оружие перед советом военачальников и объявил, что умнее тех, кто не предвидел тираннии Писистрата, и сильнее тех, кто убоялся ей воспротивиться. И за это Солона объявили сумасшедшим. Наконец, я произнес такую клятву: „Отечество мое! Я, Солон, готов тебя оборонять и словом и делом, но они меня полагают безумным. Поэтому я удаляюсь отселе как единственный враг Писистрата, они же пусть служат ему хоть телохранителями. Ибо надобно тебе знать, друг мой, что человек этот небывалыми средствами домогался тираннии. Поначалу он был народным предводителем. Потом он сам себя изранил, явился в суд и возопил, что претерпел это от своих врагов, в охрану от которых умоляет дать ему четыреста юношей. А народ, не послушав меня, дал ему этих мужей, и они стали при нем дубинщиками. А достигнув этого, он упразднил народную власть. Так не вотще ли я радел об избавлении бедных от кабалы, если ныне все они рабствуют Писистрату?“»

[ZHAN]

Перикл был из филы Акамантиды, из дема Холарга — как с отцовской, так и с материнской стороны из дома и рода, занимавших первое место.

По легенде, накануне родов его матери Агаристе приснилось, что она родила льва. Телесных недостатков у него не было, только голова была продолговатая и несоразмерно большая. Вот почему он изображается почти на всех статуях со шлемом на голове, — очевидно, потому, что скульпторы не хотели представлять его в позорном виде. Но аттические поэты называли его «схинокефалом» — лукоголовым, потому что морскую луковицу называют иногда «схиной».

Учителем Перикла был философ-атеист Анаксагор из Клазомен, которого современники уважительно называли «Умом». Питая необыкновенное уважение к этому человеку, Перикл усвоил серьезную манеру речи, серьезное выражение лица. Он редко смеялся, мало жестикулировал, одевался очень скромно, говорил ровно, избегал торопливости. Его было трудно, почти невозможно вывести из себя.

Плутарх:

«…какой-то подлый нахал однажды целый день его бранил и оскорблял; он молча терпел это на площади, заканчивая в то же время какое-то неотложное дело; вечером он скромно пошел домой, а тот человек шел за ним и осыпал его всякими ругательствами. Перед тем как войти в дом, когда было уже темно, он велел своему слуге взять светильник и проводить этого человека до самого его дома».

Занявшись политикой, он отказался от приглашений на обеды и от всех такого рода дружеских, коротких отношений, так что во время своей долгой политической деятельности он не ходил ни к кому из друзей на обед. В городе его видели идущим лишь по одной дороге — на площадь и в Совет.

Плутарх о речах Перикла:

«Перикл, настраивая свою речь, как музыкальный инструмент, в тон этому укладу жизни и высокому образу мыслей, во многих случаях пользовался Анаксагором, примешивая понемногу, как бы в подкрепление, к своему красноречию науку о природе.

Перикл был осторожен в речах и, идя к ораторской трибуне, молил богов, чтобы у него против воли не вырвалось ни одного слова, не подходящего к данному делу.

Однажды, когда он вместе с Софоклом участвовал в морской экспедиции в должности стратега, и Софокл похвалил одного красивого мальчика, Перикл ему сказал: „У стратега, Софокл, должны быть чистыми не только руки, но и глаза“.

Перикл, произнося с трибуны надгробную речь в память граждан, павших на Самосе, назвал их бессмертными подобно богам: „Ведь и богов мы не видим, — сказал он, — но по тем почестям, которые им оказывают, и по тем благам, которые они нам даруют, мы заключаем, что они бессмертны; эти черты свойственны и тем, которые погибли в бою за отечество“».

Власть далась Периклу нелегко, ему пришлось выдержать серьезную борьбу с членом Ареопага Кимоном, человеком очень богатым и влиятельным. Ареопаг — «холм Ареса» — орган власти в Афинах, был назван по месту заседаний на холме Ареса возле Акрополя. Кимон приглашал каждый день нуждающихся граждан обедать, одевал престарелых, снял загородки со своих усадеб, чтобы, кто захочет, пользовался их плодами. Перикл, будучи намного его беднее, не мог себе позволить подобного, поэтому он обратился к разделу общественных денег.

Плутарх:

«Раздачею денег на зрелища, платою вознаграждения за исполнение судейских и других обязанностей и разными вспомоществованиями Перикл подкупил народную массу и стал пользоваться ею для борьбы с Ареопагом, членом которого он не был».

Приобретя влияние, Перикл стал добиваться изгнания Кимона, объявив того сторонником спартанцев и врагом демократии. Обвинения не соответствовали истине, но тот действительно был подвергнут остракизму и изгнан!

Впрочем, утверждают, что впоследствии Перикл сам внес предложение о возвращении Кимона из ссылки и вернул ему один из важных постов. Больше никаким репрессиям тот не подвергался и умер на Кипре в должности стратега.

Однако единоличной власти Периклу добиться не удалось: аристократическая партия все-таки хотела противопоставить ему какого-нибудь противника, который бы ослабил его влияние. В противовес ему они выставили Фукидида из Алопеки, человека умеренного, бывшего в свойстве с Кимоном. Фукидид не был таким любителем войны, как Кимон; но он был больше склонен к общественной жизни и к занятию политикой. Оставаясь в городе и ведя борьбу с Периклом на трибуне, он скоро восстановил равновесие между приверженцами различных взглядов.

Среди военных походов Перикла особенно знаменит его поход в Херсонес, доставивший спасение жившим там эллинам, несколько экспедиций в Понт — Черное Море, а также морской поход вокруг Пелопоннеса, названный современниками «изумительным». С эскадрой в сто триер он опустошил не только большую часть побережья, но и проникал с гоплитами, бывшими во флоте, в глубь страны далеко от моря. С его отрядом не произошло ни одного даже и случайного несчастия.

При Перикле в Афинах развернулось мощное строительство: именно тогда архитекторы Иктин и Калликрат возвели Парфенон, Калликратом же были сооружены Длинные стены, защищавшие дорогу из Афин в порт Пирей. Был построен и театр — Одеон. Именно в честь него столь многие современные кинотеатры называются «Новыми Одеонами». Всем распоряжался и за всем наблюдал у Перикла скульптор Фидий.

Все это не только служило украшению города, но и давало работу городской бедноте — праздной и в силу этого опасной. Перикл же добивался, чтобы те, кто не несет военной службы, не были обездолены, но вместе с тем чтобы они и не получали, выражаясь по-современному, «пособие по безработице». Поэтому он добивался финансирования грандиозных по тем временам проектов, требовавших применения разных ремесел и рассчитанных на долгое время, чтобы остающееся в городе население имело право пользоваться общественными суммами нисколько не меньше граждан, находящихся во флоте, в гарнизонах, в походах.

Парадоксально, но то, что приводило современников в изумление и на века прославило Афины — величественный Акрополь и другие здания — все это послужило поводом для жесткой критики Перикла. Враги осуждали его и чернили в Народном собрании. Эллины считали, что они терпят страшное насилие и подвергаются открытой тираннии, из-за того, что на уплачиваемые ими Афинам налоги, то есть деньги, предназначенные для войны, афиняне «золотят и наряжают город, точно женщину-щеголиху, обвешивая его дорогим мрамором, статуями богов и храмами, стоящими тысячи талантов».

Перикл:

«Афиняне не обязаны отдавать союзникам отчет в деньгах, потому что они ведут войну в защиту их и сдерживают варваров, тогда как союзники не поставляют ничего — ни коня, ни корабля, ни гоплита, а только платят деньги; а деньги принадлежат не тому, кто их дает, а тому, кто получает, если он доставляет то, за что получает. Но, если государство снабжено в достаточной мере предметами, нужными для войны, необходимо тратить его богатство на такие работы, которые после окончания их доставят государству вечную славу, а во время исполнения будут служить тотчас же источником благосостояния, благодаря тому, что явится всевозможная работа и разные потребности, которые пробуждают всякие ремесла, дают занятие всем рукам, доставляют заработок чуть не всему государству, так что оно на свой счет себя и украшает, и кормит».

Фукидид и ораторы его партии подняли крик, что Перикл растрачивает деньги и лишает государство доходов. Тогда Перикл в Собрании предложил народу вопрос, находит ли он, что издержано много. Ответ был, что очень много. «В таком случае, — сказал Перикл, — пусть эти издержки будут не на ваш счет, а на мой, и на зданиях я напишу свое имя». После этих слов Перикла народ, восхищенный ли величием его духа, или не желая уступить ему славу таких построек, закричал, чтобы он все издержки относил на общественный счет и тратил, ничего не жалея. Наконец, он вступил в борьбу с Фукидидом, рискуя сам подвергнуться остракизму. Он добился изгнания Фукидида и разбил противную партию.

Плутарх:

«Между тем росли здания, грандиозные по величине, неподражаемые по красоте. Все мастера старались друг перед другом отличиться изяществом работы; особенно же удивительна была быстрота исполнения. Сооружения, из которых каждое, как думали, только в течение многих поколений и человеческих жизней с трудом будет доведено до конца, — все они были завершены в цветущий период деятельности одного государственного мужа.

По красоте своей они с самого начала были старинными, а по блестящей сохранности они доныне свежи, как будто недавно окончены: до такой степени они всегда блещут каким-то цветом новизны и сохраняют свой вид не тронутым рукою времени, как будто эти произведения проникнуты дыханием вечной юности, имеют нестареющую душу!»

Между тем Фидий работал над статуей богини, богато украшенной золотом. Она стала его последней работой: скульптора обвинили в краже драгоценного металла. Один из помощников Фидия, Менон, сел на площади в виде молящего и просил, чтобы ему дозволено было безнаказанно сделать донос на Фидия и обвинять его. Народ принял донос благосклонно. При разборе этого дела в Народном собрании улик в воровстве не оказалось: по совету Перикла, Фидий с самого начала так приделал к статуе золото и так ее обложил им, что можно было все его снять и проверить вес, что в данном случае Перикл и предложил сделать обвинителям. Но над Фидием тяготела зависть к славе его произведений, особенно за то, что, вырезая на щите сражение с Амазонками, он изобразил и себя самого в виде плешивого старика, поднявшего камень обеими руками; точно так же он поместил тут и прекрасный портрет Перикла, сражающегося с Амазонкой. Рука Перикла, державшая поднятое копье перед лицом, сделана мастерски, как будто хочет прикрыть сходство, но оно видно с обеих сторон.

Помимо воровства старого скульптора обвиняли также и в том, что он принимает для Перикла свободных женщин, приходящих осматривать постройки. Уличные комики ухватились за эту сплетню, распускали слухи о страшном распутстве Перикла, обвиняли его в связи с женами его же друзей и даже в связи с собственной невесткой.

Фидий был отведен в тюрьму и там умер то ли от болезни, то ли от яда, который дали ему враги Перикла. Доносчику Менону народ, по предложению Гликона, даровал свободу от всех повинностей и приказал стратегам заботиться о его безопасности.

Вторым ударом, направленным против Перикла, стал судебный процесс над его учителем Анаксагором, философом-атеистом. Именно это и послужило обвинением, так как в Афинах приняли новый закон, чтобы люди, не верующие в богов или распространяющие учения о небесных явлениях, были привлекаемы к суду как государственные преступники.

Понимая, что приговор может быть суров, да к тому же старик может и не вынести тюремного заключения, Перикл помог Анаксагору бежать из Афин. Тот уже был сильно болен и вскоре умер в своем поместье.

Но несчастья Перикла на этом не кончились! Комический поэт Гермипп выступил с обвинениями в нечестии против любовницы Перикла — гетеры Аспазии. Да, действительно, профессия Аспазии была не из красивых и не из почтенных: она содержала веселый дом. Но не это считалось преступлением: Гермипп утверждал, что ее заведение посещают и свободные женщины, а она занимается сводничеством, принимая их для Перикла.

Куртизанка Аспазия была родом из Милета. Красивая и умная, обаятельная и искушенная в интригах, она заводила связи с мужчинами только самого высокого ранга. Многие в Афинах искали ее общества ради ее ораторского таланта. Многие ее любовники выбивались в люди, благодаря ее мудрым советам. Даже Сократ иногда ходил к ней со своими знакомыми, и ученики его даже приводили к ней своих жен, чтобы послушать ее рассуждения.

Перикл пленился ею как умной женщиной, понимавшей толк в государственных делах. До Аспазии у Перикла была законная жена, родившая ему двоих сыновей. Потом, когда совместная жизнь перестала им нравиться, супруги развелись. Та женщина вышла замуж за кого-то другого, а Перикл взял в свой дом Аспазию и чрезвычайно ее любил. Говорят, при уходе из дома и при возвращении с площади он ежедневно приветствовал ее и целовал.

Кратин, осуждая Перикла, называл Аспазию не женой, а наложницей: «Геру Распутство рождает ему, наложницу с взглядом бесстыдным. Имя Аспазия ей».

От нее у Перикла был незаконнорожденный сын, названный в честь отца. Увы, мальчика долго попрекали тем, что он «блуднице родня».

Теперь же Перикла обвиняли в том, что он провел в Народном собрании постановление о вмешательстве в войну родного города Аспазии — Милета с островом Самос не ради выгоды Афин, а главным образом ради Милета — по просьбе Аспазии. Эта война затянулась и пока не приносила Афинам никакой пользы, а лишь только вред: известно, что если самосцам удавалось захватывать в плен афинян, они их клеймили, выжигая на лбу силуэт совы.

[ZHAN]

К тому же в Афинах разразилась эпидемия чумы, и это тоже дало повод к недовольству.

Политические противники грозили и обвиняли Перикла, хоры пели насмешливые песни, чтоб его осрамить, издевались над его командованием, называя его трусливым и отдающим отечество в жертву врагам.

Саму же Аспазию обвинители выставляли сводней, поставляющей Периклу молодых любовниц. Плутарх пишет, что Перикл вымолил ей пощаду, очень много слез пролив за нее во время разбирательства дела и упросив судей. Но самого Перикла по приговору суда лишили должности стратега и наложили на него денежный штраф, размер которого некоторые определяют в пятнадцать талантов, а некоторые даже в пятьдесят. Между тем Перикл, хоть и обладал огромной властью, богат не был.

Плутарх:

«Хотя он сделал город из великого величайшим и богатейшим, хотя он могуществом превзошел многих царей и тираннов, из которых иные заключали договоры с ним, обязательные даже для их сыновей, он ни на одну драхму не увеличил своего состояния против того, которое оставил ему отец».

И дома положение его было печально: во время эпидемии он потерял немало близких людей. Умер его сын Ксафипп, с которым он уже давно был в ссоре. Перикл потерял тогда также и сестру и большую часть свойственников и друзей, бывших очень полезными помощниками в его государственной деятельности. Однако он не изнемог под бременем несчастий и не потерял величия духа и твердости: его никто не видал даже плачущим ни на похоронах кого-либо из родных, ни впоследствии на могиле, пока наконец он не потерял и последнего из законных сыновей, Парала. Это несчастие сломило его; он старался выдержать характер и сохранить душевную твердость, но, когда возлагал на умершего венок, не мог при виде его устоять против горя, разразился рыданиями и залился слезами; ничего подобного с ним не случалось во всю жизнь.

Между тем афиняне испытывали других стратегов и ораторов, насколько они пригодны для ведения войны; но ни у кого из них не оказалось ни влияния, достаточного для такой высокой власти, ни авторитета, обеспечивающего надлежащее исполнение ее. Афиняне жалели о Перикле и звали его на ораторскую трибуну и в помещение для стратегов. Но Перикл лежал дома, убитый горем, и только Алкивиад и другие друзья уговорили его пойти на площадь. Народ просил простить ему его несправедливость, и Перикл опять принял на себя управление делами и был выбран в стратеги. Тотчас после этого он потребовал отмены закона о незаконнорожденных детях, который он сам прежде внес, — для того, чтобы за отсутствием у него наследников не прекратились совершенно его род и имя. Закон этот был жестоким: на его основании около пяти тысяч человек были лишены афинского гражданства и проданы в рабство. Теперь же беда коснулась самого Перикла. Афиняне, хоть и полагали, что он терпит наказание за гордость и самомнение, пошли ему навстречу и позволили внести сына Аспазии в список граждан и дать ему свое имя.

[Впоследствии этот сын Перикла одержал победу над пелопоннесцами в морском сражении при Аргинусских островах. Однако печальной стала эта победа: из-за приближающейся бури стратеги не смогли, как должно, похоронить убитых. За это они были преданы суду и казнены.]

Клавдий Элиан:

«Во время своей стратегии Перикл ввел в Афинах такой закон: если один из родителей не афинский гражданин, дети от такого брака не могут быть признаны афинскими гражданами. Но его самого постигло за это возмездие. Ведь двое сыновей Перикла, Парал и Ксантипп, погибли во время чумного поветрия, у оставшегося же в живых третьего сына, Перикла, мать не была афинской гражданкой, так что по закону, учрежденному отцом, он не пользовался гражданскими правами».

Перикл предпринял новый поход против Самоса, на этот раз успешный. Известно, что в этот раз при осаде он употреблял машины, возбуждавшие тогда удивление своей новизной. Они были сконструированы механиком Артемоном Перифоретом. Его прозвище переводится как «носимый вокруг»: механик был хромоног и почти не мог передвигаться сам, вместо этого его носили на носилках. К тому же он был человек изнеженный, малодушный и трусливый, по большей части сидевший дома, причем двое слуг держали над его головой медный щит, чтобы на него ничего не упало сверху.

Месяцев через девять самосцы сдались. Перикл разрушил их стены, отобрал корабли и наложил на них большую контрибуцию деньгами. Часть ее самосцы тотчас же внесли; другую часть обязались уплатить в назначенный срок, в обеспечение чего дали заложников.

Самосский историк, живший на сто лет позже, рассказывал о страшных жестокостях Перикла. Будто Перикл привез самосских начальников кораблей и воинов в Милет и там на площади продержал их привязанными к доскам в течение десяти дней и, наконец, когда они были уже в изнеможении, велел их убить ударами палки по голове, а тела бросить без погребения. Впрочем, больше никто из историков об этих ужасах не упоминает.

После покорения Самоса Перикл возвратился в Афины, устроил торжественные похороны воинов, павших на войне, и, согласно обычаю, произнес на их могилах речь, которая привела всех в восторг. Когда он сходил с кафедры, все женщины приветствовали его, надевали на него венки и ленты, как на победителя на всенародных играх; но Эльпиника подошла к нему и сказала: «Да, Перикл, твои подвиги достойны восторга и венков: ты погубил много добрых граждан наших не в войне с финикиянами и мидянами, как брат мой Кимон, а при завоевании союзного и родственного нам города».

Эта победа, которой Перикл очень гордился, стала его последней удачей: вскоре он тяжело заболел. Болезнь была тихая, затяжная, с различными колебаниями, медленно изнурявшая тело и постепенно подтачивавшая душевные силы. Лекарства не помогали. Однажды Перикл показал одному своему другу, навестившему его, ладанку, которую женщины надели ему на шею: он хотел этим сказать, что ему очень плохо, раз уж он согласен терпеть и такую нелепость.

Когда Перикл был уже при смерти, вокруг него сидели лучшие граждане и остававшиеся в живых друзья его. Они рассуждали о его высоких качествах и политическом могуществе, перечисляли его подвиги и количество трофеев: он воздвиг девять трофеев в память побед, одержанных под его предводительством во славу отечества. Так говорили они между собою, думая, что он уже потерял сознание и не понимает их. Но Перикл внимательно все это слушал и, прервавши их разговор, сказал, что удивляется, как они прославляют и вспоминают такие его заслуги, в которых равная доля принадлежит и счастью и которые бывали уже у многих полководцев, а о самой славной и важной заслуге не говорят: «Ни один афинский гражданин, — прибавил он, — из-за меня не надел черного плаща», то есть траура.

Анекдоты о Перикле:

Однажды, когда Перикл был очень занят, Анаксагор, уже старик, лежал без призора, накрывши голову, чтобы покончить жизнь, уморив себя голодом. Когда известие об этом дошло до Перикла, он в испуге сейчас же побежал к старику и стал уговаривать его оставить это намерение, оплакивая не его, а себя при мысли, что лишится такого советника в государственных делах. Тогда Анаксагор открыл голову и сказал ему: «Перикл, кто имеет надобность в лампе, подливает в нее масла».

Некий стратег, полагаясь на прежние успехи, в совсем не подходящий момент решил предпринять вторжение в Беотию. Он уже успел склонить самых храбрых и честолюбивых юношей принять участие в походе в качестве добровольцев; их было тысяча человек, не считая остального войска. Перикл старался удержать его от этого предприятия и произнес при этом знаменитую фразу, что, если он и не послушается Перикла, то во всяком случае не сделает ошибки, если подождет самого умного советника — времени. Тогда эти слова не встретили большого одобрения; но спустя несколько дней пришло известие о поражении злосчастного стратега и его гибели.

Перикл снарядил полтораста кораблей, посадил на них много храбрых гоплитов и всадников и собирался уже выйти в море; такая крупная сила подавала большую надежду гражданам и внушала не меньший страх врагам. Уже войска сели на суда, и сам Перикл взошел на свою триеру, как вдруг произошло солнечное затмение, наступила темнота, все перепугались, считая это важным предзнаменованием. Перикл, видя ужас и полную растерянность кормчего, поднял свой плащ перед его глазами и, накрыв его, спросил, неужели в этом есть какое-нибудь несчастие или он считает это предзнаменованием какого-нибудь несчастия. Тот отвечал, что нет. «Так чем же то явление отличается от этого, — сказал Перикл, — как не тем, что предмет, который был причиной темноты, больше плаща?»

Когда спартанский царь Архидам спросил одного знатного афинянина, кто лучше в кулачном бою, он или Перикл, тот ответил: «Право не знаю, если даже я собью его с ног, он будет уверять, что не падал, убедит всех присутствующих и победит».

[ZHAN]

Одним из немногих ближайших друзей Перикла был Сократ — величайший из философов, знаток человеческой натуры, достаточно скептически относящийся к любой власти. Острый на язык, язвительный поэт Тимон Флиунтский написал о нем:

«Всей чарователь Эллады, искуснейший в доводах тонких,
С полуаттической солью всех риторов перешутивший».

Сократ родился в Афинах в 470 году до нашей эры и погиб там же в возрасте семидесяти одного года. Отец Сократа, Софроникс, возводил свой род к самому Дедалу, он был каменотесом, и есть сведения, что в юности философ работал в его мастерской, и одетые хариты на Акрополе — работа Сократа. Мать Сократа — Фенарета — была повитухой. Позднее Сократ сравнивал свое занятие с материнским, говоря о себе, что, как и мать, он принимает роды, но не у жен, а у мужей, и роды души, а не тела. Как и Перикл, Сократ был учеником Анаксагора из Клазомен. Диоген Лаэртский сообщает, что затем он «слушал Архелая-физика и даже был его наложником».

Диоген Лаэртский:

«Сократ первым стал рассуждать об образе жизни и первым из философов был казнен по суду. Он не слишком интересовался математикой и вопросами сотворения мира. Говорят, когда Еврипид дал ему сочинение Гераклита и спросил его мнение; Сократ ответил: „Что я понял — прекрасно; чего не понял, наверное, тоже: только, право, для такой книги нужно быть делосским ныряльщиком“. Вместо этого он стал рассуждать о нравственной философии по рынкам и мастерским, исследуя, по его словам, что у тебя и худого и доброго в доме случилось.

Так как в спорах он был сильнее, то нередко его колотили и таскали за волосы, а еще того чаще осмеивали и поносили; но он принимал все это, не противясь. Однажды, даже получив пинок, он и это стерпел, а когда кто-то подивился, он ответил: „Если бы меня лягнул осел, разве стал бы я подавать на него в суд?“»

В 433 году до нашей эры, после того как началась Пелопонесская война, Сократ принял в ней участие и проявил немалое мужество. Известно, что он не терял хладнокровия и выдержки никогда, даже при тяжелом отступлении. Когда основная часть афинского войска беспорядочно бежала, Сократ шел спокойно, то и дело поворачиваясь лицом к врагу. Дважды во время боя он спасал жизнь своим друзьям — Алкивиаду и Ксенофонту.

Диоген Лаэртский:

«Он занимался телесными упражнениями и отличался добрым здоровьем. Во всяком случае он участвовал в походе под Амфиполь, а в битве при Делии спас жизнь своему будущему ученику Ксенофонту, подхватив его, когда тот упал с коня. Среди повального бегства афинян он отступал, не смешиваясь с ними, и спокойно оборачивался, готовый отразить любое нападение. Участвовал он и в морских сражениях и получил награду за доблесть, но уступил ее Алкивиаду — с Алкивиадом он находился даже в любовных отношениях».

Сократ не оставил после себя никаких письменных работ. Он не записывал свои мысли, считая, что это ослабляет память и убивает мысль, предпочитая разговаривать с людьми. Уже много позднее по памяти его диалоги записали Платон и Ксенофонт, безмерно уважавшие своего учителя. Но были у него и недоброжелатели: Сократ упоминается в комедиях Аристофана — эти упоминания были прижизненными, пародийными и саркастическими.

Клавдий Элиан:

«Сократ редко посещал театр, разве когда трагический поэт Еврипид выступал со своими новыми драмами… Философ ценил его за мудрость и поэтический дар. Но как-то раз Алкивиад, сын Клиния, и Критий, сын Каллесхра, заставили Сократа пойти в театр послушать шутки комических актеров. Он не одобрил этого зрелища и как человек рассудительный, справедливый, добродетельный и вдобавок мудрый выказал только презрение к шуткам, дерзостям и дурачеству, принятым в комедии. Это обидело комических поэтов, что также, помимо посулов Анита и Мелета, послужило причиной возникновения „Облаков“. Аристофан, конечно, получил вознаграждение за свою комедию. Понятно, что, бедняк и отпетый человек, он взял деньги за свою ложь… „Облака“ между тем имели успех. Как никогда подтвердились слова Кратина о том, что в театре умолкает голос рассудка».

Из комедии «Облака»:

Сократ, указывая на облака:
— Так пойми же: богини они лишь одни, остальное — нелепые бредни!

Стрепсиад:
— Ну а Зевс? Объясни, заклинаю Землей, нам не бог разве Зевс Олимпийский?

Сократ:
— Что за Зевс? Перестань городить пустяки! Зевса нет.

Стрепсиад:
— Вот так так! Объясни мне, кто же дождь посылает нам? Это сперва расскажи мне подробно и ясно.

Сократ, показывая на Облака:
— Вот они. Кто ж еще? Целый ворох тебе приведу я сейчас доказательств.
Что, видал ты хоть раз, чтоб без помощи туч Зевс устраивал дождь? Отвечай мне!
А ведь мог бы он, кажется, хлынуть дождем из безоблачной ясной лазури.

Женат Сократ был на Ксантиппе, которую большинство его биографов представляют весьма сварливой женщиной. Она родила ему троих сыновей.

Клавдий Элиан:

«Ксантиппа утверждала, что, несмотря на тьму перемен в городе и в их собственной жизни, Сократ, выходил ли он из дому или возвращался, сохранял всегда одинаковое выражение лица, так как свыкался со всем без труда, никогда не терял спокойствия духа и не отдавал себя во власть печали и страха».

Диоген Лаэртский:

«По словам Аристотеля, женат он был дважды: первый раз на Ксантиппе, от которой у него был сын Лампрокл, и во второй раз — на Мирто, дочери Аристида Справедливого, которую он взял без приданого и имел от нее сыновей Софрониска и Менексена».

Сократ был другом Перикла и Аспазии и входил в узкий кружок близких им людей. При Перикле Сократ принимал участие в политической жизни Афин, а после его смерти стал членом афинского Совета пятисот. В то время Афины вели войну со Спартой, но после первых успехов афиняне фактически сами своими руками похоронили свой флот, осудив на смерть стратегов, одержавших победу в морском сражении при Аргинусе, но не сумевших из-за начинающейся бури похоронить убитых и спасти утопающих. Сократ был единственным, кто выступал в суде за их оправдание. Последующие события показали, как он был прав: с тех пор Афины терпели поражение за поражением.

Спустя год он снова решается выступить против властей и отказывается подчиниться приказу Тридцати тираннов, только что пришедших к власти в Афинах, арестовать невиновного человека, которого правители посчитали своим врагом.

Несмотря на бедность, у Сократа было много завистников и недоброжелателей, тем более что он часто обличал в неразумии тех, кто был о себе слишком высокого мнения. Сам же он отличался скромностью и любил повторять: «Я знаю лишь, что ничего не знаю».

Враги подали на него в суд, обвинив в безбожии и в том, что он придумывает новых богов. Сократ действительно говорил о том, что у каждого человека существует свой «демоний» — некий дух, говорящий, что хорошо, а что плохо. Теперь таких демониев мы называем совестью, но современникам Сократа это понятие было неизвестно. «И не будешь иных ты богов почитать, кроме тех, кого сами мы славим: безграничного Воздуха ширь, Облака и Язык, — вот священная троица!» — так видел его учение Аристофан.

Сократ не признал своей вины и даже позволил себе подшутить над судьями: на вопрос, какое наказание он бы сам себе назначил, а это было обычной судебной практикой в Афинах, Сократ ответил, что назначить себе наказание, значит признать себя виновным, а он — невиновен, и поэтому может назначить себе лишь обед за государственный счет. Такой ответ вызвал гнев и возмущение судей. Защитников его больше не слушали. Платона, пытавшегося произнести написанную заранее речь, прогнали с трибуны. Сократу был вынесен смертный приговор в тот самый день, когда из Аттики на Делос отправлялся ритуальный корабль с дарами для богов. По закону, пока этот корабль не вернется обратно, приговор не мог быть приведен в исполнение, поэтому между судом и казнью прошло больше месяца.

Клавдий Элиан:

«Когда корабль возвратился с Делоса, и Сократ был обречен, в темницу к нему пришел его друг Аполлодор, принес красивый шерстяной хитон и столь же дорогой гиматий и стал просить, чтобы Сократ выпил яд, одевшись в этот хитон и гиматий. Он говорил, что в такой одежде Сократа не стыдно будет положить в могилу и его тело будет убрано подобающим образом. Таковы были слова Аполлодора. Сократ же остался невозмутим и, обратившись к Критону, Симмию и Федону, сказал: „Высокого обо мне мнения этот Аполлодор, если может думать, будто, после того как я выпью эту заздравную чашу, он еще будет видеть Сократа. Ведь если он полагает, что тот, кто скоро будет распростерт у ваших ног на полу, — это я, он, очевидно, совсем не знает меня“».

Платон:

«Федон…Вышло так, что как раз накануне приговора афиняне украсили венком корму корабля, который они посылают на Делос.

Эхекрат. А что за корабль?

Федон. По словам афинян, это тот самый корабль, на котором Тесей некогда повез на Крит знаменитые семь пар. Он и им жизнь спас, и сам остался жив. А афиняне, как гласит предание, дали тогда Аполлону обет: если все спасутся, ежегодно отправлять на Делос священное посольство. С той поры и поныне они неукоснительно, год за годом, его отправляют. И раз уж снарядили посольство в путь, закон требует, чтобы все время, пока корабль не прибудет на Делос и не возвратится назад, город хранил чистоту и ни один смертный приговор в исполнение не приводился. А плавание иной раз затягивается надолго, если задуют противные ветры. Началом священного посольства считается день, когда жрец Аполлона возложит венок на корму корабля. А это случилось накануне суда — я уже вам сказал. Потому-то и вышло, что Сократ пробыл так долго в тюрьме между приговором и кончиною».

Имея возможность бежать из тюрьмы, он этого не сделал и друзей своих, плакавших о нем, упрекал, обращая к ним в темнице лучшие свои речи. Когда ему сказали: «Афиняне тебя осудили на смерть», он ответил: «А природа осудила их самих». «Ты умираешь безвинно», — говорила ему жена; он возразил: «А ты бы хотела, чтобы заслуженно?» По истечении положенного срока он выпил чашу с ядом и умер в окружении своих учеников. Последний день его жизни описан Платоном в диалоге «Федон». Федоном звали юношу, выкупленного по просьбе Сократа из публичного дома и ставшего затем его учеником, а впоследствии — известным философом.

Платон:

«…сидя подле него, я испытывал удивительное чувство.

Я был свидетелем кончины близкого друга, а между тем жалости к нему не ощущал — он казался мне счастливцем, Эхекрат, я видел поступки и слышал речи счастливого человека! До того бесстрашно и благородно он умирал, что у меня даже являлась мысль, будто и в Аид он отходит не без божественного предопределения и там, в Аиде, будет блаженнее, чем кто-либо иной. Вот почему особой жалости я не ощущал — вопреки всем ожиданиям, — но вместе с тем философская беседа (а именно такого свойства шли у нас разговоры) не доставила мне привычного удовольствия. Это было какое-то совершенно небывалое чувство, какое-то странное смешение удовольствия и скорби — при мысли, что он вот-вот должен умереть. И все, кто собрался в тюрьме, были почти в таком же расположении духа и то смеялись, то плакали…»

«…вошел человек, который держал в руке чашу со стертым ядом, чтобы поднести Сократу.
Увидев этого человека, Сократ сказал:

— Вот и прекрасно, любезный. Ты со всем этим знаком — что же мне надо делать?

— Да ничего, — отвечал тот, — просто выпей и ходи до тех пор, пока не появится тяжесть в ногах, а тогда оно подействует само.

С этими словами он протянул Сократу чашу. И тот взял ее с полным спокойствием… не дрожал, не побледнел, не изменился в лице; но, по всегдашней своей привычке, взглянул на того чуть исподлобья и спросил:

— Как, по-твоему, этим напитком можно сделать возлияние кому-нибудь из богов или нет?

— Мы стираем ровно столько, Сократ, сколько надо выпить.

— Понимаю, — сказал Сократ. — Но молиться богам и можно и нужно — о том, чтобы переселение из этого мира в иной было удачным. Об этом я и молю, и да будет так.

Договорив эти слова, он поднес чашу к губам и выпил до дна — спокойно и легко.

— До сих пор большинство из нас еще как-то удерживалось от слез, но, увидев, как он пьет и как он выпил яд, мы уже не могли сдержать себя. У меня самого, как я ни крепился, слезы лились ручьем. Я закрылся плащом и оплакивал самого себя — да! не его я оплакивал, но собственное горе — потерю такого друга! Критон еще раньше моего разразился слезами и поднялся с места. А Аполлодор, который и до того плакал не переставая, тут зарыдал и заголосил с таким отчаянием, что всем надорвал душу, всем, кроме Сократа. А Сократ промолвил: — Ну что вы, что вы, чудаки! Я для того главным образом и отослал отсюда женщин, чтобы они не устроили подобного бесчинства, — ведь меня учили, что умирать должно в благоговейном молчании. Тише, сдержите себя! — И мы застыдились и перестали плакать.

Сократ сперва ходил, потом сказал, что ноги тяжелеют, и лег на спину: так велел тот человек. Когда Сократ лег, он ощупал ему ступни и голени и немного погодя — еще раз. Потом сильно стиснул ему ступню спросил, чувствует ли он. Сократ отвечал, что нет. После этого он снова ощупал ему голени и, понемногу ведя руку вверх, показывал нам, как тело стынет и коченеет. Наконец прикоснулся в последний раз и сказал, что когда холод подступит к сердцу, он отойдет.

Холод добрался уже до живота, и тут Сократ раскрылся — он лежал, закутавшись, — и сказал (это были его последние слова):

— Критон, мы должны Асклепию петуха. Так отдайте же, не забудьте.

— Непременно, — отозвался Критон. — Не хочешь ли еще что-нибудь сказать?

Но на этот вопрос ответа уже не было. Немного спустя он вздрогнул, и служитель открыл ему лицо: взгляд Сократа остановился. Увидев это, Критон закрыл ему рот и глаза.

Таков… был конец нашего друга, человека — мы вправе это сказать — самого лучшего из всех, кого нам довелось узнать на нашем веку, да и вообще самого разумного и самого справедливого».

Очень скоро афиняне раскаялись в вынесенном ими несправедливом приговоре: они приговорили обвинителей Сократа к изгнанию, а ему воздвигли бронзовую статую работы Лисиппа.

[ZHAN]

Однажды Алкивиад предложил ему большой участок земли, чтобы выстроить дом; Сократ ответил: «Если бы мне нужны были сандалии, а ты предложил бы мне для них целую бычью кожу, разве не смешон бы я стал с таким подарком?»

Часто он говаривал, глядя на множество рыночных товаров: «Сколько же есть вещей, без которых можно жить!»

Он говорил, что это удивительно: всякий человек без труда скажет, сколько у него овец, но не всякий сможет назвать, скольких он имеет друзей, — настолько они не в цене.

Посмотрев, как Евклид навострился в словопрениях, он сказал ему: «С софистами, Евклид, ты сумеешь обойтись, а вот с людьми — навряд ли».

Досуг он восхвалял как драгоценнейшее достояние. Он говорил, что есть одно только благо — знание и одно только зло — невежество. Богатство и знатность не приносят никакого достоинства — напротив, приносят лишь дурное.

Когда кто-то сообщил ему, что философ-киник Антисфен родился от фракиянки, он ответил: «А ты думал, что такой благородный человек мог родиться только от полноправных граждан?» А когда способный юноша Федон, оказавшись в плену, был отдан в блудилище, то Сократ велел своему ученику Критону его выкупить и сделать из него философа.

Уже стариком он учился играть на лире: разве неприлично, говорил он, узнавать то, чего не знал? Плясал он тоже с охотою, полагая, что такое упражнение полезно для крепости тела.

Человеку, который спросил, жениться ему или не жениться, он ответил: «Делай что хочешь — все равно раскаешься».

Удивительно, говорил он, что ваятели каменных статуй бьются над тем, чтобы камню придать подобие человека, и не думают о том, чтобы самим не быть подобием камня. А молодым людям советовал он почаще смотреться в зеркало: красивым — чтобы не срамить своей красоты, безобразным — чтобы воспитанием скрасить безобразие.

Однажды он позвал к обеду богатых гостей, и Ксантиппе было стыдно за свой скудный обед. «Не бойся, — сказал он, — если они люди порядочные, то останутся довольны, а если пустые, то нам до них дела нет».

Он говаривал, что сам он ест, чтобы жить, а другие люди живут, чтобы есть.

Нестоящую чернь он сравнивал с человеком, который одну поддельную монету отвергнет, а груду их примет за настоящие. Когда Эсхин сказал: «Я беден, ничего другого у меня нет, так возьми же меня самого», он воскликнул: «Разве ты не понимаешь, что нет подарка дороже?!»

Кто-то жаловался, что на него не обратили внимания, когда Тридцать тираннов пришли к власти. «Ты ведь не жалеешь об этом?» — сказал Сократ.

Ему сообщили, что кто-то говорит о нем дурно. «Это потому, что его не научили говорить хорошо», — сказал он в ответ.

Однажды Ксантиппа сперва разругала его, а потом окатила водой. «Так я и говорил, — промолвил он, — у Ксантиппы сперва гром, а потом дождь».

Алкивиад твердил ему, что ругань Ксантиппы непереносима; он ответил: «А я к ней привык, как к вечному скрипу колеса. Переносишь ведь ты гусиный гогот?» «Но от гусей я получаю яйца и птенцов к столу», — сказал Алкивиад. «А Ксантиппа рожает мне детей», — отвечал Сократ.

Однажды среди рынка она стала рвать на нем плащ; друзья советовали ему защищаться кулаками, но он ответил: «Зачем? Чтобы мы лупили друг друга, а вы покрикивали: „Так ее, Сократ! Так его, Ксантиппа!“?»

Он говорил, что сварливая жена для него — то же, что норовистые кони для наездников: «Как они, одолев норовистых, легко справляются с остальными, так и я на Ксантиппе учусь обхождению с другими людьми».

[ZHAN]

Одним из самых любимых учеников Сократа и самой большой его неудачей стал Алкивиад — племянник и воспитанник Перикла. Отец Алкивиада, Клиний, погиб в морском сражении, когда его сын был еще совсем маленьким. «В его поведении и нраве было очень много разнородного и переменчивого», — говорит об Алкивиаде Плутарх и замечает, что «среди многих присущих ему от природы горячих страстей самой пылкой была жажда первенства и победы».

Нрав мальчика проявился уже в ранние годы. Как-то еще малышом, он играл в бабки в тесном переулке, и когда очередь бросать кости дошла до него, подъехала тяжело груженная телега, которая неизбежно должна была разметать брошенные им бабки. Сначала мальчик попросил возницу немного обождать, но грубый мужлан не обратил внимания на его слова и продолжал погонять лошадей, и тогда остальные дети расступились, Алкивиад же бросился ничком перед самой телегой и, вытянувшись поперек дороги, крикнул вознице: «Теперь езжай, коли хочешь!» Тот в испуге осадил назад, а остальные участники этой сцены, оправившись от изумления, с громкими криками бросились к Алкивиаду.

Плохую службу Алкивиаду сослужила его необычайная красота, воспетая многими поэтами.

Плутарх:

«…во всякую пору его жизни она была в полном цвете, сообщая мальчику, юноше, а затем взрослому мужу прелесть и обаяние… Говорят, ему была в пользу даже картавость, придававшая убедительность и редкое изящество непринужденным речам».

Древние так восхищались его внешностью, что столетия спустя средневековые переводчики приняли Алкивиада за… женщину!

«Скажи, в каких краях они,
Таис, Алкида — утешенье
Мужей, блиставших в оны дни?»
— писал Франсуа Вийон.

«Алкида» — это и есть красавец Алкивиад, в юные годы действительно бывший «утешением» многих мужей: любовников у него было очень много.

«Целая толпа знатных афинян окружала Алкивиада, ходила за ним по пятам, предупреждала все его желания», — сообщает Плутарх.

Зная силу своей внешности, с ранних лет Алкивиад пользовался этим, чтобы приобретать влияние на людей. Большинство поклонников привлекала лишь красота мальчика, единственным человеком, заботившимся о его душе, был Сократ. Один из биографов Алкивиада пошутил, что Сократ держал своего возлюбленного за уши, оставляя соперникам немало удобных для захвата мест, которые ему самому недоступны, — чрево, срам, глотку…

Но Сократ был один, а льстецов вокруг было много. Они разжигали честолюбие и тщеславие юноши, твердя, что стоит ему взяться за государственные дела, как он разом не только затмит всех прочих военачальников и народных любимцев, но и самого Перикла превзойдет могуществом и славою среди греков. Однажды философ-человеконенавистник Тимон, встретив Алкивиада, поздоровался и сказал: «Молодец, сынок, расти все выше и выше — громадным злом вырастешь ты для них всех!» — кто засмеялся, кто ответил бранью, но были и такие, кого эти слова смутили не на шутку.

Плутарх:

«Алкивиад, с самых ранних лет избалованный и как бы замкнутый в кругу людей, которые искали только его благосклонности и не давали прислушаться к словам наставника и воспитателя, все же благодаря врожденным своим качествам узнал Сократа и сблизился с ним, отдалившись от богатых и знатных влюбленных. Они быстро подружились, и когда он услышал речи Сократа — речи не любовника, жаждущего недостойных мужа наслаждений, домогающегося поцелуев и ласк, но обличителя, бичующего его испорченность и пустую, глупую спесь».

Сократ единственный пользовался уважением Алкивиада, с остальными же влюбленными тот был резок и неприветлив, не ставя их ни во что. Подчас его выходки были чрезвычайно грубы. Однажды некий Анит пригласил Алкивиада на пир. Приглашение Алкивиад отверг и, оставшись у себя, пил с друзьями; когда же все захмелели, то шумной ватагой отправились к Аниту. Алкивиад остановился в дверях залы, окинул взором столы, уставленные серебряными и золотыми кубками, и приказал рабам забрать половину утвари и отнести к нему домой, но войти не удостоил и, распорядившись подобным образом, удалился. Гости возмущенно закричали, что Алкивиад-де нагло оскорбил хозяина. «Напротив, — возразил Анит, — он обнаружил сдержанность и снисходительность: ведь он оставил нам эту половину, меж тем как мог забрать все».

Анекдоты об Алкивиаде:

Он хотел повидаться с Периклом и пришел к дверям его дома. Ему ответили, что хозяину недосуг, что он размышляет над отчетом, который должен будет дать афинянам, и, уходя, Алкивиад заметил: «А не лучше ли было бы ему подумать о том, как вообще не давать отчетов?»

У Алкивиада была собака, удивительно красивая, которая обошлась ему в семьдесят мин, и он приказал обрубить ей хвост, служивший животному главным украшением. Друзья были недовольны его поступком и рассказывали Алкивиаду, что все жалеют собаку и бранят хозяина, но тот лишь улыбнулся в ответ и сказал: «Что ж, все складывается так, как я хочу. А хочу я, чтобы афиняне болтали именно об этом, — иначе как бы они не сказали обо мне чего-нибудь похуже!»

[ZHAN]

Алкивиад был избран стратегом и достиг в этой должности больших успехов. Но с делами и речами государственного мужа, с искусством оратора и мудростью сочетались непомерная роскошь повседневной жизни, разнузданность в попойках и любовных удовольствиях. Афинян шокировала его манера одеваться: «…пурпурные, женского покроя одеяния, волочившиеся в пыли городской площади», чудовищная расточительность, выставляемая напоказ роскошь и распущенность. Почтенные граждане негодовали и с омерзением отплевывались. Зависть к Алкивиаду была велика, но он был умен и не совершал явных промахов, за которые его можно было привлечь к суду. Однако репутация его была такова, что народ был готов поверить и явной клевете.

На празднике в честь Адониса жители Афин, по обычаю, выставляли на улицу изображения богов. Наутро обнаружилось, что большая часть изображений изуродована. Один из вожаков толпы привел нескольких рабов и вольноотпущенников, которые заявили, что видели, как Алкивиад и его друзья, напившись, уродовали статуи богов, а кроме того, подражали на своих попойках тайным священнодействиям. Репутация Алкивиада была такова, что этим обвинениям поверили, хотя ничего надежного и достоверного доносчики показать не смогли. Один из них на вопрос, как он узнал осквернителей герм в лицо, ответил: «При свете луны», — и жесточайшим образом просчитался, поскольку все происходило в новолуние.

Среди людей здравомыслящих это вызвало замешательство, однако в глазах народа даже подобная несуразица не лишила обвинений убедительности, и многие из друзей Алкивиада оказались в тюрьме. Сам Алкивиад, в то время бывший стратегом во флоте, решил не возвращаться на родину и дезертировал. Он был осужден заочно, его имущество конфисковано, а сверх того было принято дополнительное решение, обязывающее всех жрецов и жриц предать его проклятию.

Клавдий Элиан:

«Афиняне отозвали Алкивиада из Сицилии, чтобы предать суду и приговорить к смерти, но он не подчинился приказу, сказав: „Нелепы старания оправдаться, когда можно просто бежать“».

Алкивиад бежал в Пелопоннес и поступил на службу к врагам афинян — спартанцам. Он предал свою родину, возглавив войско противника. В числе прочего отряды, возглавляемые Алкивиадом, сумели разрушить Длинные стены, защищавшие путь из Афин в морской порт Пирей. Ничто другое не могло так непоправимо ослабить город.

Конечно, в Спарте Алкивиаду пришлось оставить прежние манеры. Теперь он коротко остригся, купался лишь в холодной воде, ел ячменные лепешки и черную похлебку. Однако и тут он не мог сдержать свою сластолюбивую натуру и соблазнил Тимею, жену царя Агида, который был с войском за пределами Лакедемона, и та забеременела от него, и даже не скрывала этого. Женщина родила мальчика и дала ему имя Леотихида, но у себя, в кругу подруг и служанок, шепотом звала младенца Алкивиадом — так велика была ее любовь! А сам Алкивиад, посмеиваясь, говорил, что сделал это не из дерзкого озорства и не по вожделению, но только ради того, чтобы Спартою правили его потомки. Однако это не сбылось: Агид отказался признать его своим сыном, и Леотихид впоследствии лишился права на престол. Зато самому Алкивиаду пришлось бежать из Спарты, опасаясь мести Агида.

Он нашел пристанище при дворе персидского сатрапа Тиссаферна, где быстро занял самое высокое положение при дворе. Тиссаферн до такой степени поддался на обходительность Алкивиада, что самый прекрасный из своих садов, изобиловавший полезными для здоровья водами и лужайками, с приютами для отдыха и местами для увеселений, убранными истинно по-царски, он велел впредь именовать «Алкивиадовым». И все называли его так в течение многих и многих лет.

Плутарх:

«…среди многих его способностей было… искусство улавливать людей в свои сети, приноравливаясь к чужим обычаям и порядкам. Стремительностью своих превращений он оставлял позади даже хамелеона: к тому же хамелеон, как рассказывают, способен принять всякую окраску, кроме белой, тогда как Алкивиад, видел ли он вокруг добрые примеры или дурные, с одинаковой легкостью подражал и тем и другим: в Спарте он не выходил из гимнасия, был непритязателен и угрюм, в Ионии — изнежен, сластолюбив, беспечен, во Фракии беспробудно пьянствовал, в Фессалии не слезал с коня, при дворе сатрапа Тиссаферна в роскоши, спеси и пышности не уступал даже персам, и не то чтобы он без малейших усилий изменял подлинную свою природу и преобразовывался на любой лад в душе, отнюдь нет, но когда он замечал, что, следуя своим наклонностям, он рискует вызвать неудовольствие тех, кто его окружает, он всякий раз укрывался за любою личиною, какая только могла прийтись им по вкусу».

Алкивиад еще не раз менял покровителей, он даже сумел вернуться в Афины, снова заняв должность стратега, и одержать немало побед, спасая город от гибели. Но не суждено ему было завершить свою жизнь в почете и уважении!

Плутарх:

«Если бывали люди, которых губила собственная слава, то, пожалуй, яснее всего это видно на примере Алкивиада. Велика была слава о его доблести и уме, ее породило все, свершенное им, а потому любая неудача вызывала подозрение — ее спешили приписать нерадивости, никто и верить не желал, будто для Алкивиада существует что-либо недосягаемое: да, да, если только он постарается, ему все удается!»

Афиняне роптали, так как дела шли не столь быстро и успешно, как они рассчитывали, не задумываясь, как жестоко стеснен в средствах их полководец, ведущий войну с противником, которого снабжает деньгами сам великий царь. Враги Алкивиада усердствовали, распуская о нем злые сплетни. И вот после одного случайного поражения народ поверил врагам Алкивиада и, желая выразить ему свое нерасположение и гнев, избрал новых стратегов. Весть об этом испугала Алкивиада, и он покинул лагерь афинян и, набрав наемников, занялся пиратством.

Плутарх:

«…Сойдя с триеры, он скрылся, и все поиски ни к чему не привели. Кто-то узнал его и спросил: „Неужели ты не веришь родине, Алкивиад?“ „Отчего же, — возразил он, — верю во всем, кроме лишь тех случаев, когда дело касается моей жизни: тут я даже родной матери не поверю — ведь и она по ошибке может положить черный камешек вместо белого“. Впоследствии, услышав, что афиняне приговорили его к смерти, Алкивиад воскликнул: „А я докажу им, что я еще жив!“»

Он утверждал, что не усматривает ничего удивительного в свойственном лакедемонянам равнодушии к смерти, так как, стремясь избавиться от своей законом предписываемой трудной жизни, они готовы поменять ее тяготы даже на смерть.

Алкивиад любил говорить, что живет жизнью Диоскуров — то умирает, то воскресает вновь; когда счастье сопутствует ему, народ превозносит его как бога, когда же отворачивается — он мало чем отличается от мертвеца.

Избранные афинянами новые стратеги проявили себя полнейшими бездарями. Порой Алкивиад, желая вернуться на родину, встречался с ними и давал советы, но они не были приняты. А все произошло именно так, как предсказывал Алкивиад: неожиданно для афинян спартанец Лисандр напал на них, и только восемь триер ускользнули, все же остальные — числом около двухсот — оказались в руках неприятеля. Пленных Лисандр захватил три тысячи и всех казнил. А спустя немного он взял и сами Афины, сжег их корабли и разрушил Длинные стены, установив в городе так называемую «Власть Тридцати тираннов». Правили они крайне жестоко и за год казнили около полутора тысяч афинян.

После этого Алкивиад в страхе перед лакедемонянами, которые владычествовали теперь и на суше и на море, перебрался в Вифинию, а оттуда — к фригийскому сатрапу Фарнабазу, в надежде, что тот оценит его и примет на службу. Афиняне горевали, утратив первенствующее положение в Греции, и часто вспоминали Алкивиада, раскаиваясь в том, что лишили его должности стратега. Лисандр понимал, что Алкивиад, пока он жив, представляет для него реальную опасность, поэтому он отправил Фарнабазу письмо с просьбой умертвить своего противника. Тот отправил к нему убийц.

Алкивиад, в то время живший с гетерою Тимандрой, увидел вот какой сон, будто он одет в платье своей возлюбленной, а она прижимает к груди его голову и, точно женщине, расписывает лицо румянами и белилами.

Войти в дом убийцы не решились, но окружили его и подожгли. Заметив начавшийся пожар, Алкивиад собрал все, какие удалось, плащи и покрывала и набросил их сверху на огонь, потом, обмотав левую руку хламидой, а в правой сжимая обнаженный меч, благополучно проскочил сквозь пламя, прежде чем успели вспыхнуть брошенные им плащи, и, появившись перед варварами, рассеял их одним своим видом. Никто не посмел преградить ему путь или вступить с ним в рукопашную, — отбежав подальше, они метали копья и пускали стрелы. Наконец Алкивиад пал, и варвары удалились; тогда Тимандра подняла тело с земли, закутала и обернула его в несколько своих хитонов и с пышностью, с почетом — насколько достало средств — похоронила.

[ZHAN]

Настоящим именем великого философа, известного миру под именем Платон, было Аристокл. Платон же — это прозвище, данное ему за его необычайную физическую силу. Означает оно «широкоплечий». Платон действительно был очень силен и однажды даже стал победителем Олимпиады.

Он родился в Афинах в 428 году до нашей эры и происходил из рода Кодридов, к которому принадлежали Солон и Писистрат. Платон был третьим сыном в семье. Он обучался грамоте и философии у неплохих учителей, занимался борьбой и живописью, сочинял трагедии и песни, мечтал стать политиком.

Лет в двадцать Платон написал какую-то трагедию и отправился к Сократу, чтобы узнать его мнение о своем творении, которое он почитал гениальным. Однако, послушав философа, Платон уничтожил рукопись и стал одним из преданнейших учеников Сократа.

Клавдий Элиан:

«Сын Аристона Платон в юности предавался поэтическому искусству и писал эпические поэмы, а затем с презрением сжег их, увидев, насколько при сравнении с гомеровскими они уступают им. После этого Платон обратился к трагедии и сочинил тетралогию, с которой собирался выступить на состязаниях, и уже передал свои драмы актерам, но тут… ему случайно довелось услышать Сократа. Платон сразу пленился философом и не только отказался в этот раз выступать на драматических состязаниях, но совершенно забросил поэзию и посвятил себя философии».

Осуждение и казнь учителя вызвали у Платона тяжелый душевный кризис. Он сжег все свои записи и покинул Афины. Наверное, тогда у него и родилась мысль об идеальном государстве, в котором невозможны были бы столь жестокие и несправедливые приговоры.

Сначала он попытался осуществить свою мечту на Земле. В Сиракузах Платон повстречался с тиранном Дионисием Старшим. Этот тиранн был очень жесток и соотечественников своих, мягко говоря, не любил. Причины тому были веские: когда он только-только пришел к власти, в Сиракузах случилось восстание, и бунтовщики изнасиловали его первую жену, после чего женщина сама лишила себя жизни.

Именно о Дионисии повествует легенда «о Дамокловом мече». Однажды тиранн, в ответ на неприкрытую лесть своего фаворита Дамокла, считавшего Дионисия счастливейшим из смертных, предложил занять его престол на один день. В разгар веселья на пиру Дамокл внезапно увидел над головой обнаженный меч, висевший на конском волосе, и понял призрачность благополучия.

Платон пытался поучать Дионисия, проповедуя демократические взгляды, и не утруждал себя лестью. Разгневавшись на философа, Дионисий даже продал Платона в рабство, но, к счастью, того довольно быстро выкупили друзья. Зато племянник тиранна — Дион — очень полюбил Платона и стал его учеником, отправившись вслед за учителем в Афины.

Плутарх:

«В начале беседы речь шла о нравственных качествах вообще, и, главным образом, о мужестве, и Платон доказывал, что беднее всех мужеством тиранны, а затем обратился к справедливости и высказал мысль, что лишь жизнь справедливых людей счастлива, тогда как несправедливые несчастны. Тиранн был недоволен, считая, что слова эти нацелены в него, и гневался на присутствовавших, которые принимали философа с удивительным воодушевлением и были зачарованы его речью. В конце концов его терпение иссякло, и он резко спросил Платона, чего ради тот явился в Сицилию. „Я ищу совершенного человека“, — отвечал философ. „Но клянусь богами, ты его еще не нашел, это совершенно ясно“, — язвительно возразил Дионисий».

«Старший Дионисий вообще был до такой степени недоверчив и подозрителен, так тщательно остерегался злоумышленников, что даже ножу цирюльника не позволял коснуться своей головы — ему опаляли волосы тлеющим углем. Ни брат, ни сын не входили к нему в комнату в своем платье, но каждый должен был сперва переодеться в присутствии караульных, чтобы те удостоверились, не спрятано ли где оружие. Когда брат Дионисия, Лептин, описывая ему какую-то местность, взял у одного из телохранителей копье и древком стал чертить на земле, тиранн жестоко разгневался на брата, а воина, который дал копье, приказал умертвить. Он не раз объяснял, отчего опасается друзей: они, дескать, люди разумные, а потому предпочитают сами быть тираннами, нежели подчиняться власти тиранна. Некоему Марсию, которого он сам же возвысил и назначил начальником в войске, привиделось во сне, будто он убивает Дионисия, и тиранн немедленно его казнил, рассудив, что это ночное видение вызвано дневными раздумьями и помыслами. Вот как труслив был человек, негодовавший, когда Платон не пожелал признать его самым мужественным на свете, и от трусости душа его была полна неисчислимых пороков».

Диоген Лаэртский:

«В Сицилию он плавал трижды. В первый раз — затем, чтобы посмотреть на остров и на вулканы; тиранн Дионисий, сын Гермократа, заставил его жить при себе, но Платон его оскорбил своими рассуждениями о тиранической власти, сказав, что не все то к лучшему, что на пользу лишь тиранну, если тиранн не отличается добродетелью. „Ты болтаешь, как старик“, — в гневе сказал ему Дионисий; „А ты как тиранн“, — ответил Платон. Разгневанный тиранн хотел поначалу его казнить, но Дион и Аристомен отговорили его, и он выдал Платона спартанцу Поллиду, как раз в это время прибывшему с посольством, чтобы тот продал философа в рабство».

Поллид привез Платона на Эгину и продал его, воспользовавшись тем, что жители этого острова воевали с Афинами и приняли постановление продавать в рабство любого из афинян, который будет захвачен на их земле. Выкупил его то ли за двадцать, то ли за тридцать мин случайно оказавшийся там Анникерид Киренский и препроводил в Афины к его друзьям, причем категорически отказался взять деньги, которые предлагали ему друзья Платона (среди них, по некоторым сведениям, был и сиракузец Дион). На эти деньги был куплен садик, в котором Платон открыл собственную философскую школу, которую назвал Академией или Гекадемией. Этот гимнасий получил свое название по имени древнего героя Гекадема. Просуществовала школа двадцать лет. Ее вход украшала надпись: «Да не вступит сюда человек, не сведущий в геометрии!»

Между тем тиранн Дионисий тяжко занемог. Страдая от болей, он попросил у врачей снотворное, а те, желая угодить его сыну — тоже Дионисию, дали ему такое зелье, от которого он больше и не проснулся. Новый тиранн был не чета властному, жестокому, но умному отцу; «распущенность юноши, заходя постепенно все дальше и дальше, расплавила и сокрушила те адамантовые цепи, которыми Дионисий Старший… скрепил единодержавие, прежде чем передать его своему наследнику», — замечает по этому поводу Плутарх, тут же приводя анекдот, что однажды новый тиранн пьянствовал девяносто дней подряд, и во все эти дни двор был заперт и неприступен ни для серьезных людей, ни для разумных речей — там царили хмель, смех, песни, пляски и мерзкое шутовство. Дион, считавшийся в Сиракузах затворником и даже занудой, убеждал двоюродного брата обратиться к наукам и настоятельнейшим образом просить «первого из философов», то есть Платона, приехать в Сицилию.

Плутарх:

«Дион до тех пор повторял эти увещания, примешивая к ним иные из мыслей самого Платона, пока Дионисия не охватило жгучее желание увидеть Платона и услышать его речи. И тут в Афины полетели письма Дионисия, сопровождавшиеся просьбами не только Диона, но и италийских пифагорейцев, которые призывали философа приехать в Сиракузы, чтобы принять на себя заботу о молодой душе, не выдерживающей бремени громадной власти, и здравыми убеждениями оберечь ее от пагубных ошибок. И вот Платон, которому, как пишет он сам, становилось до крайности совестно при мысли, что его сочтут мастером лишь гладко говорить, но к любому делу совершенно безучастным, принял приглашение — в надежде, что, освободив от недуга одного, он исцелит всю тяжко больную Сицилию, ибо этот один — как бы голова целого острова».

Платон поначалу был встречен с небывалым почетом и дружелюбием. Пышно украшенная царская колесница ждала его на пристани; тиранн лично принес жертву богам в ознаменование великой удачи, выпавшей на долю его государства. Платон рассказывал тиранну о своем «Идеальном государстве» и убеждал того установить подобные порядки в его городе. Казалось, слова философа стали оказывать действие: пиршества тиранна стали умереннее, убранство двора — скромнее, судебные решения — справедливее. Но так продолжалось недолго, устав от поучений, Дионисий вернулся к прежней жизни, возненавидев Диона и Платона и разочаровавшись в философии. Платон предпочел вернуться в Афины, а в Сиракузах вскоре началась гражданская война, закончившаяся победой Диона. Увы, она не принесла ему радости: реальность совершенно не походила на идеальный, выдуманный его учителем мир. Дион собирался править мудро и справедливо, а был вынужден плести интриги и совершать политические убийства.

Плутарх:

«Среди друзей Диона был афинянин Каллипп… Дион ценил его так высоко, что Каллипп первым из друзей вступил вместе с ним в Сиракузы, с венком на голове. Постоянно отличался он и в боях. Но после того, как лучших друзей Диона похитила война… Каллипп, видя, что народ в Сиракузах лишен вожака и что среди наемников никто не пользуется большим влиянием, нежели он, обернулся внезапно гнуснейшим из смертных и начал восстанавливать против Диона часть солдат, в твердой уверенности, что наградою за убийство друга ему будет вся Сицилия».

Многие предупреждали об этом Диона, но тот не хотел слушать, повторяя, что готов тысячу раз умереть и подставить горло под любой нож, коль скоро приходится жить, хоронясь не только от врагов, но и от друзей. Сестра и жена, пытаясь сохранить его власть и жизнь, сами предприняли расследование и обвинили Калиппа. Тот во всем сознался. Но у женщин не было власти казнить или изгнать его, единственное, чего могли потребовать женщины, чтобы Калипп принес клятву верности. В храме богинь-Законодательниц был проведен торжественный обряд, над которым вскоре Калипп кощунственно посмеялся.

Плутарх пишет, что незадолго до трагических событий Диону явился страшный призрак:

«День уже клонился к вечеру, и Дион, погруженный в свои думы, сидел один во внутреннем дворе дома. Вдруг в противоположном конце галереи раздался шум, Дион повернул голову и в последних лучах заката увидел высокую женщину, платьем и лицом ничем не отличавшуюся от Эриннии на сцене. Она мела метлою пол. Дион оцепенел от ужаса. Он послал за друзьями, рассказал им о видении и умолял не уходить и провести ночь вместе с ним, смертельно боясь, как бы знамение не повторилось, если он останется в одиночестве. Однако призрак больше не показывался».

Плутарх:

«Заговорщики (число их успело значительно возрасти) окружили дом, встали у окон и дверей, и сами убийцы — несколько солдат с Закинфа — без мечей, в одних хитонах, ворвались в комнату с застольными ложами, где находился Дион и его друзья. В тот же миг их сообщники плотно заперли двери снаружи, а закинфяне бросились на Диона и попытались прикончить его голыми руками, но безуспешно. Тогда они стали кричать, чтобы им подали меч, однако никто снаружи не решался отворить дверь, потому что в доме с Дионом было много людей. Ни один из них, впрочем, не захотел прийти ему на помощь, в надежде, что, предоставив друга его участи, спасет собственную жизнь. После недолгой заминки сиракузянин Ликон протянул кому-то из закинфян кинжал через окно, и этим кинжалом они, словно жертву у алтаря, зарезали Диона, который уже давно перестал бороться и с трепетом ждал смерти».

Калипп правил всего два года, затем в Сиракузах вспыхнуло восстание, он бежал, но был зарезан своими же людьми, причем тем же кинжалом, которым некогда убили Диона. Нож этот узнали по длине (он был короткий, спартанского образца) и по искусной, богатой отделке. На смерть Диона Платоном были написаны стихи, которые затем начертали на стене гробницы:

«Древней Гекубе, а с нею и всем о ту пору рожденным
Женам троянским в удел слезы послала судьба.
Ты же, Дион, победно свершивший великое дело,
Много утех получил в жизни от щедрых богов.
В тучной отчизне своей, осененный почетом сограждан,
Ты почиваешь, Дион, сердцем владея моим».

[ZHAN]

Платон тяжело пережил произошедшее: его учение, его труды приносили людям не пользу и счастье, а войну и страдания. С тех пор Платон больше не вмешивался в политику и полностью посвятил себя чтению лекций и беседам с многочисленными учениками, среди которых был молодой Аристотель и две женщины — Ласфения из Мантинеи и Аксиофея из Флиунта, которая даже одевалась по-мужски. Умер он около 347 года до нашей эры.

Диоген Лаэртский:

Аристипп в IV книге «О роскоши древних» уверяет, что он был влюблен в некоего мальчика Астера, который обучался астрономии, а также в вышеназванного Диона, а также, по утверждению некоторых, и в Федра. Любовь эта явствует из нижеследующих эпиграмм, которые он будто бы написал о них:

Смотришь на звезды. Звезда ты моя! О, если бы стал я
Небом, чтоб мог на тебя множеством глаз я смотреть!

Платон был автором множества коротких любовных стихов. Они сохранили свое обаяние и в наши дни:

Безвременно умершему ученику:

«Прежде звездою рассветной светил ты, Астер мой, живущим;
Мертвым ты, мертвый, теперь светишь закатной звездой».

А вот стихи, обращенные к немолодой уже гетере:

«Археанасса со мной, колофонского рода гетера, —
Даже морщины ее жаркой любовью горят.
Ах, злополучные те, что на первой стезе повстречали
Юность подруги моей! Что это был за пожар!»

Вот и другие, к юной девушке:

Я тебе яблоко бросил. Подняв его, если готова,
Ты полюбить меня, в дар девственность мне принеси.
Если же нет, то все же возьми себе яблоко это,
Только подумай над ним, как наша юность кратка.

И просто шутки:

«Золото некто нашел, обронивши при этом веревку.
Тот, кто его потерял, смог себе петлю связать».

Какому-то из рабов он сказал: «Не будь я в гневе, право, я бы тебя выпорол!»

«Пьяным он советовал смотреться в зеркало, чтобы отвратиться от своего безобразия. Допьяна, говорил он, нигде не следует пить, кроме как на празднествах бога — подателя вина».

«Слаще всего, — говорил он, — слышать истину». (А другие передают: «говорить истину».)

Об истине пишет он и в «Законах»: «О чужеземец, истина прекрасна и незыблема, однако думается, что внушить ее нелегко».

[ZHAN]

Этот мало кем любимый ученик Сократа вовсе не был сторонником умеренности и бедности. Напротив, он очень любил роскошь и первым из учеников Сократа стал брать плату со слушателей. Понимая, что многим обязан Сократу, Аристипп даже пытался отсылать деньги учителю, но тот все возвращал обратно, говоря, что его личный «демоний» запрещает ему принимать их.

Так же как и Платон, Аристипп оставил Афины и тоже отправился в Сиракузы ко двору Сиракузского тиранна Дионисия, того самого, что продал в рабство Платона. В отличие от Платона, в Сиракузах Аристипп прижился надолго и имел при дворе тиранна успех.

Анекдоты о Аристиппе:

Говорят, что однажды он велел купить куропатку за пятьдесят драхм. Когда кто-то стал осуждать его за это, он спросил: «А если бы она стоила обол [самая мелкая монета] , ты купил бы ее?» Собеседник не отрицал. «А для меня, — сказал Аристипп, — пятьдесят драхм не дороже обола».

Однажды Дионисий предложил ему из трех гетер выбрать одну: Аристипп увел с собою всех троих, сказав: «Парису плохо пришлось за то, что он отдал предпочтение одной из трех». Впрочем, говорят, что он довел их только до дверей и отпустил. Когда Дионисий плюнул в него, он стерпел, а когда кто-то начал его за это бранить, он сказал: «Рыбаки подставляют себя брызгам моря, чтобы поймать мелкую рыбешку; я ли не вынесу брызг слюны, желая поймать большую рыбу?»

Однажды, когда он проходил мимо Диогена, который чистил себе овощи, тот, насмехаясь, сказал: «Если бы ты умел кормиться вот этим, тебе не пришлось бы прислуживать при дворах тираннов». «А если бы ты умел обращаться с людьми, — ответил Аристипп, — тебе не пришлось бы чистить себе овощи».

На вопрос, какую пользу принесла ему философия, он ответил: «Дала способность смело говорить с кем угодно».

Однажды, когда его упрекали за роскошную жизнь, он сказал: «Если бы роскошь была дурна, ее не было бы на пирах у богов».

На вопрос, чем философы превосходят остальных людей, он ответил: «Если все законы уничтожатся, мы одни будем жить по-прежнему».

На вопрос Дионисия, почему философы ходят к дверям богачей, а не богачи — к дверям философов, он ответил: «Потому что одни знают, что им нужно, а другие не знают».

Другое его замечание на эту же тему: «Но ведь и врачи, — сказал Аристипп, — ходят к дверям больных, и тем не менее всякий предпочел бы быть не больным, а врачом».

На вопрос, какая разница между людьми образованными и необразованными, он ответил: «Такая же, как между лошадьми объезженными и необъезженными».

Однажды, когда он входил с мальчиками в дом к гетере и один из мальчиков покраснел, он сказал: «Не позорно входить, позорно не найти сил, чтобы выйти».

Когда кто-то предложил ему задачу и сказал: «Распутай!» — он воскликнул: «Зачем, глупец, хочешь ты распутать узел, который, даже запутанный, доставляет нам столько хлопот?»

Он говорил, что лучше быть нищим, чем невеждой: если первый лишен денег, то второй лишен образа человеческого.

Однажды кто-то бранил его; он пошел прочь: бранивший направился следом и спросил: «Почему ты уходишь?» Аристипп ответил: «Потому, что твое право — ругаться, мое право — не слушать».

Однажды он плыл на корабле в Коринф, был застигнут бурей и страшно перепугался. Кто-то сказал: «Нам, простым людям, не страшно, а вы, философы, трусите?» Аристипп ему ответил: «Мы оба беспокоимся о своих душах, но души-то у нас не одинаковой ценности».

Человеку, который хвастался обширными знаниями, он сказал: «Оттого что человек очень много ест, он не становится здоровее, чем тот, который довольствуется только необходимым: точно так же и ученый — это не тот, кто много читает, а тот, кто читает с пользою».

Оратор, который защищал Аристиппа на суде и выиграл процесс, спрашивал его: «Что хорошего сделал тебе Сократ?» «Благодаря ему, — отвечал Аристипп, — все, что ты говорил в мою пользу, было правдой».

Когда кто-то спросил его, чем станет лучше его сын, получив образование, он сказал: «По крайней мере тем, что не будет сидеть в театре, как камень на камне».

Кто-то привел к нему в обучение сына; Аристипп запросил пятьсот драхм. Отец сказал: «За эти деньги я могу купить раба!» «Купи, — сказал Аристипп, — и у тебя будет целых два раба».

Однажды Дионисий требовал, чтобы он сказал что-нибудь философское. «Смешно, — сказал Аристипп, — что ты у меня учишься, как надо говорить, и сам меня поучаешь, когда надо говорить». На это Дионисий рассердился и велел Аристиппу занять самое дальнее место за столом. «Что за почет хочешь ты оказать этому месту!» — сказал Аристипп.

Когда кто-то хвалился своим умением плавать, Аристипп сказал: «И не стыдно тебе хвастаться тем, что под силу даже дельфину?»

На вопрос, чем отличается мудрый человек от немудрого, он сказал: «Отправь обоих нагишом к незнакомым людям, и ты узнаешь».

Кто-то хвастался, что может много пить не пьянея. «Это может и мул», — сказал Аристипп.

Кто-то осуждал его за то, что он живет с гетерой. «Но разве не все равно, — сказал Аристипп, — занять ли такой дом, в котором жили многие, или такой, в котором никто не жил?» «Все равно», — отвечал тот. «И не все ли равно, плыть ли на корабле, где уж плавали тысячи людей или где еще никто не плавал?» — «Конечно, все равно». — «Вот так же, — сказал Аристипп, — все равно, жить ли с женщиной, которую уже знавали многие, или с такой, которую никто не трогал».

Его упрекали за то, что он, последователь Сократа, берет деньги с учеников. «Еще бы! — сказал он. — Правда, когда Сократу присылали хлеб и вино, он брал лишь самую малость, а остальное возвращал; но ведь о его пропитании заботились лучшие граждане Афин, а о моем только раб Евтихид».

Человека, который порицал роскошь его стола, он спросил: «А разве ты отказался бы купить все это за три обола?» «Конечно нет», — ответил тот. «Значит, просто тебе дороже деньги, чем мне наслаждение».

Сим, казначей Дионисия, — был он фригиец и человек отвратительный — показывал Аристиппу пышные комнаты с мозаичными полами; Аристипп кашлянул и сплюнул ему в лицо, а в ответ на его ярость сказал: «Нигде не было более подходящего места».

Когда Харонд (а по другому мнению, Федон) спросил: «Кто это такой пахнет духами?» — он ответил: «Это я, несчастный, а еще несчастнее меня персидский царь. Но подумай, ведь если все другие живые существа не становятся хуже от благовоний, то и человек тоже. А развратники, из-за которых добрые наши притирания пользуются дурною славою, пусть погибнут злою гибелью!»

На вопрос, как умер Сократ, он сказал: «Так, как и я желал бы умереть».

Однажды к нему зашел софист Поликсен и, увидев у него женщин и роскошный стол, начал всячески бранить его. Аристипп, подождав немного, спросил: «А не можешь ли нынче и ты побыть с нами?» — и когда тот согласился, то сказал: «Что же ты ругаешься? Как видно, не роскошь тебе претит, а расходы!»

Однажды в дороге у Аристиппа утомился раб, который нес его деньги. «Выбрось лишнее, — сказал ему Аристипп, — и неси сколько можешь».

В другой раз, когда он плыл на корабле и увидел, что корабль этот разбойничий, он взял свои деньги, стал их пересчитывать и потом, словно ненароком, уронил в море, а сам рассыпался в причитаниях. Некоторые добавляют, будто он при этом сказал, что лучше золоту погибнуть из-за Аристиппа, чем Аристиппу — из-за золота.

На вопрос Дионисия, зачем он пожаловал, он ответил: «Чтобы поделиться тем, что у меня есть, и поживиться тем, чего у меня нет. Когда я нуждался в мудрости, я пришел к Сократу; сейчас я нуждаюсь в деньгах и вот пришел к тебе».

Однажды он заступался перед Дионисием за своего друга и, не добившись успеха, бросился к его ногам. Когда кто-то стал над ним смеяться, он сказал: «Не я виноват, а Дионисий, у которого уши на ногах растут».

В бытность свою в Азии он попал в плен к сатрапу Артаферну. Кто-то спросил его: «И ты не унываешь?» «Глупец! — ответил Аристипп. — Меньше, чем когда-нибудь, склонен я унывать теперь, когда мне предстоит беседовать с Артаферном».

На вопрос, чему надо учить хороших детей, Аристипп сказал: «Тому, что пригодится им, когда они вырастут».

Тому, кто обвинял его за то, что он от Сократа ушел к Дионисию, он возразил: «Но к Сократу я приходил для учения, к Дионисию — для развлечения».

Когда преподавание принесло ему много денег, Сократ спросил его: «За что тебе так много?» А он ответил: «За то же, за что тебе так мало».

Гетера сказала ему: «У меня от тебя ребенок». «Тебе это так же неизвестно, — возразил Аристипп, — как если бы ты шла по тростнику и сказала: „Вот эта колючка меня уколола“».

Кто-то упрекал его за то, что он отказался от своего сына, словно тот не им был порожден. «И мокрота и вши тоже порождаются нами, — сказал Аристипп, — но мы, зная это, все же отбрасываем их как можно дальше за ненадобностью».

Дионисий дал ему денег, а Платону — книгу; в ответ на упреки Аристипп сказал: «Значит, мне нужнее деньги, а Платону — книга».

На вопрос, почему Дионисий недоволен им, он ответил: «Потому же, почему все остальные недовольны Дионисием».

Однажды он просил у Дионисия денег, тот заметил: «Ты ведь говоришь, что мудрец не ведает нужды». «Дай мне денег, — перебил Аристипп, — а потом мы разберем этот вопрос, — и, получив деньги: — Вот видишь, я и вправду не ведаю нужды».

Когда Дионисий прочел ему: Ведь кто под царскую вступает сень, / Тот раб царю, хоть он пришел свободным. Аристипп перебил: «Не раб царю, коль он пришел свободным».

[ZHAN]

Другим любимым учеником Сократа, во многом оправдавшим его надежды, был Ксенофонт, сын Грилла, афинянин, из дела Эрхии. Сократ повстречал его в узком переулке, загородил ему посохом дорогу и спросил, где можно купить такую-то и такую-то снедь? Получив ответ, он продолжал: «А где можно человеку стать прекрасным и добрым?» И когда Ксенофонт не смог ответить, Сократ сказал: «Тогда ступай за мною и узнаешь». С этих пор он стал слушателем Сократа.

Еще при жизни Сократа Ксенофонт оставил Афины и избрал военную карьеру. Он (вопреки советам учителя) отправился в Персию, где стал другом и доверенным лицом царевича Кира — младшего сына царя, желавшего свергнуть своего брата Артаксеркса с престола и занять трон самому.

Ксенофонт согласился помочь ему в этом и даже собрал для Кира огромное войско. Но затея не удалась: в одном из первых же сражений Кир погиб от случайного удара копьем. Десять тысяч греческих наемников оказались заперты под Вавилоном во владениях враждебного им царя. После смерти Кира причина для войны с Артаксерксом отпала, исчезла и возможность заработать денег, и греки теперь думали только о том, как с минимальными потерями выбраться из недружественной страны. Положение осложнялось и тем, что в их войске были не только воины: греки путешествовали с большим обозом, в котором находилось и множество женщин — в основном гетер, боевых подруг, многие из которых были уже беременны или даже родили. Бросить их на произвол судьбы греки посчитали недостойным.

Сатрап Тиссаферн, мнимый союзник покойного Кира, а на деле — двойной агент, предложил грекам свою помощь. Обрадованные стратеги приняли приглашение явиться к нему на пир, но тут же на пиру были подло схвачены и убиты. Греческое войско осталось без руководства. Казалось, все было кончено.

Так начинается одна из интереснейших документальных повестей, что донесла до нас история. Сочинение Ксенофонта называется «Анабасис» («Восхождение»), или же «Отступление десяти тысяч»; книга пользовалась огромной популярностью и в древности, и в Средние века, и в наши дни.

Из «Анабасиса»:

Вот как ответили греки на предложение персидского парламентера Фалина сдать оружие:

«Проксен-фиванец сказал: „Что касается до меня, Фалин, то я недоумеваю, требует ли царь наше оружие как победитель или он просит сдать его в порядке дружеского дара. Ведь если он требует как победитель, то почему он просит, а не приходит и не берет его сам? Если же он надеется получить оружие, убедив нас, то поведай нам, что получат солдаты, если они поступят согласно его желанию“. На это Фалин сказал: „Царь считает себя победителем, потому что он убил Кира. Кто же будет теперь оспаривать у него царство? Он полагает, что вы находитесь в его власти, так как вы оказались в его владениях среди непереходимых рек, и он может повести на вас такие полчища, что, даже при благоприятных условиях, вы не будете в состоянии их перебить“. После него афинянин Феопомп сказал: „Фалин, сейчас, как ты и сам видишь, у нас ничего не осталось, кроме оружия и доблести. С оружием в руках мы, думается, сможем проявить нашу доблесть, но, сдав его, мы лишимся и самой жизни. Поэтому не жди, что мы отдадим вам единственное оставшееся у нас благо, при помощи которого мы еще сразимся с вами за все ваши богатства“».

Воины не растерялись! Они выбрали новых стратегов и, отражая атаки преследующих их персов, двинулись в путь, с боями пройдя всю Ассирию и надолго заплутав в предгорьях Кавказа, Ксенофонт описывает разнообразные племена, с которыми довелось столкнуться грекам, и многие трудности, которые им пришлось преодолеть.

«…в течение всего следующего дня они шли по глубокому снегу, и много людей изнемогало от голода. Ксенофонт, находясь в арьергарде, подбирал упавших и недоумевал, что у них за болезнь. Но когда один из сведущих людей сказал ему, что они, очевидно, истощены голодом и что, съев чего-нибудь, они встанут на ноги, он прошел к обозу и, найдя запасы съестного, стал раздавать их сам и рассылать их через людей, способных дойти до голодающих. Вкусив пищи, они вставали и шли дальше…»

Местные враждебные грекам племена преследовали их, нападая на тех, кто выбился из сил и уже не мог идти дальше. У некоторых солдат началась снежная слепота, у других отмерзали пальцы на ногах.

«Если кто-либо ложился, не сняв обуви, то ремни врезались ему в ноги, и обувь примерзала, ведь поскольку старая обувь износилась, башмаки, так называемые карбатины, были сделаны из недавно содранной бычачьей кожи».

Найдя теплый источник, вокруг которого снег растаял, некоторые солдаты сели вокруг него, отказавшись идти дальше, несмотря на уговоры и даже угрозы. Солдаты просили прикончить их, так как они не в силах идти дальше.

«Тогда решили попытаться напугать следовавших за ними врагов, чтобы те не нападали на выбившихся из сил. Уже было темно, и враги подходили с громкими криками, ссорясь из-за доставшейся им добычи. Тогда здоровые солдаты арьергарда приготовились и побежали на врагов, а больные подняли крик и изо всех сил стали колотить копьями по щитам. Враги испугались, бросились по снегу в лесистое ущелье, и никто из них не издал больше ни звука».

Проплутав еще несколько недель, греки наконец вышли к морю недалеко от Трапезунда. «Таласа! Таласа!» — «Море! Море!» — вскричали воины. Здесь располагались греческие колонии, и можно было найти друзей и помощь. Чтобы отблагодарить богов за спасение, греки устроили большой праздник со спортивными состязаниями.

Но это был еще не конец пути! Морем на родину отправили всех женщин с детьми, больных и тех, кому исполнилось больше сорока лет. Остальное войско — примерно восемь тысяч человек — двинулось в сторону Греции берегом, пережив еще немало приключений.

Клавдий Элиан:

«Ксенофонт стремился обладать красивым воинским снаряжением. Мужу, побеждающему врагов, говорил он, подобает прекраснейшая стола, а умирающему на поле боя приличествует лежать в прекрасном вооружении, ибо для отважного это лучший погребальный убор».

Во время похода Ксенофонт свел дружбы со многими спартанцами и поэтому не стал возвращаться в Афины, а поселился в Коринфе, где подружился с царем Агесилаем. Он женился и имел двух сыновей. Афиняне посчитали его изменником и заочно приговорили к изгнанию, поэтому он не смог вернуться в Афины и свидетельствовать в пользу Сократа во время процесса. Наверное, он и в самом деле был изменником, ведь оба его сына сражались на стороне спартанцев. Из них двоих Диодор ничем не отличился в сражении, остался цел и имел сына, которого назвал именем брата. А Грилл, сражавшийся в коннице, храбро бился и погиб.

Ксенофонт в венке приносил жертвы по случаю победы, когда ему сообщили весть о гибели сына; он снял венок, но, узнав, что сын погиб с честью, надел его вновь, сказав: «Я знал, что мой сын смертен».

[ZHAN]

Согласно законам, установленным легендарным Ликургом, спартанцы не носили хитонов, целый год пользуясь одним-единственным гиматием. Они ходили немытые, воздерживаясь по большей части как от бань, так и от того, чтобы умащать тело. Молодые люди спали совместно на ложах, которые сами приготовляли из тростника, ломая его руками без всяких орудий. Зимой они добавляли к тростнику еще растение, которое называют ликофон, так как считается, что оно способно согревать.

У спартанцев допускалось влюбляться в честных душой мальчиков, но вступать с ними в связь считалось позором, ибо такая страсть была бы телесной, а не духовной. Человек, обвиненный в позорной связи с мальчиком, на всю жизнь лишался гражданских прав.

Если кто-нибудь наказывал мальчика, и он рассказывал об этом своему отцу, то, услышав жалобу, отец счел бы для себя позором не наказать мальчика вторично. Спартанцы доверяли друг другу и считали, что никто из верных отеческим законам не прикажет детям ничего дурного.

А некоего мальчика по имени Скирафид наказали только за то, что многие обижали его.

Юноши, где только предоставляется случай, воровали продовольствие, обучаясь таким образом нападать на спящих и ленивых стражей. Попавшихся наказывали голодом и поркой. Обед же у них был такой скудный, что они, спасаясь от нужды, вынуждены быть дерзкими и ни перед чем не останавливаться.

Это делалось для того, чтобы юноши привыкли к постоянному голоду и могли его переносить. Спартанцы считали, что получившие такое воспитание юноши будут лучше подготовлены к войне, так как будут способны долгое время жить почти без пищи, обходиться без всяких приправ и питаться тем, что попадет под руку. Спартанцы полагали, что скудная пища делает юношей более здоровыми, они не будут склонны к тучности, а станут рослыми и даже красивыми.

Больше всего спартанцы ценили так называемую черную похлебку, так что старые люди даже не берут свой кусок мяса, но уступают его юношам. Говорят, что сицилийский тиранн Дионисий купил спартанского повара и приказал ему, не считаясь ни с какими расходами, приготовить такую похлебку. Однако, попробовав, он с отвращением ее выплюнул. Тогда повар сказал: «О царь, чтобы находить вкус в этой похлебке, надо, искупавшись в Евроте, подобно лаконцу, проводить всю жизнь в физических упражнениях».

Пили они мало и после трапезы расходились без факелов. Им вообще не разрешалось пользоваться факелами ни в этом случае, ни когда они ходят по другим дорогам. Это было установлено, чтобы они приучались смело и бесстрашно ходить по дорогам ночью.

Из искусств в Спарте в почете была лишь музыка, но самая простая. Темы их маршевых песен побуждали к мужеству, неустрашимости и презрению к смерти. Их пели хором под звук флейты во время наступления на врага. Ликург связывал музыку с военными упражнениями, чтобы воинственные сердца спартанцев, возбужденные общей благозвучной мелодией, бились бы в единый лад. Поэтому перед сражениями первую жертву царь приносил Музам, моля, чтобы сражающиеся совершили подвиги, достойные доброй славы.

Спартанцы не разрешали никому хоть сколько-нибудь изменять установлениям древних музыкантов. Даже Терпандра, одного из лучших и старейших кифаредов своего времени, восхвалявшего подвиги героев, даже его эфоры подвергли наказанию, а его кифару пробили гвоздями за то, что, стремясь добиться разнообразия звуков, он натянул на ней дополнительно еще одну струну. Когда Тимофей принял участие в карнейском празднике, один из эфоров, взяв в руки меч, спросил его, с какой стороны лучше обрубить на его инструменте струны, добавленные сверх положенных семи.

В текстах песен не содержалось ничего, кроме похвал людям, благородно прожившим свою жизнь, погибшим за Спарту и почитаемым как блаженные, а также осуждения тех, кто бежал с поля боя, о которых говорилось, что они провели горестную и жалкую жизнь.

Было три хора: каждый во время праздников представлял определенный возраст. Хор старцев, начиная, пел: «Когда-то были мы сильны и молоды!»

Его сменял хор мужей в расцвете лет: «А мы сильны и ныне. Хочешь, так проверь сам».

Третий хор мальчиков подхватывал: «А мы проявим доблесть даже большую!»

Грамоту спартанцы изучали только ради потребностей жизни. Все же остальные виды образования изгнали из страны — не только сами науки, но и людей, ими занимающихся. Воспитание было направлено к тому, чтобы юноши умели подчиняться и мужественно переносить страдания, а в битвах умирать или добиваться победы.

Если кто-нибудь провинился и был обличен, то должен был обойти кругом алтарь, находившийся в городе, и петь при этом песню, сочиненную себе в укор, то есть сам себя подвергнуть поруганию.

Некий Архилох, присужденный к этому, пропел следующее:

«Носит теперь горделиво саиец мой щит безупречный:
Волей-неволей пришлось бросить его мне в кустах.
Сам я кончины зато избежал. И пускай пропадает
Щит мой. Не хуже ничуть новый могу я добыть».

Власти были крайне возмущены и выслали Архилоха из Спарты.

Также они изгнали оратора Кефисофонта, который утверждал, что способен целый день говорить на любую тему; они считали, что у хорошего оратора размер речи должен быть сообразен с важностью дела.

Но этим двоим еще повезло: одного беднягу спартанцы казнили только за то, что, нося рубище, он украсил его цветной полосой.

Спартанцам не разрешалось покидать пределы родины, чтобы они не могли приобщаться к чужеземным нравам и образу жизни людей, не получивших спартанского воспитания. Если чужеземец был заподозрен в том, что он учит местных граждан чему-то плохому — ну например, смущает умы цитатами из Пифагора, то его немедленно изгоняли из страны. Но если чужеземец выдерживал образ жизни, установленный Ликургом, то ему можно было даровать гражданские права.

Спартанцы не любили театр, считая, что в комедиях и трагедиях содержатся мысли, противоречащие их законам.

Торговля была запрещена. Если возникала нужда, можно было пользоваться слугами соседей как своими собственными, а также собаками и лошадьми, если только они не были нужны хозяевам. В поле тоже, если кто-либо испытывал в чем-нибудь недостаток, он открывал, если было нужно, чужой склад, брал необходимое, а потом, поставив назад печати, уходил.

Во время войн спартанцы носили одежды красного цвета: во-первых, они считали этот цвет более мужественным, а во-вторых, им казалось, что кроваво-красный цвет должен нагонять ужас на не имеющих боевого опыта противников. Кроме того, если кто из спартанцев будет ранен, врагам это будет незаметно, так как сходство цветов позволит скрыть кровь.

Если спартанцам удавалось победить врага хитростью, они жертвовали богу Аресу быка, а если победа одержана в открытом бою, — то петуха. Полководческое искусство они ценили.

Всех богов они изображали вооруженными, даже Афродиту.

Клавдий Элиан:

«У лакедемонян был закон, гласивший: никто не должен носить одежду не подобающего для мужа цвета и быть полнее, чем это согласуется с потребностями гимнасия. Последнее рассматривалось как свидетельство лености, а первое — как признак немужественных склонностей. Согласно этому же закону, эфебам полагалось каждые десять дней голыми показываться эфорам. Если они были крепки и сильны, словно высеченные из камня, благодаря телесным упражнениям, то удостаивались одобрения. Если же эфоры замечали в них следы дряблости и рыхлости, связанные с наросшим от недостатка трудов жиром, юноши подвергались телесному наказанию. Эфоры ежедневно осматривали их одежду, следя, чтобы все в ней соответствовало установленным предписаниям. В Лакедемоне держали поваров, приготовляющих только мясные блюда; тех же, чье искусство было более разносторонним, выгоняли из его пределов…»

Мальчиков в Спарте пороли бичом на алтаре Артемиды Орфии в течение целого дня, и они нередко погибали под ударами. Мальчики гордо и весело соревновались, кто из них дольше и достойнее перенесет побои; победившего славили, и он становился знаменитым. Это соревнование называли «диамастигосис», и происходило оно каждый год.

Отсутствие занятий не считалось у них предосудительным. Спартанцам было запрещено заниматься какими бы то ни было ремеслами, а нужды в деловой деятельности и в накопительстве денег у них не было. Ликург сделал владение богатством и незавидным, и бесславным. Илоты, обрабатывая за спартанцев их землю, вносили им оброк, установленный заранее; требовать большую плату за аренду было запрещено под страхом проклятия. Это было сделано для того, чтобы илоты, получая выгоду, работали с удовольствием, а спартанцы не стремились бы к накоплению.

Спартанцам было запрещено служить моряками и сражаться на море. Однако позднее они участвовали в морских сражениях, но, добившись господства на море, отказались от него, заметив, что нравы граждан изменяются от этого к худшему. Однако нравы продолжали портиться и в этом, и во всем другом. Раньше, если кто-либо из спартанцев скапливал у себя богатство, накопителя приговаривали к смерти. Ведь еще Алкамену и Феопомпу оракулом было предсказано: «Страсть к накопленью богатств когда-нибудь Спарту погубит». Несмотря на это предсказание, Лисандр, взяв Афины, привез домой много золота и серебра, а спартанцы приняли его и окружили почестями.

Клавдий Элиан:

«Спартанские юноши держатся с теми, кто в них влюблен, без гордости и заносчивости, наоборот, их обращение противоположно обычному в таких случаях поведению юных красавцев — они сами просят, чтобы влюбленные „вдохновили их“; в переводе это значит, что мальчиков надо полюбить. Однако эта любовь не содержит ничего постыдного. Если же мальчик посмеет допустить по отношению к себе нескромность или влюбленный на нее отважится, обоим небезопасно оставаться в Спарте: их приговорят к изгнанию, а в иных случаях даже к смерти».

[ZHAN]

Пожалуй, стоит прояснить вопрос в отношении гомосексуализма в античном мире.

Однополая любовь была нормой! Практически все греки и позднее римляне были бисексуальны. Только проявлялась эта бисексуальность по-разному. Вызывая осуждение и нарекания от сторонников иных обычаев.

В Спарте, например, каждому подростку просто полагалось иметь «наставника», который отвечал за его воспитание и штрафовался за его провинности. Юноши и девушки воспитывались раздельно, жениться до двадцати пяти или даже до тридцати лет было запрещено и само собой, что здоровая юношеская сексуальность находила выход во влечении к своему же полу.

Результатом такого воспитания даже стала демографическая проблема! Спартанцы вынуждены были принять закон, заставлявший граждан обязательно жениться и плодить детей. Несмотря на принятое в обществе почтение к старшим, юноша мог отказаться вставать перед бездетным человеком, мотивируя это тем, что тот «не породил никого, кто бы встал перед ним».

Однако, несмотря на то, что мужественные спартанские воины поголовно были мужеложцами, эти отношения были скрыты. Приличия требовали от юношей соблюдать внешнюю скромность. Так один афинянин, засмотревшись на сидевших на песке спартанских юношей, заметил, что те стыдливо одергивали хитоны, дабы не показать стороннему наблюдателю лишнее, а поднявшись, заровняли отпечатки своих тел на песке.

Иными были нравы в Афинах. Там любовь к юношам была распространена не менее широко, нежели в Спарте, но лишь до периода их возмужания, «до того, как у юноши на ногах начнут расти волосы». Но в отличие от спартанцев, афиняне не прятали свои чувства. Напротив, они воспевали их в стихах, считая это чувство изысканным и достойным. До нас дошли многие стихи древних поэтов, обращенные к юношам.

Феогнид из Мегар:

«Счастлив, кто страстью горя, из гимнасия возвращался
К дому; кто ложе и днем с юношей милым делил».

Симонид Кеосский:

«Стоит увидеть мне раз златокудрого Эхекратида,
Взор насыщая красой, за руку милую взяв,
Кожи цветущей его аромат вбирая глубоко,
Полнятся очи мои сладостной негой любви».

Стратон:

«Я наслаждался с двенадцатилетним мальчонкой. Тринадцать
Лет наступило ему — он вожделеннее стал.
Годом позднее пришел еще более сладостный возраст,
И привлекательней всех был он пятнадцати лет.
Шестнадцать лет — это возраст богов, а семнадцатилетний
Юноша не для меня: создан для Зевса лишь он.
Если тебе и постарше милей — то уже не забава:
Время настало, и долг твой — за него отвечать».

Понятия педофилия, осуждения этого явления не существовало. В надписи с Крита, относящейся примерно к 700 году до н. э., даже зафиксировано личное имя Педофил. Напротив, запреты касались любви к уже взрослым юношам и мужчинам. Такие отношения не могли более рассматриваться как развлечение или легкомысленная интрижка, они обязательно предполагали глубокое взаимное чувство. Подобные узы связывали мифических Геракла и Иолая, на могиле которого подобные пары часто приносили друг другу клятвы верности; Ахилла и Патрокла, героев «Иллиады» Гомера («О, бёдер друга близость благодатная!» — восклицал Ахилл, оплакивая друга в трагедии Эсхила); и вполне реальных фиванских полководцев Пелопида и Эпаминонда, членов знаменитого «Священного отряда».

Плутарх:

«Большинство полагает, что их неразрывная дружба началась при Мантинее, где оба сражались в рядах вспомогательного войска, посланного фиванцами лакедемонянам, тогдашним их друзьям и союзникам. Стоя плечом к плечу в строю гоплитов, они бились с аркадянами, а когда соседнее с фиванцами крыло лакедемонян дрогнуло и большая их часть обратилась в бегство, они сомкнули щиты и продолжали защищаться. Пелопид, получив семь ран в грудь и лицо, рухнул на груду трупов своих и вражеских воинов, а Эпаминонд, хоть и считал его раненным смертельно, шагнув вперед, закрыл неприятелю путь к телу и доспехам товарища, один сдерживая целую толпу и твердо решившись скорее умереть, чем оставить поверженного Пелопида. Уже и ему самому приходилось совсем плохо (он был ранен копьем в грудь и мечом в руку), когда с другого крыла подоспел на помощь спартанский царь Агесиполид и вопреки всем ожиданиям спас обоих».

Плутарх:

«Священный отряд… впервые был создан Горгидом: в него входили триста отборных мужей, получавших от города все необходимое для их обучения и содержания и стоявших лагерем в Кадмее; по этой причине они носили имя „городского отряда“, так как в ту пору крепость обычно называли „городом“. Некоторые утверждают, что отряд был составлен из любовников и возлюбленных. Сохранилось шутливое изречение Паммена, который говорил, что гомеровский Нестор оказал себя неискусным полководцем, требуя, чтобы греки соединялись для боя по коленам и племенам: „Пусть помогает колену колено и племени племя“, — вместо того, чтобы поставить любовника рядом с возлюбленным. Ведь родичи и единоплеменники мало тревожатся друг о друге в беде, тогда как строй, сплоченный взаимной любовью, нерасторжим и несокрушим, поскольку любящие, стыдясь обнаружить свою трусость, в случае опасности неизменно остаются друг подле друга. И это неудивительно, если вспомнить, что такие люди даже перед отсутствующим любимым страшатся опозориться в большей мере, нежели перед чужим человеком, находящимся рядом, — как, например, тот раненый воин, который, видя, что враг готов его добить, молил: „Рази в грудь, чтобы моему возлюбленному не пришлось краснеть, видя меня убитым ударом в спину“. Говорят, что Иолай, возлюбленный Геракла, помогал ему в трудах и битвах. Аристотель сообщает, что даже в его время влюбленные перед могилой Иолая приносили друг другу клятву в верности. Вполне возможно, что отряд получил наименование „священного“ по той же причине, по какой Платон зовет любовника „боговдохновенным другом“. Существует рассказ, что вплоть до битвы при Херонее он оставался непобедимым; когда же после битвы Филипп, осматривая трупы, оказался на том месте, где в полном вооружении, грудью встретив удары македонских копий, лежали все триста мужей, и на его вопрос ему ответили, что это отряд любовников и возлюбленных, он заплакал и промолвил: „Да погибнут злою смертью подозревающие их в том, что они были виновниками или соучастниками чего бы то ни было позорного“».

Бойцов, священного отряда Горгид распределял по всему строю гоплитов, ставя их в первых рядах; таким образом доблесть этих людей не особенно бросалась в глаза, а их мощь не была направлена на исполнение определенного задания, поскольку они были разъединены и по большей части смешаны с воинами похуже и послабее. Лишь Пелопид, после того как они столь блистательно отличились при Тегирах, сражаясь у него на глазах, больше не разделял и не расчленял их, но использовал как единое целое, посылая вперед в самые опасные и решительные минуты боя. Подобно тому, как кони, запряженные в колесницу, бегут быстрее, нежели поодиночке, — не потому, что общими усилиями они легче рассекают воздух, но потому, что их разжигает соревнование и соперничество друг с другом, — так, полагал он, храбрые люди, внушая друг другу рвение к славе и подвигам, оказываются особенно пригодны и полезны для совместных действий.

Посидипп:

«Что мне изнеженно томный девический пыл? Да зажжется
Неугасимый огонь подлинной страсти мужской!»

Считалось, что первым мужчиной, полюбившим мальчика, был легендарный Орфей. Лишившись своей Эвридики, он нашел утешение в объятиях некого Калаида.

Олимпийские боги тоже не чурались этого чувства. Так Зевс полюбил и похитил Ганимеда — сына троянского царя. Ганимеду было даровано бессмертие, и он стал виночерпием богов. В возмещение Тросу были подарены лучшие кони.

Большое число возлюбленных имел Аполлон. В их числе Гиацинт, Кипарис, Гименей, Орфей, Троил… а также многие другие прорицатели и герои. Удачливость Аполлона в любовных делах с юношами намного превосходила успехи в отношениях с женщинами: над бессмертным богом тяготело проклятие, все его возлюбленные были одержимы богом антилюбви — Антэросом.

Пелопс был возлюбленным Посейдона, который подарил ему крылатую колесницу, на которой он одержал победу в состязании с Эномаем. Гермес тоже не просто так подарил Персею крылатые сандалии, шапку и шлем, с помощью которых герой совершил свои подвиги. Надо сказать, что Персей был далеко не единственным любовником этого бога.

Существует миф о том, как Дионис, стремясь вывести свою мать Семелу из царства мертвых, узнал о том, что некий Просимн знает вход туда. В качестве платы за услугу Просимн пожелал насладиться телом юного бога. Дионисий согласился. Однако, вернувшись, он обнаружил, что Просимн умер. Чтобы не стать клятвопреступником, Дионис поспешил к его могиле, срезал там ветвь смоковницы, придав ей форму мужского члена и, исполняя «священный» долг перед усопшим, мастурбировал, дабы его семя пролилось на могилу.

Среди любовников Диониса назывались также Гимней, Гермафродит, Ахилл и Адонис.

Поэт Антипатр Сидонский сравнивал скульптуры Афродиты и Эрота работы Праксителя:

Видя на Книде скалистом вот эту Киприду, ты скажешь:
«Камень способна зажечь, хоть и из камня сама».
В Феспиях, видя Эрота, невольно промолвишь: «Не камень,
Но и холодную сталь этот способен зажечь».

Греки даже различали двух разных богинь любви, разных Афродит. Любви к женщине покровительствовала Афродита Пандемос — то есть «пошлая», а однополой любви — Афродита Урания — то есть «небесная». Ведь женщину мужчина любит ради детей, которых она родит ему. То есть чувство к женщине всегда корыстно. Однополая же любовь свободна от всякой корысти, она чиста и жертвенна.

У Плутарха в диалоге «Об Эроте» речь в защиту любви к юношам произносит персонаж по имени Протоген:

«…у истинного Эрота нет ничего общего с гинекеем, и я утверждаю, что отношение к женщинам или девушкам тех, кто к ним пристрастился, так же далеко от Эрота, то есть любви, как отношение мух к молоку или пчел к сотам или поваров к откармливаемым ими в темноте телятам и птицам, к которым они не испытывают никаких дружественных чувств».

Ксенофонт:

«А что ты, Каллий, влюблен в Автолика, весь город это знает, да и многие, думаю, из приезжих. Причина этого та, что оба вы — дети славных отцов и сами — люди видные. Я всегда был в восторге от тебя, а теперь еще гораздо больше, потому что вижу, что предмет твоей любви — не утопающий в неге, не расслабленный ничегонеделаньем, но всем показывающий силу, выносливость, мужество и самообладание. А страсть к таким людям служит показателем натуры влюбленного. Одна ли Афродита, или две, — небесная и всенародная, — не знаю: ведь и Зевс, по общему признанию один и тот же, имеет много прозваний; но что отдельно для той и другой воздвигнуты алтари и храмы и приносятся жертвы, — для всенародной менее чистые, для небесной более чистые, — это знаю. Можно предположить, что и любовь к телу насылает всенародная, а к душе, к дружбе, к благородным подвигам — небесная. Этой любовью, мне кажется, одержим и ты, Каллий. Так сужу я на основании высоких достоинств твоего любимца, а также по тому, что, как вижу, ты приглашаешь отца его на свои свидания с ним: конечно, у благородно любящего нет никаких таких тайн от отца».

Любовников-мальчиков имели Сократ, Платон, Демосфен, Аристотель… Имена можно перечислять очень долго. Это не считалось пороком или чем-то зазорным. Порицалась лишь проституция.

По словам Эсхина, «бескорыстно делить с кем-нибудь его любовь — это прекрасно, а соглашаться за плату заниматься проституцией — это позор».

Так некий Тимарх, живший сразу с несколькими мужчинами и находившийся у них на содержании, был лишен гражданских прав. И это несмотря на то, что защищал его сам Демосфен. Но не за факт мужеложства — а именно за то, что брал со своих возлюбленных деньги. После приговора суда униженный Тимарх повесился.

Ксенофонт «Пир»:

«А ты, сиракузянин, чем гордишься? Наверно, мальчиком?
— Клянусь Зевсом, — отвечал он, — вовсе нет; напротив, я страшно боюсь за него: я замечаю, что некоторые замышляют коварно погубить его.

Услышав это, Сократ сказал:
— О Геракл! Какую же такую обиду, думают они, нанес им твой мальчик, что они хотят убить его?

— Нет, — отвечал он, — конечно, не убить его они хотят, а уговорить спать с ними.

— А ты, по-видимому, думаешь, что если бы это случилось, то он бы погиб?

— Клянусь Зевсом, — отвечал он, — совершенно.

— И сам ты, значит, — спросил Сократ, — не спишь с ним?

— Клянусь Зевсом, все ночи напролет.

— Клянусь Герой, — заметил Сократ, — большое тебе счастье, что природа дала тебе такое тело, которое одно не губит тех, кто спит с тобою. Поэтому, если не чем другим, то таким телом тебе следует гордиться».

Зенон Китийский:

«Сходиться с мальчиками следует не больше и не меньше, чем с немальчиками, а с женщинами — так же, как с мужчинами».

Известна весьма скабрезная, но остроумная шутка Аркесилая, возглавлявшего платоновскую Академию: Когда один из учеников отстаивал философский тезис об отсутствии различия между большим и меньшим, Аркесилай вместо логической аргументации спросил у него: «И нутром ты не чувствуешь разницы между штукой в десять пальцев и в шесть пальцев?»

Петроний Арбитр:

Эй! Эй! Соберем мальчиколюбцев изощренных!
Все мчитесь сюда быстрой ногой, пятою легкой,
Люд с наглой рукой, с ловким бедром, с вертлявой ляжкой!
Вас, дряблых, давно охолостил делийский мастер.

Но не только мужчины предавались однополой любви, не были чужды этой услады и женщины. Сохранились любовные стихи Сапфо, обращенных к ее подругам:

Девы поступь милая, блеском взоров
Озаренный лик мне дороже всяких
Колесниц лидийских и конеборцев,
В бронях блестящих.

[ZHAN]

Согласно преданию Александр Великий родился в тот самый день, когда в Эфесе занялся пламенем подожженный Геростратом храм Дианы Эфесской. Древние шутили, что богиня потому и не сумела защитить свой храм, что была в это время занята, помогая Александру появиться на свет, а эфесские жрецы считали несчастье, приключившееся с храмом, предвестием новых бед для Азии.

Отец Александра — Филипп Македонский, только что одержавший победу в бою, в тот же день получил сразу три известия: во-первых, что его полководец Парменион в большой битве победил иллирийцев, во-вторых, что принадлежавшая ему скаковая лошадь одержала победу на Олимпийских играх, и, наконец, третье — о рождении Александра. Вполне понятно, что Филипп был сильно обрадован, а предсказатели умножили его радость, объявив, что сын, рождение которого совпало с тремя победами, будет непобедим.

Александр рос высоким, сильным и красивым мальчиком. Считается, что его внешность лучше всего передают статуи Лисиппа. Легкий наклон шеи влево, свойственный Александру, был следствием родовой травмы. По описанию, Александр был очень светлокожим и легко краснел.

Клавдий Элиан:

«…Александр, сын Филиппа, отличался природной красотой — волосы его вились и были белокуры, но в лице царя сквозило, судя по рассказам, что-то устрашающее».

Мать Александра звали Олимпиадой. Увидев ее, еще совсем девочкой в храме во время мистерии, Филипп страстно влюбился и поспешил заключить с ней брак. Однако страсть вскоре прошла, и супруги совершенно охладели друг к другу. Филипп считал жену злой и ревнивой, а также не выносил ее пристрастия к ритуальным животным Богини — змеям.

Плутарх:

«Издревле все женщины той страны участвуют в орфических таинствах и в оргиях в честь Диониса; Олимпиада ревностнее других была привержена этим таинствам и неистовствовала совсем по-варварски; во время торжественных шествий она несла больших ручных змей, которые часто наводили страх на мужчин, когда, выползая из-под плюща и из священных корзин, они обвивали тирсы и венки женщин».

Эти ручные змеи жили у нее на женской половине, грелись у нее на груди и даже спали вместе с ней. Филипп змей не любил, и его приводило в ужас то, что жена пускает их даже в свою постель. Вид змеи, вытянувшейся вдоль тела супруги, навсегда погасил его любовный пыл.

Олимпиада тоже в свою очередь возненавидела мужа и даже в отместку ему сочинила сказку, что сына зачала она не от мужа, а от самого Зевса, явившего к ней в образе змея. Затем и сам Александр принялся повторять эту выдумку.

Честолюбие наследника престола проявилось очень рано. Всякий раз, как приходило известие, что Филипп завоевал какой-либо известный город или одержал славную победу, Александр мрачнел и говорил: «Отец успеет захватить все, так что мне уже не удастся совершить ничего великого и блестящего».

А однажды, когда приближенные спросили Александра, отличавшегося быстротой ног, не пожелает ли он состязаться в беге на Олимпийских играх, он ответил: «Да, если моими соперниками будут цари!»

Эти качества дополнял живой и не по-детски развитый ум. Когда в отсутствие Филиппа в Македонию прибыли послы персидского царя, Александр, не растерявшись, радушно их принял и буквально покорил послов своей приветливостью и тем, что не задал ни одного детского или малозначительного вопроса, а расспрашивал о протяженности дорог, о способах путешествия в глубь Персии, а также о том, каковы силы и могущество персов. Послам оставалось лишь только изумляться способностям мальчика и его стремлениям.

Несмотря на то что Олимпиада всячески настраивала сына против отца, Филипп его очень любил и старался дать сыну наилучшее воспитание. Видя, что Александр от природы упрям, царь старался больше убеждать его, чем приказывать. Разумным словом его легко можно было склонить к принятию правильного решения.

Когда Александру было 13 лет, царь призвал для его обучения философа Аристотеля. Для занятий и бесед он отвел Аристотелю и Александру рощу, посвященную нимфам, где даже несколько веков спустя показывали каменные скамьи, на которых сидел Аристотель, и тенистые места, где он гулял со своим учеником. Александр любил учителя, говоря, что своему отцу Филиппу он обязан тем, что живет, а Аристотелю тем, что живет достойно. Александр не только усвоил учения о нравственности и государстве, но приобщился и к тайным, более глубоким учениям, которые философы называли «скрытыми».

Когда, находясь уже в Азии, Александр узнал, что Аристотель некоторые из этих учений обнародовал в книгах, он очень расстроился и обиделся. По его мнению, эти знания должны были быть достоянием лишь избранных — царей. «Чем же будем мы отличаться от остальных людей, если те самые учения, на которых мы были воспитаны, сделаются общим достоянием?» — спрашивал он в письме своего учителя.

Аристотель оправдывается, утверждая, что эти учения хотя и обнародованы, но вместе с тем как бы и не обнародованы, так как все равно останутся непонятны невеждам.

Любимым литературным произведением Александра всю жизнь была «Илиада». Список «Илиады», исправленный Аристотелем и известный под названием «Илиада из шкатулки», он всегда имел при себе, храня его под подушкой вместе с кинжалом.

Плутарх:

«Однажды Александру принесли шкатулку, которая казалась разбиравшим захваченное у Дария имущество самой ценной вещью из всего, что попало в руки победителей. Александр спросил своих друзей, какую ценность посоветуют они положить в эту шкатулку. Одни говорили одно, другие — другое, но царь сказал, что будет хранить в ней „Илиаду“».

[ZHAN]

Имя этого знаменитого коня переводится как «Быкоголовый».

Его привел Филиппу некий фессалиец, предлагая продать коня за тринадцать талантов. Это было очень дорого! Однако когда коня вывели на поле, он показался всем диким и необъезженным: никому не позволял сесть на себя верхом и всякий раз взвивался на дыбы. Филипп рассердился и приказал увести Букефала. Тогда присутствовавший при этом Александр посетовал:

— Какого коня теряют эти люди только потому, что по собственной трусости и неловкости не могут укротить его!

— Ты упрекаешь старших, будто больше их смыслишь или лучше умеешь обращаться с конем? — возразил Филипп.

— С этим, по крайней мере, я справлюсь лучше, чем кто-либо другой, — ответил Александр.

Поднялся смех, а затем отец с сыном побились об заклад на сумму, равную цене коня. Александр сразу подбежал к Букефалу, схватил его за узду и повернул мордой к солнцу: ведь он заметил, что конь пугается, видя впереди себя колеблющуюся тень. Некоторое время Александр пробежал рядом с конем, поглаживая его рукой. Убедившись, что он успокоился, Александр сбросил с себя плащ и легким прыжком вскочил на коня. Сперва, слегка натянув поводья, он сдерживал Букефала, не нанося ему ударов и не дергая за узду. Когда же Александр увидел, что норов коня не грозит больше никакою бедой и что Букефал рвется вперед, он дал ему волю и даже стал понукать его громкими восклицаниями и ударами ноги.

Филипп и его свита молчали, объятые тревогой, но когда Александр, по всем правилам повернув коня, возвратился к ним, гордый и ликующий, все разразились громкими криками. Отец, как говорят, даже прослезился от радости, поцеловал сошедшего с коня Александра и сказал: «Ищи, сын мой, царство по себе, ибо Македония для тебя слишком мала!»

Анекдот:

Однажды во время жертвоприношений воспитатель Александра Леонид упрекнул мальчика в том, что он слишком щедро сыплет в огонь жертвенника дорогие благовония: «Ты будешь так щедро жечь благовония, когда захватишь страны, ими изобилующие. Пока же расходуй то, чем располагаешь, бережливо». Завоевав Персию, Александр послал Леониду пятьсот талантов ладана и сто талантов мирры, написав: «Я послал тебе достаточно ладана и мирры, чтобы ты впредь не скупился во время жертвоприношений!»