Запад-Россия. Тысячелетняя Война

[ZHAN]

Теперь обратимся к истории конфликта с Россией. После раскола Рим не прекращал попыток «отобрать» у православия Россию, влияние над которой он утратил.


Уже в 967 году собор в Равенне объявил о необходимости объединения христиан в Восточной Европе. После восшествия на папский престол Григория VII (1073–1085) обращение России в католичество при поддержке немецких феодалов стало основным приоритетом. Именно с этого времени ведет начало Drang nach Osten — «натиск на восток», как его позднее назовут. С переменным успехом он продлится до 1945 года.

В середине XII века, в 1149 году, епископ Матвей Краковский призовет к крестовому походу против русских варваров в письме Бернарду Клервоскому, искавшему возможности отправить миссию к православным в России.

В 1200 году миссионеры проникли в прибалтийские регионы. С 1220 года рыцари Тевтонского ордена завоевывали территории вплоть до Ливонии. Это происходило под знаменем балтийских крестовых походов, инициированных папой Иннокентием III, дабы положить конец безобразиям людей, «гнушающихся католической веры». Победа Александра Невского в 1242 году поставила завоевателей на место и глубоко запечатлелась в памяти русского народа. Западные историографы не любят вспоминать о нашествиях тевтонских рыцарей и неудавшихся крестовых походах польских и литовских католиков с XIII века, поскольку это не вписывается в образ агрессивной России. Они предпочитают закрывать глаза на то, что в 1240 году русские воевали на два фронта, защищая западные территории от натиска немцев и поляков, а восточные — от монголо-татарских захватчиков.

В действительности Александр Невский, князь владимирский и новгородский, был вынужден заключить перемирие с Золотой Ордой, чтобы спасти Россию от шведов (Невская битва 15 июля 1240 года) и от рыцарей Тевтонского ордена (Ледовое побоище в апреле 1242 года). Последние закрепились вблизи Чудского озера еще с 1237 года, пытаясь обратить Россию в католичество. Если западные католики позабыли об этих исторических событиях, то русские, напротив, прекрасно о них помнят и до сих пор не простили рыцарей-католиков за попытку воспользоваться нападением монголо-татар и нанести России удар в спину.

Тем временем Священная Римская империя, несмотря на первые успехи, оставалась слабой и разобщенной. Ей так и не удалось установить свое превосходство на всей территории Европы. Французам, англичанам, венграм, полякам и славянским народам Центральной Европы и Балкан удалось избежать ее владычества. Впрочем, не потому, что империя бездействовала:

«Стремление к господству в Европе, тяготение к универсализму (в его религиозном и имперском вариантах) проявляются в некоторых исторических и литературных произведениях с XIII и XIV веков. Энгельберт Адмонтский в своем труде „О происхождении и гибели Римской империи“ (De Ortu et Fine Romani Imperii), написанном между 1307 и 1310 годом, обосновывает тезис о необходимости единой империи и единого правителя в Европе. Он полагает императора „верховным судьей в деле сохранения мира“».

[Alexandre Tchoubarian, «La Russie et l’idée européenne». Paris, Éditions des Syrtes, 2009.] Имперская идеология, ловко замаскированная под универсалистские идеи, уже работала.

Если посмотреть на современную ситуацию с высоты прошедших лет и с толикой юмора, то в 2015 году планы расширения Европейского союза на восток за счет Украины и Грузии после уже свершившегося присоединения Балкан, Польши и прибалтийских государств по всем пунктам соответствуют притязаниям германских императоров — Карла Великого, Оттона I и Генриха II. Последний официально основал Первый рейх в 1014 году, скрепив союз Империи и Церкви под эгидой папы Бенедикта VIII. В 1157 году Фридрих Барбаросса окончательно оформит союз, объявив свою империю «священной».

[ZHAN]

Тем временем Киевская Русь разрывалась под натиском междоусобных войн и внешних врагов. С середины XIII века, после нашествия Чингисхана, она оказалась во власти монголо-татар. Тем не менее, впоследствии русским удалось создать стабильное государство, объединив земли вокруг Москвы в XIV веке. Это собирание земель оказалось настолько успешным, что после падения Константинополя русское государство смогло выступить преемником исчезнувшей Византийской империи. Московскому князю Ивану III, правившему с 1462 года, удалось сбросить монголо-татарское иго и добиться статуса правителя всех русских княжеств. Принятый им титул царя (сокращенный вариант слова «цезарь») своим звучанием демонстрирует претензии одновременно на связь с Византией и монголами.

После многочисленных попыток завоевания со стороны европейцев и двух столетий тяжелейшего монголо-татарского ига русские ни за что бы не смирились с новой оккупацией. Это отчаянное стремление к независимости и равному статусу с другими государствами сохраняется и по сей день. Из-за своего горького исторического опыта русские готовы на огромные жертвы, лишь бы сохранить свою независимость. В этом на собственной шкуре убедились польские, шведские, французские и немецкие захватчики, которые пытались последовать примеру тевтонских рыцарей и монголо-татар.

«Провозгласив себя хранителем византийского наследия — статус, который еще больше укрепился в результате женитьбы на племяннице последнего византийского императора, — Иван III объявил свою власть данной от Бога, встав в один ряд с императорами Востока. Подобная концепция власти достигла апогея, когда русский царь объявил себя главой церкви в соответствии с доктриной универсализма, отрицающей власть папы и провозглашающей Москву Третьим Римом».

[Ian Grey, «Ivan III and the Unification of Russia». New York, Collier Books, 1967.]

В 1520 году псковский старец Филофей подведет православную основу под это политическое решение, заявив что

«…яко вся христианская царства приидоша в конец и снидошася во едино царство нашего государя. <…> Два убо Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти. <…> Яко вся христианская царства потопишася от невьрных, токмо единаго государя нашего царство едино благодатию Христовою стоит».

Так были заложены основы русского национального самосознания.

На Западе этот текст часто использовали для изобличения империализма русских, приписывая им мессианское стремление «захватить» Европу. Тем не менее, это грубая ложь, поскольку попытки Запада обратить русских православных в свою веру начались еще в XII веке, за триста лет до заявления Филофея. В восприятии русских этот тезис лишь подтверждает равенство России с другими государствами и отказ подчиняться сторонней силе, европейской или азиатской. Он имеет то же символическое значение, что и легенда о суассонской чаше или история Жанны д’Арк во французской национальной мифологии — ни больше, ни меньше.

Решив провозгласить себя преемником Византии и защитником православия, Иван III открыл новую эпоху в истории России. Он сделал ее полноправным игроком на европейской сцене. Иван III и его преемник Василий III сыграли важнейшую роль. Благодаря своему решению Иван III de facto стал ровней европейским монархам, заявив, что ему причитаются те же титулы и атрибуты, что и европейским суверенам. Вместе с тем он придал своей власти божественный ореол, присущий королям и императорам Запада.

Кроме того, Иван III открыл Россию для европейских творцов, пригласив в Москву архитекторов из Италии и из нынешнего швейцарского кантона Тичино, в том числе флорентинца швейцарского происхождения Пьетро Солари. Вот почему крепостные стены Кремля, возведенные в 1480 году, напоминают укрепления замков в итальянском Милане и тичинской Беллинцоне.

Впрочем, правы были и те европейские правители эпохи Возрождения, которые принялись оказывать знаки уважения России и направлять туда своих послов и наблюдателей. В данном контексте легко понять отказ Ивана III принять титул короля от германского императора Фридриха III, который хотел заключить союз. Это стало бы символом вассальной зависимости от империи и согласия с ее планами покорения Европы. Ответ Ивана III Фридриху вполне однозначен:

«Мы Божиею милостью государи на своей земле изначала, от первых своих прародителей, а поставление имеем от Бога, как наши прародители, так и мы, а просим Бога, чтобы нам дал Бог и нашим детем и до века в том бытии, как есмя ныне государе на своей земле, а постановления, как есмя наперед сего не хотели, так и ныне не хотим».

[ZHAN]

В XVI веке протестантизм перенял свойственное Западу недоверие к православию и не попытался залатать разрыв, расколовший Европу на две части. С момента возрождения российского могущества в XV и XVI веках этот водораздел пролегал не только в умах верующих, но и в культурных и политических вопросах.

В течение пяти веков «демаркационная линия» Север — Юг разделяет две составляющие европейского христианства и практически полностью совпадает с границей между русской и европейской цивилизациями. Она начинается в Финляндии и Швеции, проходит через страны Прибалтики, Польшу, Галицию и всю Западную Украину, а также Молдову.

С восточной стороны румыны и молдаване отчасти составляют исключение из правила. Румынская церковь православная, но автокефальная, а их культура и язык, развившиеся после завоевания Дакии римлянами, имеют латинские корни. В то же время с западной стороны от границы сербы — и в меньшей степени болгары, которые всегда колебались между выбором одной из двух религий после нерешительного обращения в православие — придерживаются православной веры и используют кириллицу. Из всех славян, живущих западнее России, они наиболее близки русским.

Как отмечает французский историк Ален Безансон, специализирующийся на истории католичества, границы Европы совпадают с границей католицизма и готического искусства:

«Восточная граница Европы может быть представлена линией, соединяющей последние готические церкви. Эта линия проходит по границе Финляндии, стран Прибалтики, Польши, Венгрии, Хорватии, Словении. Она как раз совпадает с границами Европейского союза, насчитывающего 25 государств-членов [28 в 2016 году]. <…> А дальше резко начинается территория византийского искусства».

Другими словами, неевропейское варварство. В завершение своей мысли Ален Безансон возлагает вину за этот водораздел на Россию, которая якобы ненавидит католичество:

«Европа заканчивается там <…> где она сталкивается с другой цивилизацией, режимом, имеющим совершенно иную природу, религией, которой она чужда».

Это суждение в корне неверно, поскольку на самом деле, как отмечалось выше, для европейцев православие с XI века остается одним из главных факторов, провоцирующих ненависть к России. Польские католики до сих пор продолжают борьбу с православием. В 1596 году польско-литовское королевство заставит подчиниться папе православную церковь нынешней Западной Украины (Брестская уния) и даже захватит Москву в 1612 году. Протестантское королевство Швеция попытается сделать то же самое на севере. Создание униатской греко-католической церкви на Украине станет их единственной победой за тысячу лет. Еще в конце XX века понтифик польского происхождения Иоанн Павел II пытался посылать католических миссионеров на Украину, но безрезультатно.

Во время Крымской войны 1854 года епископ из французского города Тюль писал:

«Там живут люди, называющие себя христианами, однако более опасные для Церкви, чем даже язычники».

В то же время парижский архиепископ Сибур открыто заявлял:

«Истинная причина этой войны — необходимость дать отпор ереси Фотия».

Не будем забывать, что одним из факторов, подтолкнувших Наполеона III к развязыванию войны в Крыму, помимо желания взять реванш за поражение своего дяди, Наполеона I, стали настоятельные требования католических епископов-ультрамонтанов.

[Ультрамонтанство (итал. papa ultramontano — «папа из-за гор» (Альп)) — идеология и течение в Римско-католической церкви, выступавшие за жесткое подчинение национальных католических церквей папе римскому, а также защищавшие верховную светскую власть пап над светскими государями Европы.]

Они поддерживали польских католиков и грезили новым крестовым походом против православных русских.

В конце XIX века аббат Рорбахер в своей книге «Всемирная история католической церкви» (Histoire universelle de l’Église catholique) все еще настаивал, что «для Рима и всего того, что связано с католической церковью, нет врага опаснее, чем московский самодержец». Он приводит комментарии французской прессы 1840-х годов по поводу книги де Кюстина:

«В России создается собственное папство. Повсюду, от Балтики до устья Дуная и Венецианского залива, претворяются в жизнь планы по замене русской церкви на католическую, царя на папу и, говоря современным языком, деспотизма мирской власти на свободу власти духовной».

А вот как описывал русскую отсталость, вызванную православной верой, немецкий историк Пауль Рорбах в начале XX века:

«Последняя причина русской культурной отсталости — связь с византийской церковью. Из-за нее любая возможность контактов с западным католическим сообществом, которое оказало бы благотворное влияние на развитие страны вопреки расстоянию и монгольскому игу, была изначально исключена.

Если бы в X веке великий князь Владимир стал католиком римского обряда, а не православным византийского обряда, это имело бы решающее значение для включения России в культурное и политическое сообщество европейских государств. Как если бы монголы никогда не завоевывали России, а Великое княжество Московское никогда бы не было вассалом Золотой Орды».

Из недавних событий вспомним фатимские пророчества, которые весьма популярны среди католиков. Утверждается, что Дева Мария явилась возле города Фатима молодой португальской пастушке в 1917 году и объявила о необходимости обращения России в истинную веру во избежание войны еще более ужасной, чем Первая мировая, бушевавшая в то время. В пророчестве ясно говорится:

«Чтобы предотвратить это, я пришла просить о посвящении России моему Пренепорочному Сердцу и о причащении в возмещение грехов в первую субботу месяца. Если мои просьбы будут услышаны, Россия обратится и настанет мирное время. Если нет, то она распространит свои ошибки по всему миру, вызывая войны и гонения на Церковь».

Было ли это видение, откровение или суеверие — неважно. Россия названа в нем центральным элементом «Оси Зла» и воплощением Антихриста. Приход к власти коммунистов несколько месяцев спустя придал пророчеству еще больший резонанс.

Напомним также о поддержке, которую церковь оказывала польским католикам во время разделов Польши и польского восстания 1830 года. В 1853 году, во время Крымской войны, полки польских повстанцев с благословения папы воевали на стороне французов и англичан. В 1941–1942 годах власти Независимого государства Хорватия, созданного усташами с согласия Муссолини и Гитлера, помимо массовых убийств сербов заставят около 250 тысяч православных обратиться в католичество, действуя с негласного одобрения Ватикана.

Когда в 1991 году разразилась война в Югославии, Ватикан и немецкие христианские демократы во главе с канцлером ФРГ Гельмутом Колем поспешили признать независимость католической Хорватии, приблизив распад Югославии и начало гражданской войны.

Наконец, чтобы перебросить мост в настоящее, процитируем одну из многочисленных газетных статей, в которой изобличается «нечестивый альянс» православной церкви с Путиным:

«Несмотря на десятилетия жестоких преследований в советскую эпоху, православная церковь полагается на КГБ в надежде, что необычайный религиозный подъем не прекратится с уходом президента Владимира Путина. Алексий II, патриарх православной церкви, совершил неожиданный жест — благословил первого вице-премьера Дмитрия Медведева накануне президентских выборов, которые пройдут на следующей неделе. Влияние, которое такая поддержка окажет на приблизительно 100 миллионов русских верующих, огромно. Это прекрасный пример нечестивого альянса, который церковь заключила с Кремлем после прихода к власти господина Путина восемь лет назад».

[Daily Telegraph, 23.02.2008.]

[ZHAN]

Положить конец многовековому противостоянию, которое питает антипатию Запада к православию в целом и в особенности к русским, может только одно: установить истину и «перестать укоризненно тыкать пальцем на Восток», по выражению Роберта Хита.

Эти предрассудки сильны и по сей день. Первую главу своей новой книги «Святая Русь» Ален Безансон начинает так:

«Искусство лжи старо, как сама Россия. Де Кюстин и Мишле считали его характерной российской чертой». Автор испытывает к православию одновременно отвращение и восхищение. Он стремится доказать, что Россия не перестает лгать чужеземцам посредством языкового манипулирования. Он настаивает, что сторонники идеи Третьего Рима одержимы мессианским экспансионизмом, и утверждает, будто Запад «в общем-то позволил России спокойно существовать в ее лесах».

Ален Безансон сожалеет, что Великое княжество Московское отказалось от «великодушного» предложения Флорентийского собора 1439 года об объединении двух церквей и что царь приказал заточить в темницу московского митрополита Исидора по его возвращении из Флоренции. Он не упоминает жертвы, принесенные Александром Невским, и, по-видимому, считает посягательства шведов и рыцарей Тевтонского ордена увеселительной прогулкой по лесу.

Далее автор дает понять, что возникновение униатской церкви якобы связано с тем, «что епископы западных территорий России, придя в ужас от происходящего с церковью в правление Ивана Грозного, приняли власть папы, добившись при этом сохранения православных обычаев и литургии». Иван Грозный изображается в самых зловещих красках, как любитель богословия, «питавший страсть к жестокости», «образцовое чудовище». В то же время живший на поколение раньше английский король Генрих VIII, женоубийца, упоминается лишь в связи с его приверженностью к доктрине государства.

[Поражает тот факт, что Ивана Грозного в западных исторических хрониках до сих пор описывают как самого ужасного из всех существовавших правителей, потому что он казнил своих бояр. В то же время Кромвеля, обезглавившего половину английских аристократов век спустя, историки почитают как отца британской демократии. А Людовик XIV, который сделает то же самое с французской аристократией в период Фронды, получил прозвище «король-солнце».]

Впрочем, мы охотно допускаем, что Иван Грозный и впрямь не отличался кротким нравом.

Еще больше сомнений вызывает попытка связать униатство с именем этого царя. Напомним, что отделение униатской церкви от православной произошло в 1596 году — через двенадцать лет после смерти Ивана Грозного. Тогда объединенные Польша и Литва, заключившие Люблинскую унию еще в 1569 году, попытались воспользоваться междуцарствием и династической неразберихой в России, чтобы захватить эту страну. Только после этого епископы некоторых метрополий, расположенных на территориях так называемой Рутении , решили разорвать отношения с Константинопольской церковью и принять власть Рима.

[Термин «Рутения» изначально использовали монархи и католическое духовенство Европы, распространяя его как на Московскую Русь, так и на русские земли, входившие в состав Великого княжества Литовского и Польши. Польские историки, старались по политическим причинам закрепить наименование «Рутения» за Юго-Западной Русью, а в отношении Северо-Восточной Руси делали упор на политоним «Московия».]

Рутения тогда входила в состав католической Речи Посполитой. При этом о гонениях новой церкви в отношении сохранивших свою веру православных ничего не говорится.

Тезис же о так называемом православном мессианстве, лежащем в основе «русского империализма, возведенного отныне в ранг трансцендентной ценности, предлагаемой русскому народу», не вызывает ничего, кроме улыбки. Не только потому, что католицизм уже тысячу лет — с 1054 года — ведет войну с православием. Но и потому, что со времен Христофора Колумба католическая церковь (а после Реформации и протестанты) неустанно отправляет миссионеров во все уголки мира — Латинскую Америку, Азию, Китай, Африку, — чтобы обратить местное население в свою веру, часто силой оружия. Разве православные миссионеры делали что-то подобное? Где же в таком случае православные индийцы, африканцы, азиаты, американцы? За исключением немногочисленных церквей для иммигрантов-славян «пришлое» православие на этих континентах практически не представлено.

Что же касается «мирского» империализма светской власти, достаточно взглянуть на карты России и Европейского союза в 1991 и 2015 годах, чтобы увидеть, кто, Запад или Восток, проводит экспансионистскую политику.

[ZHAN]

В отношении Византии и средневековой Руси Европа проявила невероятную историческую неблагодарность. Она не только не вернула свой исторический долг, но и увеличила его, беспрестанно очерняя тех, кто спас ее от завоевания турками и монголо-татарами.

Во что бы превратилась Европа, если бы Византия многие века не сдерживала натиск арабов и турок?
Что бы с ней стало, если бы монгольские ханы и Золотая Орда не захлебнулись собственной агрессией на русской земле?

В то время как южная половина России была порабощена монголо-татарами, а в ее северной половине тлела партизанская война, перемежавшаяся многочисленными перемириями, в то время как византийцы отчаянно боролись с турками, средневековая Европа безмятежно развивалась в культурном и политическом плане, строила соборы, предавалась куртуазной любви и вела утонченные схоластические дискуссии. Если бы, подобно Карлу Мартеллу в Пиренеях, Византия и Русь не встали на пути исламских народов (арабов, а затем турок и монголов), в мечеть превратился бы не только константинопольский собор Святой Софии, но все соборы Европы, а так называемая европейская цивилизация никогда не вступила бы в свой золотой век.

И наконец, если бы Византия не служила перевалочным пунктом между Востоком и Западом благодаря коммерческим и морским преимуществам, предоставленным венецианцам и генуэзцам, сокровища восточной и арабской культуры никогда бы не попали в Европу в таком объеме. Именно Византия, в гораздо большей степени, чем Андалузия, хотя роль последней также была велика, служила мостом между культурами и цивилизациями двух миров. Точно так же Константинополь, город, основанный греками, соединил Европу с античной греческой цивилизацией.

Сколько ценнейших рукописей из Александрии и Антиохии, осевших в средневековых монастырях и библиотеках Ватикана, попали в Европу через Византию, преемницу и Римской империи, и Древней Греции?

Не говоря уже о массовой эмиграции византийских интеллектуалов в Италию в XV веке, когда падение Константинополя стало неизбежным. У истоков Ренессанса, таким образом, стояла византийская интеллигенция, нашедшая убежище в Италии после захвата Константинополя крестоносцами и после его падения. Эта волна иммиграции сыграла в средневековой Европе ту же роль, что и русская иммиграция после 1917 и 1945 годов или отъезд евреев и немцев после 1933 года из фашистской Германии в Соединенные Штаты. «Интеллектуальная пустыня», которую представляли собой США со времен революции 1786 года, в буквальном смысле расцвела в результате массового приезда европейских мыслителей, художников и ученых, начиная с 1920-х годов. Так что начало Ренессанса в Италии после захвата Константинополя европейцами, а затем османами неслучайно.

Примечательно, что из-за своей ненависти к православию, возникшей после Великого раскола, Запад предпочел напрочь забыть о заслугах христианской Византии и вывести на первый план культурный вклад мусульманской Андалузии. Такое же поразительное замалчивание характерно и для XIX века. После обретения Грецией независимости в 1830 году было заново открыто древнегреческое материальное и духовное наследие, в то время как огромный культурный вклад христианской Греции продолжали игнорировать. Подобные умонастроения преобладали и в эпоху Большой игры, в которой Россия и Великобритания соперничали на протяжении всего XIX века. Великобритания оказывала постоянную поддержку мусульманской Турции в борьбе с православной Россией и даже объявила России войну в 1853 году.

[ZHAN]

Не вызывает сомнений, что без Византии не было бы итальянского Возрождения или оно не было бы столь грандиозным. Без Византии и России не существовало бы ни христианской Европы, ни европейской цивилизации.

Разве не велик долг современной Европы перед византийскими греками, московитами и новгородцами? Разве не приличествует о нем вспомнить в тот момент, когда весьма богатая Европа и зажиточная Германия упрекают современную Грецию в том, что она не спешит возвращать миллионы, которых требует госпожа Меркель, и обвиняют Россию в возвращении Крыма, который Византия уступила ей еще в 988 году, задолго до его захвата татарами [термины «монголы», «монголо-татары» и «татары» в данной теме являются синонимами] и турками-османами?

Таким образом, византийцы, пусть и невольно, оказали Западу огромную услугу, дав ему возможность оформиться в единое культурное пространство. Именно через свое противостояние с Востоком, в особенности с Византией, Запад обрел духовную и светскую мощь. Средневековая, а впоследствии и современная Европа сформировалась в германских императорских канцеляриях и ризницах католических богословов как противовес Востоку.

Не будет преувеличением утверждать, что Византия послужила образцом и зеркалом европейской идентичности.

Карл Великий в своих поисках идеологического связующего звена, общего для разрозненных и враждебных друг другу народов, составлявших его империю, прекрасно понимал суть проблемы. Заставив понтификов и народы империи принять филиокве против воли Византии, он дал подвластным ему территориям, то есть зарождающейся Европе, единую веру и церковный обряд, новую идеологию, а через нее и собственную идентичность, отличную от идентичности исходной Вселенской церкви.

Саксонские императоры и понтифики, которые стали его преемниками, четко осознавали эту необходимость. Можно сказать, что Византия, невольно сыграв роль спарринг-партнера, оказала Западу большую услугу. Запад так и не вернул этот долг. Напротив, он продолжает прибегать к проверенной схеме в своей новой попытке объединения территорий, на этот раз используя Россию в качестве боксерской груши. Европа во времена Карла Великого и в начале второго тысячелетия нуждалась в Востоке как в выгодном фоне для ее становления. Точно так же Европа 2000-х годов нуждается в России, чтобы упрочить свой союз. Роль, которую в прошлом сыграла Византия, ныне отводится России.

Сейчас, когда европейские элиты заговорили о закате Европы, было бы полезно реабилитировать Византию. В то время как множатся исследования о Римской империи, ставящие целью разбор факторов, обеспечивших ей могущество и столь длительное существование, следовало бы более пристально изучить историю Византии. Она продлила существование Римской империи на тысячу лет — неслыханное и ни с чем в истории человечества не сравнимое достижение!

Действительно, в плане долговечности Византия продержалась на тысячу лет дольше, чем Рим, причем в менее благоприятных условиях, поскольку она всегда была форпостом во время нашествий варваров, персов, арабов и турок. Византия должна восприниматься как образец для подражания, а не как всеми презираемые задворки.

Так и Европе следовало бы воспринимать современную Россию как партнера, а не выставлять ее в качестве соперника.

[ZHAN]

Что из этого следует?

Во-первых, религиозное противостояние ни на йоту не утратило своей актуальности и продолжает заражать умы теми же направленными против православия предрассудками, что и в 1054 году, хотя сегодня старые обвинения облечены в другие слова и сопровождаются новыми аргументами.

Во-вторых, если и следует говорить о лжи, как утверждает Ален Безансон, со стороны России ее было меньше, чем со стороны Запада. Последний, не стесняясь, фальсифицировал исторические факты, переписывал историю после раскола, чтобы возложить ответственность за него на церковь Востока. Запад искажал слова Филофея, чтобы прикрыть постоянные попытки поляков и шведов завоевать территории Украины и Беларуси. Если добавить к этому подложный Константинов дар, одной из целей которого было упрочить верховенство папы над церквями Востока, не нужно больше доказательств, что в этом отношении Европа в совершенстве освоила искусство лжи. Во всем, что касается Востока и России, западная историография врет не краснея.

Как показала гнусная фальсификация на тему так называемого оружия массового поражения в руках Саддама Хусейна, которая должна была оправдать вторжение в Ирак в 2003 году (очередной пункт в длинном списке, начинающемся с диверсии на броненосном крейсере Maine перед вторжением на Кубу в 1898 году и так называемого нападения Северного Вьетнама на эсминцы Maddox и Turner Joy в Тонкинском заливе в 1964 году перед высадкой во Вьетнаме), Запад не гнушается никакими методами, чтобы добиться своего.

На самом деле следовало бы пересмотреть всю историю Европы и России, чтобы восстановить нормальные, равноправные и уважительные отношения между двумя столпами христианства и примирить две составляющие Европы — Евросоюз и Россию. Только в этом случае Европа может вернуться в то счастливое время, когда король Франции искал себе супругу в России…

[ZHAN]

Европа найдет в этом истинное рождение модернизма, почти чувственное откровение спасительной силы Красоты. И плод сей созрел в царском Санкт-Петербурге, который так долго принимали за цитадель варварства.

Мартин Малиа, цитируя Артура Лавджоя (1948) о русском культурном подъеме начала XX века.
[Мартин Эдвард Малиа — американский историк, специалист по СССР, Артур Онкен Лавджой — американский философ и историк идей.]

Франция сыграла ключевую роль в формировании мировой русофобии, положив в ее основу две идеи: миф об экспансионизме и миф об азиатском деспотизме.

Миф о русском экспансионизме обязан своим появлением фальшивому завещанию Петра Великого, написанному при участии польских аристократов во времена правления Людовика XV.

В свою очередь, миф об азиатском деспотизме возник в эпоху Просвещения с подачи Монтескье и затем был подхвачен Дидро и либеральной интеллигенцией периода Реставрации, в частности Гизо и Токвилем.

Во многом развитие двух этих устойчивых представлений происходило под влиянием рассказов первых иностранцев, посетивших Московию XV — конца XVII веков. Следует отметить, что «диковинные московские нравы» воспринимались европейцами через призму собственных религиозных предрассудков. Результатом было непонимание и резкое неприятие обычаев «варваров», живущих под «тиранией» князей.

Эти свидетельства путешественников, безусловно, оказывали влияние на выдающиеся умы Просвещения, которые с начала XVIII века пытались найти компромисс между стремлением к гражданским свободам и абсолютизмом монархии, чтобы определить наилучшие формы правления, и ввели в научный обиход понятия прогресса и цивилизации.

Некоторые философы, в частности Лейбниц и Вольтер, под впечатлением от смелых реформ Петра Великого восхваляли Россию той поры и утверждали, что для общественного прогресса достаточно «отраженного света просвещенного государя». Но большинство деятелей эпохи Просвещения не разделяли эту точку зрения, указывая на недостатки российского общества. Важнейшим среди них было отсутствие аристократической либо буржуазной оппозиции, способной в некоторой степени нивелировать абсолютизм царской власти.

После революционных потрясений во Франции и наполеоновской военной авантюры наибольший отклик в обществе получили либеральные теории. Их горячо поддержали консерваторы, которые увидели новую социалистическую угрозу в формировании сельской общины на почве исконного российского деспотизма.

В конце XIX века Франция и Великобритания перед лицом немецкого противника были вынуждены заключить союз с Российским государством, несмотря на его политику территориальной экспансии. Анатолю Леруа-Больё, наиболее умеренному среди русофобов, принадлежит авторство блестящего суждения о том, что Россия, конечно, деспотична, но это поправимо. Ее потенциал с точки зрения прогресса тем выше, чем более она отстает. Россия вполне может быть союзником республиканской Франции и конституционной имперской монархии Ее Величества Королевы Великобритании — двух мировых столпов цивилизации и свобод. Так в 1914 году началась война между центральными державами (Германская и Османская империи, Австро-Венгрия, Болгарское царство) с одной стороны и французами и англичанами в союзе с Россией (Антанта) с другой.

Такова краткая история зарождения русофобии во Франции. Рассмотрим более подробно, как она развивалась в ходе идейных дискуссий и политических волнений XVIII и XIX веков.

[ZHAN]

По словам американского историка Мартина Малиа, в 1760-х годах французские дипломаты при участии представителей украинских, венгерских и польских политических кругов написали так называемое «Завещание Петра I». В этом сфабрикованном документе раскрывался «великий русский замысел завоевания большей части Европы». Министры наполеоновской эпохи воспринимали этот документ всерьез, и даже президент США Трумэн в начале холодной войны опирался на него, объясняя действия Сталина.

Еще за два столетия до «теории сдерживания» Джорджа Кеннана и начала холодной войны Людовик XV выдвинул идею создания союза Франции, Польши, Пруссии и Турции, призванного надежно отгородить Россию от остальной Европы. Основой первой версии фальшивого завещания Петра I, которая появилась в 1756 году, стали путевые заметки посетившего Россию шевалье д’Эона, члена «черного кабинета» [орган, занимающийся перлюстрацией и дешифрованием корреспонденции. Название берет начало от соответствующей французской службы (фр. Cabinet Noir)] Людовика XV. В 1797 году документ, ранее отредактированный польским генералом Михалом Сокольницким, был вновь переработан уже для нужд французской Директории, сменившей монархию. Получился своего рода сборник рецептов для достижения европейской гегемонии.

«Поддерживать русский народ в состоянии непрерывной войны, чтобы солдат был закален в бою и не знал отдыха». И так далее, и тому подобное.

В 1812 году, перед началом русской кампании, Наполеон заказал французскому публицисту Шарлю-Луи Лезюру пропагандистскую книгу о России, чтобы Запад узнал об ужасах русской власти, «самой абсолютной и самой неограниченной», «более азиатской, чем европейской». В ней на суд публики было представлено пресловутое фальшивое завещание Петра Великого.

Благодаря огромному резонансу, это ловко состряпанное и снабженное документальными «подтверждениями» сочинение считается одной из вершин русофобской литературы. Фальшивому завещанию Петра отведено в книге лишь две страницы из более чем пятисот, но оно, бесспорно, является ее ключевой частью. Успех данного «документа», включающего четырнадцать пунктов, сопоставим с популярностью подложного Дара Константина IX века и сфальсифицированных «Протоколов сионских мудрецов» конца XIX века. Завещание многократно переиздавалось на французском и английском языках вплоть до разоблачения этой мистификации. Впоследствии авторы, ссылавшиеся на документ, для усиления собственной аргументации пересматривали и исправляли его текст, но суть его оставалась неизменной.

В 1876 году французский епископ Гом переписал вступительную часть к завещанию следующим образом:

«Основатель Московской империи Петр I обозначил своим преемникам путь, который должен привести их к мировому господству. Насколько бы подлинным ни было его знаменитое завещание, неоспоримо одно: в основе всех поступков царей лежит религиозное рвение. Чтобы понять политику России в прошлом, настоящем и будущем, необходимо перечесть этот официальный документ. Вот основные отрывки: „Во имя святой и нераздельной Троицы, мы, Петр, император и самодержец всероссийский, всем нашим потомкам и преемникам на престоле и правительству русской нации.

Господь, даровавший нам царский венец и самое наше существование, который постоянно освещает нас своим божественным светом и поддерживает своей божественной дланью, позволяет нам согласно нашим представлениям, кои мы считаем божественным провидением, вести русский народ к главенствованию в Европе“».

Фальшивое завещание Петра стало манифестом русофобской мысли XIX века. Ее ярким представителем был духовник Наполеона аббат Доминик Жорж Фредерик де Прадт, написавший несколько книг с целью призвать европейцев «закрыть двери» перед русскими.

«Россия развивалась по деспотичной азиатской модели. <…> Европа должна сомкнуть ряды и не вступать ни в какие политические отношения с государствами, которые не имеют с ней непосредственных общих интересов».

Десятилетия спустя маркиз де Кюстин высказался на этот счет еще резче. Именно комментаторы фальшивого завещания Петра первыми выдвинули идею возведения своеобразной «китайской стены», санитарного кордона между Европой и Россией.

Даже несмотря на разоблачение обмана в 1879 году, влияние этого документа на последующие поколения политиков было огромным. Известно, например, что президент США Трумэн упоминал его в 1945 году в беседах с отцом «теории сдерживания» Джорджем Кеннаном. Сторонники фальшивого завещания Петра оказали непосредственное влияние на Черчилля, произнесшего в 1946 году знаменитую фразу о железном занавесе. Основная идея этой мистификации по сей день владеет умами журналистов, политиков и западных экспертов по Чечне, Молдавии, странам Балтии, Грузии, Украине… Как только на периферии российской территории разгорается конфликт, ad nauseam [дословно — «до тошноты», по существу — «до отвращения»] звучит тезис о мессианском замысле русских. А раз Россия стремится господствовать в мире, нужно отгородиться от нее.

С 1815 года фальшивое завещание Петра Великого стало невероятно популярно в Великобритании. В то время у англичан развилась практически параноидальная русофобия, подогреваемая страхом перед русской угрозой благополучию их собственной колониальной империи. Позднее документ был переведен на русский язык и привезен в Россию националистами и славянофилами, которые восприняли его с таким энтузиазмом, как будто действительно поверили в его подлинность. Западная пропаганда, разумеется, незамедлительно этим воспользовалась. Какой изящный ход — положить восторженное принятие фальшивой идеи в основу разоблачения российского экспансионизма!

На протяжении XIX века эта успешная манипуляция также будет источником вдохновения для авторов бесчисленных карикатур, на которых русский медведь, символ азиатского самодержавия и варварства, готовится сожрать цивилизованную Европу, демократическую и невинную. И, несмотря на доказательства подделки документа, его разрушительный эффект заметен и в наши дни.

Эта мистификация куда больше, чем властолюбие Николая I, послужила укреплению в европейском сознании первой половины XIX века идеи о «варваре у ворот» — о «кровожадном казаке», готовом растерзать европейскую цивилизацию при первой возможности. Страх перед «дикарями с востока» зародился в глубинах европейского коллективного подсознания еще во времена крупных вторжений варваров, под натиском которых пала Римская империя. Благодаря фальсификации завещания Петра Великого и многократному использованию впоследствии этого подложного «документа», отныне этот застарелый страх получает новое воплощение, имя которому — Россия.

[ZHAN]

Появлению мифа о русском экспансионизме благоприятствовали исторические и культурные обстоятельства. В предыдущих постах подробно описано, как на почве противостояния с православием зарождались предубеждения против России. Постараемся проанализировать, о чем писали первые путешественники, посетившие Московию, и понять, почему эти рассказы столь единодушно очерняют эту страну и есть ли под мнениями гостей-иностранцев хоть какая-то объективная основа.

Правление Ивана III ознаменовано появлением большого количества путевых дневников, поскольку в это время в Россию все чаще приезжают послы, папские легаты и западные путешественники. В 1553 году была организована Московская компания, созданная англичанами для торговли лесом и пушниной. В течение трех веков она будет северным аналогом знаменитой Ост-Индской компании. О Московии, наконец нанесенной на карты, узнали при европейских дворах.

Первое широко известное описание путешествия европейца в Россию принадлежит венецианскому дипломату эпохи Возрождения Амброджо Контарини. Из-за долгов соотечественников Контарини царь ненадолго задержал его на обратном пути из Персии. В рассказе о своем пленении и освобождении Контарини называет московитов «красивыми, но грубыми», а патриарха [имеется в виду московский митрополит] — слишком покорным великому князю. Но как истинного венецианца, его в первую очередь интересовал коммерческий потенциал Московии, особенно торговля пушниной.

В 1501 году обеспокоенный успехами русских ливонский католик Кристиан Бомховер, впоследствии епископ эстонского Дерпта и торговец индульгенциями, с благословения папы призвал к крестовому походу против русских «схизматиков». Московиты в его представлении — это язычники с жестокими варварскими обычаями, а Иван III — преступный тиран, который заключил тайный альянс с татарами и турками для истребления истинных христиан. Такое понимание противоречит действительности, поскольку именно в начале царствования государя Ивана III было сброшено татаро-монгольское иго.

В 1514 году польский король Сигизмунд использовал тот же аргумент, убеждая папу и императора, что Польше и Литве необходима помощь в борьбе с русскими варварами, которые, по его словам, являются не христианами, а жестокими язычниками.

Идею Сигизмунда о том, что жители Московии — азиаты, а не европейцы, объединившиеся с татарами и турками против христианского мира, поддерживал папский легат, венгр Якоб Пизо. Он должен был заключить мир между Польшей и Московией для совместной борьбы с турками, но занял пропольскую и антимосковскую позицию. Рассказ Пизо о путешествии в Польшу полон враждебности к русским. В частности, он пишет, что великий князь — жестокий тиран, подвергающий тяжелым страданиям русских католиков, в отношении которых якобы «применяются самые жестокие законы; они рождены в таких условиях и смирились со своим ничтожным положением».

Большинство современников Пизо развивали одни и те же темы. Не стал исключением и самый выдающийся из них, австрийский имперский дипломат Сигизмунд фон Герберштейн, автор «Записок о Московии», написанных во время его неоднократных поездок в Россию с 1517 по 1527 год и опубликованных лишь в 1549 году. Сначала он был направлен на восток австрийским императором Максимилианом для сколачивания альянса против польского короля Сигизмунда. Когда же впоследствии Сигизмунду пришла в голову светлая мысль уступить Габсбургам Венгрию, чтобы снискать их благосклонность, Герберштейну было поручено проведение переговоров о «вечном мире» между Польшей и Россией. «Записки о Московии» Герберштейна, несомненно, наиболее документальный источник своего времени. Считается, что благодаря авторитету автора и многочисленным переизданиям именно эта книга положила начало расхожему мнению о «русской тирании».

«Царь властвует над духовенством так же, как и над мирянами, распоряжаясь беспрепятственно по своей воле жизнью и имуществом каждого из своих советников; ни один из них не смеет прекословить ему или дать отпор в каком-либо деле. Они прямо заявляют, что воля государя есть воля Божья и что бы ни сделал государь, он делает это по воле Его <…> Трудно понять, народ ли по своей грубости нуждается в самовластном правителе или же от тирании государя он становится таким грубым, бесчувственным и жестоким».

Герберштейн выделяет в русском политическом устройстве четыре элемента:
1) абсолютизм: великий князь полностью контролирует все политические, административные и военные органы государства;
2) деспотизм: великий князь полностью контролирует собственность, в частности недвижимое имущество своих подданных;
3) рабство подданных: подданные великого князя являются его рабами;
4) псевдобожественность: подданные великого князя поклоняются ему, как самому Богу.

На описание Герберштейна будут ссылаться практически все последующие рассказчики вплоть до XVIII века. Впоследствии оно обрастет конъюнктурными комментариями, резкость которых будет ограничена лишь степенью враждебности того или иного автора по отношению к России.

С конца XVI века в Германии было опубликовано множество унизительных для России иллюстрированных памфлетов, особенно популярных в протестантской среде. Ивана IV Грозного в них часто обвиняли в запредельной жестокости по отношению к собственным придворным — мятежным боярам — и изображали беспощадным захватчиком и безбожником, который стремится уничтожить Ливонию и весь христианский мир. Памфлет, изданный в 1561 году в Нюрнберге, приписывал русским невероятную жестокость по отношению к женщинам и детям. И это обвинение еще не раз прозвучит на протяжении следующих веков.

В то же время, по рассказам испанских священников о нравах американских индейцев, кровавая конкиста не кажется таким уж преступлением! Уверенные в своем расовом и культурном превосходстве европейцы не скупятся на подобного рода описания «низших» стран, которые они завоевали или просто посетили, от Северной и Южной Америки до Африки и Индии. Россия также не избежала этой участи.

Как отметил Мартин Малиа, «именно в этом чрезвычайно напряженном климате и ковался негативный образ Московии в Западной Европе. Мало того что страну по-прежнему разрывали религиозные противоречия — казалось, она к тому же унаследовала от своих древних татарских властителей деспотизм самого гнетущего толка, связанный с жестокостью и бедностью древних скифов, что в глазах западного христианства считалось азиатской чертой» [Martin Malia, «L’Occident et l’énigme russe. Du Cavalier de bronze au mausolée de Lénine». Paris, Le Seuil, 2003].

Деспотичная, варварская, отсталая — даже во времена президента Путина эти избитые характеристики неизменно составляют основу антирусских выступлений, разве что термины используются более современные.

В замечательной книге Маршалла По приводится подробное исследование текстов авторов, писавших о России до эпохи Просвещения. Их склонность преувеличивать могущество российского самодержца Маршалл объясняет любовью к однозначным черно-белым сравнениям и глубинным желанием противопоставить «деспотичной» России идеализированную европейскую свободу.

[ZHAN]

Может ли государь считаться тираном, если подданные согласны ему повиноваться?

Ни один из авторов, пишущих о России, не смог избежать концептуального парадокса: ведь власть является тиранией, только если царь порабощает своих подданных силой, а не в результате добровольного подчинения. Между тем, похоже, именно так происходит в России. Для объяснения этого обстоятельства была высказана идея о том, что русские — варвары, рожденные рабами, и потому обречены на деспотизм в силу своей природы.

По современным меркам такое объяснение является расистским или, по меньшей мере, равносильно грубому культурному предубеждению.

Маршалл По выдвигает более убедительные доводы в ответ на критическое замечание о том, что русские добровольно подчиняются власти царя. Первый аргумент носит терминологический характер: при переводе русских слов на европейские языки произошел смысловой сдвиг, который укрепил семантическую оппозицию тирания — рабство.

С точки зрения русского правителя, самодержавие означает, что царь не является ничьим вассалом, не подвержен никаким иностранным влияниям и получает свою власть напрямую от Бога.

Иван III принял титул царя («цезаря») после смерти последнего византийского императора, положив конец татаро-монгольскому игу, завоевав северные города-государства и «собрав земли русские». Русский двор изменил церемониал и принял этикет, соответствующий новому положению дел.

Таким образом, великий князь, который прежде был своего рода primus inter pares, принял титул господаря / государя (слово татарского происхождения, означающее «господин», «хозяин», «рабовладелец»). Исходя именно из такого понимания подданные при виде князя кланялись и говорили «холоп твой челом бьет», то есть «почтительно приветствует».

Европейцы делали то же самое при дворе Людовика XIV: кланялись монарху и знати со словами «ваш покорный слуга», хотя и не считали себя рабами. Но при переводе русских текстов вдали от России и с опорой на религиозные и культурные предрассудки возобладал буквальный смысл, хотя очевидно, что данные формулировки нужно понимать метафорически.

Схожей эволюцией можно объяснить значение слова «деспот» в европейских языках. Это славянское название короля постепенно приобрело негативный оттенок «тирана», и славянские правители стали «деспотами». В устах европейца «деспот» — это тиран, мечтающий поработить свой народ. Для русского человека, во всяком случае изначально, это значение несло похвалу. Для западного же человека оно представлялось оскорбительным. Подобная путаница произойдет при буквальном толковании вежливого обращения «месье» [изначально — фр. мой господин; в настоящее время это слово употребляется как форма вежливого обращения к мужчине, без какого-либо иерархического подтекста]. Ведь на Западе никому и в голову не приходит считать собеседника, месье, своим господином, перед которым необходимо почтительно кланяться, и тем более государем.

К этому семантическому заблуждению добавилась неверная интерпретация того, что русские понимают под «рабством» и подчинением князю. Никто из авторов не потрудился изучить данный аспект и уточнить, что в то время как подданные являются «рабами» князя, сам князь есть «раб божий». Он обязан оберегать своих подданных, защищать их жизнь и собственность от многочисленных захватчиков (тевтонских рыцарей, монгольских ханов, католических миссионеров, польских и литовских агрессоров, шведских завоевателей), а также от самих себя, то есть от раскола и разрушительных гражданских войн.

Польскому вельможе Самуилу Маскевичу, который вел с Московией переговоры перед захватом Москвы в 1612 году и призывал объединиться с поляками ради свободы, русские ответили так:

«Вам дорога ваша воля, нам неволя. У вас не воля, а своеволие: сильный грабит слабого, может отнять у него имение и самую жизнь… У нас напротив, самый знатный боярин не властен обидеть последнего простолюдина: по первой жалобе царь творит суд и расправу. Если же сам государь поступит неправосудно — его власть: как Бог, он карает и милует. Нам легче перенесть обиду от царя, чем от своего брата: ибо он владыка всего света».

Этот текст — замечательный пример глубокого различия между западной и российской концепциями власти. Если русские — всего лишь безмозглые рабы, как объяснить, что они время от времени восстают против своих правителей? И если они подчиняются вопреки своей воле, чем объяснить многовековое существование самодержавия, которое в Европе считается настоящей тиранией?

На Западе со времен гуманистов Возрождения под влиянием протестантизма принято считать свободу средством достижения совершенства, спасения души (в светском понимании — социальной справедливости), для того Бог и дал ее человеку.

Для русских же свобода — капризная и норовистая стихия, которая стоит на пути человека к спасению и развращает его. Вот почему Бог наделил свободой не простых людей, а князя, который должен обеспечить им мир.

Свобода дана князю на определенных условиях, и он не может использовать ее только в своих интересах, иначе подданные справедливо взбунтуются. Таким образом, воля князя для русских — это воля Божья.

[ZHAN]

Маршалл По пришел к выводу, что «деспотизм», который правильнее называть патримониальным режимом, стал для русской элиты экономичным способом объединить подданных и поддерживать стабильность на обширных разрозненных территориях.

Русским удалось решить четыре основные проблемы, с которыми сталкивались современные монархии: проблему заговорщиков, проблему процветания, проблему мобилизации ресурсов и проблему разрешения конфликтов, — избежав при этом бесчисленных гражданских войн, которые сопровождали создание централизованных королевств и европейских суверенных государств.

И это в условиях ограниченных ресурсов и чудовищной географической разрозненности!

К началу правления Петра Великого стереотип о том, что Россия — тираническая, варварская, рабская страна, уже основательно укоренился в западном сознании. Курс на европеизацию государства, победы над Швецией и строительство новой столицы на берегу Балтийского моря поставили Россию в один ряд с ведущими европейскими державами — Великобританией, Францией, Австрией и Пруссией.

Петровские реформы на время изменили отрицательное отношение европейцев к России. Началась эпоха «просвещенного деспотизма». В 1730-х годах историки швед Страленберг и русский Василий Татищев предложили провести границу между Европой и Азией по Уральским горам. Это решение будет подтверждено в 1815 году Венским конгрессом, собранным с целью на основе точно установленных границ европейских государств распределить завоеванные земли и возместить территориальные потери, допущенные в ходе переговоров после поражения Наполеона.

Войдя через парадный вход в закрытый клуб великих империй и европейских королевств, Россия не только вызовет немало симпатий, но и вернет к жизни застарелую враждебность, особенно со стороны Франции.

Образ России в XVIII веке будет весьма противоречивым. Его привлекательность, подкрепленная влиянием Лейбница, Вольтера и раннего Дидро, будет постепенно сменяться все более отрицательным отношением по мере приближения Великой французской революции и провозглашения идей Руссо, Даламбера, позднего Дидро, астронома-путешественника Шаппа д’Отроша и аббата Мабли.

[ZHAN]

Растущее влияние философов и мода на «Республику ученых» совпали с выходом на политическую арену талантливейших властителей своего века и самых просвещенных правителей в российской истории — Петра Великого и блистательной Екатерины II. Правление царицы Елизаветы, разделившее их, отличалось сравнительной сдержанностью. О России начали много писать.

Некоторые деятели Просвещения ставили Россию в пример, другие — наоборот. Цари беседовали с философами, чтобы создать образ просвещенных правителей, и у каждого в этой политической сделке был свой расчет.

Противостояние идей приводит к появлению разных представлений о России в глазах иностранцев: для одних она надежда рода человеческого, для других — главная его угроза. На протяжении всех грядущих веков два противоположных лика России будут объектом идеологических баталий в поворотные моменты истории. Либералы и консерваторы будут видеть лишь темную ее сторону, романтики и социалисты — только светлую.

Поставленный в начале XVIII века русский вопрос станет ключевым в европейских политических дебатах благодаря двум концептуальным нововведениям философов-просветителей. В 1740–1760 годах в ответ на все политические, социальные и философские теории появились универсальные понятия прогресса и цивилизации. Каждая теория предлагает собственный способ продвижения человечества по пути прогресса и по-своему располагает различные нации на этой своеобразной лестнице. По этой причине данные идеи следует изучить более подробно.

Идея прогресса впервые прозвучала в процессе противостояния гуманистов и схоластов во времена итальянского Возрождения. Интерес к данной проблематике возобновился в конце XVII века, когда разгорелся спор о «древних» и «новых». «Древние» во главе с Буало утверждали, что хорошая литература держится на подражании античным авторам. Этот тезис основан на идее о том, что превзойти художественное совершенство античной культуры Греции и Рима невозможно.

«Новые» во главе с Шарлем Перро настаивали на достоинствах современных авторов и заявляли, что дальнейшее развитие культуры возможно и необходимо, а литературное творчество нуждается в обновлении. Они ратовали за новые художественные формы и литературу, адаптированную к современности.

Понимание прогресса как глобального линейного развития человечества появилось только в конце XVIII века. Теоретические основы данной концепции были заложены в 1795 году в работе маркиза де Кондорсе «Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума». Именно тогда родилось современное понятие прогресса и появилась убежденность в том, что общество постепенно движется к материальному процветанию, накоплению научно-технических знаний, смягчению нравов, совершенствованию социальных институтов и, следовательно, к развитию человеческого духа.

Слово «цивилизация» в его современном значении впервые употребил Виктор Рикери де Мирабо (отец Оноре де Мирабо). В 1758 году в работе «Друг людей» он пишет: «Несомненно, религия — это наиболее эффективная сила, сдерживающая человечество, и основной двигатель цивилизации». Для Кондорсе идея цивилизации неразрывно связана с успехами человечества в рамках определенного государства, совершившего переход от варварского существования к цивилизованному гражданскому обществу.

В то время слово «цивилизация» имело только одно из двух современных значений. Этот неологизм еще не означал уникального набора качеств определенного общественного строя или общества, естественным образом сформировавшегося к XVIII веку в результате исторического развития. Данный термин означал только высокий уровень материального, интеллектуального и морального развития человеческой расы, ставший возможным вследствие перехода из дикого состояния (каковое еще наблюдалось в Новом Свете) через стадию варварства, оставшуюся в прошлом для Европы, но не для Азии (и не для России) [Мартин Малиа, «Запад и российская загадка. От Медного всадника до Мавзолея Ленина. Париж, Ле-Сёй, 2003].

До конца XVII века предпочитали говорить «окультуренный» вместо «цивилизованный», подразумевая, что миссия по развитию цивилизации возлагается на государство, то есть на короля, а не на общество и граждан.

[ZHAN]

Первым крупным современным философом, указавшим в конце XVII века на особую историческую роль России, стал Готфрид Вильгельм Лейбниц. Отдавая должное реформам Петра Великого, его усилиям по модернизации социальных институтов на основе западной модели и строительству открытой для Европы столицы, Лейбниц первым высказал мысль, что Россия могла бы стать мостом между двумя крупными мировыми цивилизациями — европейской и китайской. Он полагал, что Россия — по сути tabula rasa, чистый лист, на котором рукою Разума можно начертать идеальный социальный порядок.

Лейбниц, хотя и повторяет клише о русской тирании и варварстве, но полагает, однако, что просветительская деятельность самодержца, ведомого Разумом (и советами философов, в частности Вольтера), поможет России преодолеть существующую отсталость. А деятельность просвещенного правителя позволит не только построить государство, социально и политически не уступающее западным, но и превзойти европейские страны, стреноженные абсолютизмом и устаревшими средневековыми традициями.

Встреча Лейбница с Петром Великим в 1711 году польстила «Республике ученых» и способствовала выдвижению тезисов о tabula rasa и завидной судьбе просвещенного деспотизма, которые были популярны на протяжении всего XVIII века. Англичанин Иеремия Бентам, физиократ Ле Мерсье де Ла Ривьер и молодой Дидро станут самыми ярыми поборниками этой идеи.

Наиболее блестящим и влиятельным философом Просвещения, который рассматривал Россию как «страну возможностей», был, конечно же, Вольтер. В ряде работ («История Карла XII», 1731; «Анекдоты о царе Петре Великом», 1748; «История Российской Империи в царствование Петра Великого», 1759–1763) он развивает идею о том, что «прогресс невозможен без отказа от прошлого и отмены необоснованных привилегий дворянства и духовенства, а счастье на земле зависит от людей и их стремления менять общество согласно Разуму».

Для Вольтера «восставшая из праха» Россия была прекрасной возможностью применить свои теории на практике. Убежденный в том, что «правда идет с севера» и этой стране уготована роль светоча Разума в Европе, он установит с Екатериной II, «северной Семирамидой», такие же тесные отношения, как Лейбниц с Петром Великим. Тем же путем пойдет и Дидро. Он отправится в путешествие в Санкт-Петербург, где Екатерина II выкупит его библиотеку по хорошей цене.

Представление о России как о tabula rasa, полигоне для уникальных экспериментов, цель которых — догнать и перегнать регрессирующий Запад, будет подхвачено в 1917 году большевиками, которые превратят Россию в «авангард пролетариата, строительную площадку коммунизма». Та же идея о России как tabula rasa в начале 1990-х годов вдохновляла апологетов неолиберального капитализма во время первого президентского срока Бориса Ельцина.

И в XVIII, и в XX веках благодаря такому представлению в сочетании с идеей просвещенного деспотизма Россия некоторое время считалась лидером стран авангарда и была популярна среди интеллектуалов. Но в долгой истории русофобии это была лишь кратковременная интерлюдия. Тезисам Вольтера не было суждено пережить своего автора.

[ZHAN]

В своей знаменитой книге «О духе законов», опубликованной в Женеве в 1748 году, Монтескье пытался систематизировать классификацию режимов правления по Аристотелю, выявить различия между демократией, монархией и аристократией и отделить их от уродливого вырождения в тиранию и олигархию.

Вслед за Вольтером Монтескье использует Россию для подкрепления своих тезисов, но с совершенно противоположной целью. Опираясь на путевые дневники европейских путешественников прошлых веков и их стереотипные представления о русской тирании и варварстве, он видит Россию воплощением отвратительного деспотизма, который не смогли смягчить даже благие намерения ее правителей. Согласно Монтескье все три режима способны развратиться и переродиться в тиранию: монархия, аристократия и демократия.

Лучшей, на его взгляд, является та форма правления, которую можно обуздать, узаконив контрвласть. На этой идее построена знаменитая теория разделения властей Монтескье, основа современных демократий.

Сам Монтескье отдает предпочтение аристократии или монархии, смягченной наличием дворянского сословия, которое служит противовесом абсолютной власти, а худшим вариантом считает тиранию. В качестве примера он приводит русские обычаи, характерные для деспотизма.

Монтескье объясняет существование в Московии равного наказания для воров и убийц тем, что «в деспотических государствах люди так несчастны, что они не столько дорожат жизнью, сколько боятся смерти, поэтому казни там должны быть более жестокими». Монтескье пишет:

«Московия хотела бы отказаться от своего деспотизма — и не может. <…> Самая торговля противоречит этим законам. Народ там состоит лишь из рабов: одни прикреплены к земле, другие называются духовенством или дворянством на том основании, что они — господа первых. Третьего сословия, которое должно состоять из ремесленников и купцов, в Московии нет».

Монтескье также является автором антирусского либерально-буржуазного клише о характерном для русского общества отсутствии промежуточного звена, третьего сословия — среднего класса, как сказали бы в наши дни. Его теория вскоре превратится в общее место и станет основанием современной американской русофобии.

Руссо также будет использовать Россию в качестве дурного исторического примера. Критика России и реформ Петра Великого, насаждаемых извне, неестественных и противоречащих сути русского народа и русской души, станет частью его проповеди возврата к природе. К тому же, для Руссо это прекрасная возможность возразить своему сопернику Вольтеру и высказать симпатию к Польше, которая поручила ему отредактировать проект своей конституции («Размышления о правительстве Польши», 1771–1772).

По мнению Руссо, реформы Петра Великого были поверхностны, потому что царь стремился превратить своих соотечественников в немцев или англичан вместо того, чтобы попытаться сделать из них настоящих русских. Новый тезис Руссо о том, что Российская империя якобы задалась целью подчинить себе Европу еще до того, как сама была покорена татарами, станет невероятно популярным среди русофобов и будет растиражирован ad nauseam. Этими словами он берет на себя ответственность за миф о «русском завоевателе», изложенный в 1756 году в первой версии фальшивого завещания Петра Великого.

В 1770-х годах аббат Мабли разовьет данное суждение Монтескье («О правительстве и законах Польши», 1771–1776). Он посоветует полякам освободить крестьян, чтобы создать «ценный класс людей, известный в других странах как буржуазия или третье сословие. Без этого класса, промежуточного между избыточным богатством правящей верхушки и жалким состоянием бедных, могущего стать носителем духа, коего лишены другие два класса, невозможно развить промышленность» или добиться успеха в торговле [Эсекьель Адамовски, «Евроориентализм. Либеральная идеология и образ России во Франции (1740–1880). Оксфорд/Берн, Питер Лэнг, 2006].

Но полный синтез идей будет по силам только Дидро. Отвергнув возврат к естественному состоянию, провозглашенный Руссо, он соединил либерально-буржуазную точку зрения о необходимости третьего сословия с идеей прогресса цивилизации. Поэтому именно Дидро можно считать основателем современной теории гражданского общества как средства социального баланса (состоятельный класс является противовесом деспотизму и тираническим или олигархическим проявлениям, которые ведут к чрезмерному неравенству). Он также первым высказал мысль о том, что именно буржуазия является носителем политического и социального прогресса (впоследствии Маркс передаст данную функцию пролетариату).

Подобная точка зрения отбрасывает Россию к подножию лестницы мировой цивилизации.

В подтверждение концепции Дидро буржуазия действительно сыграет роль двигателя прогресса во время Американской революции. Затем то же произойдет и во Франции, но там революционные события в силу своей радикальности продемонстрируют возможные последствия злоупотребления равенством и вызовут консервативную реакцию, на преодоление которой потребуется время. На протяжении наполеоновского правления буржуазия окрепнет как социальный класс, но не будет признаваться в качестве политической контрвласти. И наконец, Реставрация попытается примирить аристократию, буржуазию и монархию.

[ZHAN]

Примерно в то же время аббат-астроном Жан Шапп д’Отрош пишет «Путешествие в Сибирь в 1761 году (с описанием Камчатки)». Д’Отрош — типичный образованный интеллектуал эпохи Просвещения. Тем не менее, его взгляды были полностью искажены предрассудками. Д’Отрош отправился в Тобольск для наблюдения за прохождением Венеры по диску Солнца 6 июня 1761 года. Из своего путешествия, научная миссия которого была успешно выполнена, астроном привез крайне негативные впечатления о России, которые были записаны позднее уже во Франции. Как утверждает один из критиков д’Отроша, он «часто ограничивался копированием своих предшественников и говорил о вещах, которых никогда не видел, а о том, что наблюдал сам, писал весьма поверхностно».

В своей книге д’Отрош приводит не только факты и интересные детали, но и делает множество пренебрежительных замечаний.

В России, по его словам, все плохо, особенно тяжело положение народа, низведенного до рабского состояния. Создается впечатление, что он сталкивался в России только с жестокостью, пьянством, порками и пытками. Гравюры, иллюстрирующие издание 1768 года, замечательно отражают плохо скрытые восторги автора — современника де Сада, воспевшего русский кнут как орудие пыток. Экзекуции описаны в мельчайших подробностях, а зрителям, похоже, нравится наблюдать, как обнаженных женщин хлещут кнутами в своего рода «варварской порнографической постановке».

Сочинение было прекрасно принято во Франции и удостоилось чести быть опровергнутым самой императрицей Екатериной II, которая сочла его глубоко оскорбительным.

В 2003 году Элен Каррер д’Анкос, постоянный (пожизненный) секретарь Французской академии, француженка, среди предков которой были и русские, опубликовала книгу, в которой последовательно рассматриваются оба взгляда на Россию. Такой подход позволяет посмотреть на одно и то же событие с разных сторон.

Антирусская точка зрения д’Отроша не вызывает удивления. Интересно другое: в это же самое время были опубликованы записки капитана японского корабля Дайкокуя Кодаю о Сибири и России эпохи Екатерины II.

Японец увидел в русской земле совсем не то, что «просвещенный» французский ученый. Кодаю рассказывает историю кораблекрушения и высадки вместе с экипажем на один из островов Алеутского архипелага, где губернаторы Камчатки и Якутска подобрали японцев и отправили ко двору Екатерины II. Кодаю много месяцев прожил в Санкт-Петербурге, прежде чем ему разрешили вернуться в Японию. Он выучил русский язык и дважды пересек страну из конца в конец. Его впечатления о России были собраны и записаны ученым писцом Кацурагавой Хосю.

Как утверждает редактор французского послесловия, произведение Кодаю — жемчужина путевой литературы.

Автор подробно описывает обычаи, административное устройство, природу, царский двор, народ, политическую жизнь, дома терпимости, кухню, алкоголь, но без каких-либо суждений или предрассудков, с ясностью, абсолютной искренностью и без малейшей предвзятости. А ведь японец проезжал через те же города, переправлялся через те же реки, присутствовал при тех же наказаниях и встречал едва ли не тех же людей, что и француз!

Но при сравнении их книг складывается впечатление, что путешественники рассказывают о двух разных мирах — настолько различны эмоции авторов и полученный ими опыт.

У японца нет ни слова о невыносимом деспотизме, ужасном крепостном праве и средневековых пытках, которые постоянно упоминает француз. Кодаю описывает Россию как вполне нормальную страну со своими особенностями и обычаями, отстраненно, но сочувственно, в стиле своеобразного поэтического журнала. В отличие от европейского путешественника, японский капитан не ссылается на чужие рассказы и описывает лишь то, что видел собственными глазами.

Чтение двух этих произведений завораживает, поскольку демонстрирует силу предрассудков, довлеющих над писателем (а в случае Кодаю — полное отсутствие такого влияния), и ту одержимость, с которой Западная Европа преувеличивает цивилизационный разрыв между собственной культурой и остальным миром.

[ZHAN]

До 1820 года Россия остается оплотом просвещенного абсолютизма и вызывает смешанные чувства у европейцев. Англия и германские монархии восхищаются ролью, которую Россия сыграла в освобождении Европы от наполеоновского ига. Выразителем этих настроений была, в частности, активная противница Наполеона мадам де Сталь.

Но идеологи политической реакции англичанин Эдмунд Берк и французы Луи де Бональд и Жозеф де Местр по-прежнему настроены критически. Не доверяя русскому просвещенному деспотизму, слишком модернистскому в их глазах, они мечтают вернуться к старому строю с его тремя сословиями и считают, что лишь католическая религия во главе с папой — единственный залог порядка и прогресса. По их мнению, Россия эпохи Александра I — излишне современна и слишком мало прислушивается к духовенству и дворянству.

С 1815 года, когда наполеоновская угроза миновала, Россия перестала быть популярной и в глазах либералов. После революционных потрясений и падения Наполеона тезисы Монтескье и Дидро нашли отклик у нового поколения мыслителей, не принявших Революцию, но благосклонных к либерализму. С их помощью Россия превратится в бельмо на глазу у либеральной Европы и торжествующей буржуазии. Так, уже упоминавшийся аббат Прадт в своей книге «Параллели между английской и русской державами в отношении Европы» 1823 года противопоставляет русское варварство европейской цивилизованности. Он описывает Россию как совершенно «чуждый мир и образец восточного деспотизма, враждебный всем европейским свободам».

В это же время французский писатель и историк Альфонс Рабб в трудах по истории и географии России развенчивает мифы Вольтера и вслед за Руссо клеймит искусственный и поверхностный характер российской цивилизации, не имеющей промежуточного политического звена.

Для полноты картины необходимо также упомянуть влиятельного депутата, журналиста и профессора Сорбонны Сен-Марка Жирардена, для которого российская цивилизация, заимствованная и деспотичная, является врагом либеральных преобразований, вдохновленных Великой французской революцией.

В Европе же наблюдались консервативные тенденции: полным ходом шла Реставрация. Под руководством Николая I Россия превратилась в «жандарма Европы», приняв участие в подавлении зарубежных либеральных движений и революций для сохранения европейского порядка, зафиксированного Венским конгрессом. Именно на этом фоне миф о просвещенном деспотизме уступит место мифу о деспотизме азиатском. В Париже три теоретика — Гизо, Токвиль и де Кюстин — сыграют ключевую роль по разным, но взаимодополняющим причинам.

Гизо, эссеист и историк, премьер-министр короля Луи-Филиппа, прославился призывом «Обогащайтесь!», обращенным к французской буржуазии. В своей знаменитой «Истории цивилизации в Европе», опубликованной в 1828–1830 годах, Гизо выступает апологетом буржуазии как движущей силы экономического развития и основы стабильного общественного порядка. По его мнению, независимо от политического режима, республиканского или монархического, по-настоящему важна социальная основа правительства, «золотая середина», которая обеспечит обществу стабильность и тем самым гарантирует его прогресс.

Как это ни парадоксально, в отличие от других, Гизо вовсе не упоминает Россию в своей «Истории», а ведь в его время она считалась одной из доминирующих сил в Европе! Это молчание делает его в определенном смысле русофобом. Вероятно, Гизо сознательно не говорит о России, поскольку деспотичный социально-политический режим этой страны противоречит его видению прогресса силами буржуазии, ведь в николаевской России отсутствовал промежуточный класс, гарантирующий, по мнению Гизо, социальный прогресс и политическую стабильность. При этом царский режим того времени, несомненно, был образцом стабильности, что вновь противоречит тезису Гизо. Однако его видение исторической роли промежуточного класса, который вскоре станут называть средним, окажет на его последователей значительное влияние.

[ZHAN]

Немного позже, в 1835 году, Алексис де Токвиль опубликует свою главную книгу, которая станет библией либерализма и современной либеральной демократии, — «Демократию в Америке».

Как рафинированного аристократа, Токвиля особенно волнует вопрос тирании, к которой приводит злоупотребление равенством, которое превозносится Великой французской революцией, и разрушение контрвласти, функцию которой при старом строе выполняли три сословия. Он полагает, что ключевую роль в будущем цивилизации будут играть две страны — США и Россия. Предпочтения Токвиля отданы США с их умеренным режимом, при котором «для достижения целей полагаются на личный интерес и дают полный простор силе и разуму человека. Что касается России, то можно сказать, что там вся сила общества сосредоточена в руках одного человека. В Америке в основе деятельности лежит свобода, в России — рабство. У них разные истоки и разные пути, но очень возможно, что Провидение втайне уготовило каждой из них стать хозяйкой половины мира». [Алексис де Токвиль «О демократии в Америке». Париж, Паньер, 1850 г.]

По мнению Токвиля, избыток демократического равенства действительно может привести к своего рода демократическому или бюрократическому деспотизму (тоталитаризму, как сказали бы в наши дни). Такого отклонения следует избегать любой ценой с помощью двух главных факторов, которые смогли объединить США. Первым является средний класс, поскольку бесчисленные собственники в действительности являются «естественными врагами любых общественных потрясений» и обеспечивают стабильность общества. Вторым объединяющим фактором выступают ассоциации, поскольку «политическая, промышленная, коммерческая и даже научная или литературная ассоциация всегда будет действовать как образованный и могущественный подданный, который, отстаивая свои собственные права перед лицом власти, спасает всеобщие свободы».

В глазах Токвиля и его друзей-либералов, таких как Бомон, Россия, породившая сельскую общину, — это страна деспотичная и эгалитарная. Он пишет:

«Здесь все однообразно: мысли, законы, обычаи и даже самый ход вещей. Мне кажется, это похоже на Америку, но без отдушины, которую дает свобода; этакое демократическое общество, от которого мурашки по коже».

Кульминации французская русофобия достигнет в 1843 году с публикацией путевых заметок барона Астольфа де Кюстина «Россия в 1839 году». К концу XX века книга будет переиздана десятки раз и переведена на английский, немецкий, датский, итальянский, русский и другие языки.

В отличие от Токвиля, де Кюстин не был теоретиком. Это консервативный аристократ, который искал в России аргументы против представительной формы правления. Он прочел всю антирусскую литературу и усвоил все ее стереотипы. Столкнувшись с особенностями русских нравов, он превратился в ярого сторонника конституции и русофоба, по мнению которого в России нечего спасать:

«Московия формировалась и крепла в глубоко безнравственных условиях чудовищного татаро-монгольского ига. Она обрела силу, лишь в полной мере овладев искусством подчинения. Даже освободившись, Московия не смогла отказаться от привычного распределения ролей раб — господин. В конце концов, Петр Великий объединил политическое искусство монгольского раба с честолюбивыми стремлениями господина, которому Чингисхан оставил в наследство задачу завоевания мира».

Де Кюстин был убежден, что «только обращение России в католичество сможет насадить в царской империи европейскую цивилизацию», от которой в России, по его мнению, лишь «внешний лоск».

В таком духе написана вся книга, а ее заключение — это истинный шедевр русофобской мысли:

«Беспорядочные и непомерные амбиции, какие могут прорасти только в душе угнетенных и питаться несчастьем целой нации, бурлят в сердцах русского народа. Эта нация по существу захватническая: она в своем униженном положении лелеет надежду распространить господство на других; размышления о славе и грядущем богатстве отвлекают ее от испытываемого позора, и, чтобы отмыться от кощунственной жертвы в виде публичной и личной свободы, раб, стоя на коленях, мечтает о мировом господстве».

К этой теме будут вновь и вновь обращаться русофобы XIX, XX и XXI веков.

Книга де Кюстина тщательно изучена, прокомментирована и неоднократно переиздана. И 150 лет спустя она считается крупнейшим памятником русофобской литературы в Европе и Америке. В ней сквозь изящный стиль изложения проступает реальный масштаб антирусских предрассудков западного человека по вопросам демократии, экспансионизма, варварских нравов, пьянства и взяточничества. Книга изобилует деталями и анекдотами о дворцовом этикете, униформе фельдъегерей и верноподданстве знати, обычаях и таможенных пошлинах. О каждом аспекте русской жизни у автора нашлось по паре слов, достаточных для негативной оценки. Конкретное, красочное, пикантное, сочинение де Кюстина стало универсальной библией русофобов, бесконечным источником их аргументов и кладезем иллюстраций.

Книга имела грандиозный успех сразу после своего появления и вновь стала бестселлером во времена холодной войны, когда ее переиздали в США с предисловием Уолтера Беделла Смита, посла США в Москве в 1946–1949 годах. По его словам, книга «Россия в 1839 году» представляет собой «политические наблюдения столь проницательные и вневременные, что может быть названа лучшим произведением, когда-либо написанным о Советском Союзе». В 1987 году при очередном переиздании Збигнев Бжезинский закрепил данное мнение, написав в аннотации следующее:

«Ни один советолог еще ничего не добавил к прозрениям де Кюстина в том, что касается русского характера и византийской природы русской политической системы».

Последний раз книга была переиздана на французском языке в 2005 году издательством Actes Sud.

[ZHAN]

Тем временем для богатых и привилегированных классов появилась другая угроза — социализм. И для либерал-демократов, и для консервативных монархистов она оказалась куда страшнее, чем Россия. С социализмом пришло злоупотребление равенством, которого так опасались со времен Великой французской революции. Этот страх крепко сплотит недавних противников — консерваторов и либералов.

Гизо, Токвиля и де Кюстина осенит гениальная идея противопоставить социализму привлекательную модель буржуазно-либеральной демократии на американский манер. В их распоряжении окажется лучшее пугало, которое только можно себе представить — Россия с ее деспотичным и коллективистским режимом, равноправием крестьян в общине и прямой угрозой частной собственности.

В 1840-х годах Европа напоминала бурлящий котел. Благодаря стараниям Маркса, анархистов и социалистов-утопистов в 1848 году ее охватила революция.

Со второй четверти XIX века многие теоретики социализма и анархизма принялись расхваливать русскую общину. Вопреки буржуазным теориям французские общественно-политические деятели Виктор Консидеран и Эрнест Кёрдеруа превозносят казаков-варваров с севера, пришедших чтобы помочь европейским народам устроить революцию. Но их дифирамбы русским, которых вскоре станут называть «старшими братьями социализма», звучат не слишком убедительно.

Немецкий барон Август фон Гакстгаузен вслед за Гердером и немецкими романтиками, заново открывшими добродетели славян в начале века, пропагандирует русскую общину в трех томах своего влиятельного труда «Исследования внутренних отношений народной жизни и в особенности сельских учреждений России», опубликованного в 1847–1852 годах. Он видит в России своего рода утопию: в то время как «во всех западноевропейских странах глашатаи социальной революции ополчились против богатства и собственности, в России такая революция невозможна, так как утопия западноевропейских революционеров получила в этой стране свое полное осуществление».

Крепнущий социализм и сочувствие некоторых интеллектуалов левым силам и российскому аграрному протокоммунизму окажут двойное действие.

Во-первых, сплотятся перепуганные консерваторы и либералы. Перед лицом социалистической угрозы первые отказались от иллюзорной надежды обрести в России образец возврата к старому строю, а вторые еще больше поверили в буржуазную демократию американского образца. И те и другие возложили на средний класс миссию по противодействию угрозе социализма в отношении имущества, общества и государства.

Но симпатии утопистов и анархистов к русской форме аграрного социализма, популяризированной Александром Герценом, жившим в изгнании в Швейцарии и Франции в 1840–1850 годах, и другими авторами, например Робером Сиприеном, заведующим кафедрой славянского языка и литературы в Коллеж де Франс, также поспособствовали радикализации немецких левых в антирусском и антиславянском смысле. Маркс и Энгельс крайне резко высказались о славянах и царизме. С их подачи тезис о русской отсталости положил начало русофобии левых и стал ее лейтмотивом, а позднее был подхвачен социал-демократами и европейскими социалистами после разрыва отношений с коммунистическими партиями и революционных событий 1917 года.

Влияние русофобских настроений, несмотря на отказ социалистических партий от марксизма, ощущается и по сей день. Общественные реформы теперь волнуют социал-демократов куда больше, чем защита социальных прав своего электората. Отсталость часто становится аргументом самых радикальных из современных русофобов. Ярким примером стали дебаты по поводу признания прав ЛГБТ в России в начале 2014 года.

В ходе борьбы с анархистами, например с Элизе Реклю, защищавшим идею «русской общины» как модели ассоциации крестьян в своем труде «Новая универсальная география», и особенно с Бакуниным, который призывал к объединению славянских народов для освобождения от иностранного ига (австрийского, османского и немецкого, о котором и писал Бакунин), Маркс и Энгельс долгое время считали славян и, в частности, русских неисправимыми реакционерами:

«Немцы и венгры являются не только символом прогресса и революции, но также просветителями и носителями цивилизации для славян».

Удивительно, что тезисы Маркса и Энгельса все еще востребованы в XXI веке, и европейская журналистика с успехом использует их в рассуждениях о Европе и России!

[ZHAN]

Но вернемся к спорам о демократии и противостоянию между западной либеральной демократией и русским коммунизмом-деспотизмом.

На протяжении всего XIX века не затихает единый интеллектуальный спор. Должно ли равенство быть полным или относительным? Кому должна принадлежать верховная власть: народу, помазаннику божьему или группе людей (среднему классу)?

Чтобы избежать «злоупотребления равенством» и ликвидировать угрозу, которую представляет систематическое большинство народа, либеральная демократия призывала учредить институты, необходимые для сдерживания абсолютной власти (нейтрализовать исполнительную власть путем разделения властей) и власти народного большинства (гарантируя таким образом права численного меньшинства). Отсюда вытекает важность ассоциаций и гражданского общества, способных компенсировать возможную «тиранию» большинства населения.

Открытие коммунистического компонента организации русского общества, сопровождающего «восточный деспотизм», предоставило либералам возможность критиковать и российское самодержавие, и российский социализм. Они хотели положить конец соблазну, который исходил от русского самодержавия и искушал ностальгирующих по монархии, и заткнуть рот романтикам и социалистам немарксистского толка, восхвалявшим Россию как «райский уголок равенства и независимости».

Критиковать самодержавие — что может быть проще! Поэтому критики обрушились на русскую общину, которую выставили в качестве источника единообразия и подавления личности государством. На передний план вышла чудовищная власть бюрократии. Как замечательно резюмировал аргентинский историк Эсекьель Адамовский, французские либеральные мыслители уделяли приоритетное внимание человеку. Дискуссия о среднем классе отошла на второй план и уступила место культу личности, в данном случае собственника, как носителя демократии, прогресса и цивилизации перед лицом сил, которые пытаются его сломить (царского деспотизма и эгалитаризма крестьянской общины).

Тем временем Россия, несущая двойную угрозу, стала постепенно вытесняться в западном сознании за пределы Европы и превратилась в особый, восточноевропейский, азиатский мир.

В XVIII веке понятие Европы включало Россию, но в 1850-х годах восторжествовала концепция западной цивилизации, в которой для России уже не было места.

Данный период совпал с Крымской войной и созданием франко-британской коалиции против России. К тому же французский император Наполеон III, который мечтал взять реванш за унизительное поражение своего венценосного дяди Наполеона I, отнюдь не испытывал к России дружеских чувств.

[ZHAN]

Только начиная с 1870-х годов тон высказываний в адрес России во Франции изменился. Понадобились отречение Наполеона III от престола, унизительное поражение Франции в войне с Пруссией, объединение Германии, отмена крепостного права в России, чтобы высказывания о русских, пожелавших в глазах Европы присоединиться к цивилизованным странам и встать на путь индустриализации и капитализма, стали более примирительными.

Изоляция Франции и растущая мощь Германии беспокоили лидеров Третьей республики. Начались поиски новых союзников. Эта перемена курса особенно заметна на примере крупных славянофилов и экспертов по России, в частности самых известных из них, братьев Поля и Анатоля Леруа-Больё. Первый заведовал кафедрой экономики в Коллеж де Франс, второй в 1880–1910 годах преподавал современную историю и отношения с Востоком в Институте политических исследований. Оба бывали в России и хорошо знали ее культуру.

Основная работа Анатоля Леруа-Больё «Царская империя и русские» (в четырех томах, опубликована в 1881–1889 годах) переведена на множество языков, она не утратила актуальности и по сей день.

Став на словах другом России, Леруа-Больё, тем не менее, использует привычные русофобские клише: «азиатский деспотизм», «неполноценность», «невежество», «фанатизм», «искусственное подражание западной цивилизации», «двойственная натура», «ненормальность». Он называет Россию «страной пробелов», которой многого не хватает, чтобы по праву принадлежать к западной цивилизации.

«История России отличается от истории других европейских государств в первую очередь тем, чего ей не хватает, а не тем, чем она обладает; каждому пробелу в прошлом соответствует пробел в настоящем, который время не может заполнить — пробел в культуре, обществе, а также в самом русском духе.

Эта пустота в истории страны, отсутствие традиций и национальных институтов у народа, который пока еще не понял, как приспособить чужие, кажется мне одной из тайных причин негативного образа мышления русского интеллигента, одним из скрытых источников нигилизма в морали и политике. <…> Русская история в сравнении с историями западных народов представляется абсолютно негативной».

Несмотря на свою декларируемую прорусскую позицию, Анатоль Леруа-Больё активно эксплуатирует стереотипы, рожденные в ходе либеральных антирусских дискуссий XIX века. Он утверждает, что Россия отличается от прочих стран отсутствием феодализма, который принес понятие права, рыцарство (понятие чести), независимых институтов, таких как Церковь (необходимая для смягчения власти государства), гражданского общества и общественных объединений, среднего класса, личной инициативы и пр.

По его мнению, России можно симпатизировать, но это не сделает ее менее отсталой. В этом смысле автор выступает как настоящий представитель европейского прогресса и американской демократии, что неудивительно в разгар колониальной экспансии. В книге Элизе Реклю «Гегемония Европы», опубликованной в 1894 году, автор приветствует всемирную европеизацию и тот факт, что Запад цивилизует Восток и остальную часть мира.

Эсекьель Адамовский искусно демонстрирует сходство работ «Демократия в Америке» Токвиля и «Царская империя и русские» Леруа-Больё с помощью великолепной сравнительной таблицы. Главы двух книг во многом дублируют друг друга, несмотря на различные взгляды авторов, причем Россия постоянно противопоставляется Америке.

Это магистральное противопоставление наблюдается с первых страниц, посвященных у обоих авторов физической географии изучаемых стран. В описании Токвиля климат США разнообразен, география способствует развитию промышленности, а торговля расцвела благодаря усилиям европейских иммигрантов. Россия же, согласно Леруа-Больё, обладает компактной и однородной территорией, которая кардинально отличается от европейской и потому не приспособлена для заселения ее иммигрантами, а местный климат способствует лишь индивидуальной пассивности.

Остальное выдержано в том же духе. Третья глава книги Леруа-Больё посвящена социальному англо-американскому государству, населенному равноправными, независимыми и образованными индивидами-собственниками, в то время как социальная иерархия России демонстрирует пропасть между классами, подавление крестьян деспотизмом и бюрократией, а также коллективную собственность и отсутствие личной инициативы.

Власть народа, демократия и ненасильственное соперничество партий в США Леруа-Больё противопоставляет развитию революционного духа, нигилизму, терроризму и риску революционных событий в России, на протяжении всей книги неоднократно цитируя Токвиля.

[ZHAN]

Леруа-Больё творит в переломный для русско-французских отношений период. Результатом нового курса на сближение двух стран стало заключение в 1892–1894 годах нескольких соглашений, закрепивших франко-русский союз. В 1907 году две державы объединяются с Великобританией, после многих лет вражды, для создания Антанты — противовеса новому общему сопернику, Германии, и ее союзнику, Австрии. Повторяя антирусские стереотипы, Леруа-Больё должен теперь учитывать новый контекст. В результате родился искусный синтез противоположных положений.

В нем прекрасно уживаются и буржуазная демократия, сторонником которой является Токвиль, и царский «деспотизм», и даже российский уравнительный коммунизм.

При этом автор не подвергает опасности новый союз, уходя от полемики с ярой русофобией французских и английских интеллектуалов, разгоревшейся с 1820 года и особенно во время Крымской войны 1850-х годов. Знаменитому профессору удалось натурализовать либеральную критику России в академическом мире и наделить ее моральным и научным авторитетом, который доживет в европейских и американских университетских кругах до наших дней.

Это стало возможным благодаря тщательной работе Леруа-Больё со словом и академическому чутью в отношении нюансов, которые маскируют критические рассуждения и делают их более приемлемыми. Вклад ученого в развитие антирусской либеральной дискуссии невозможно переоценить. В его представлении Россия — отсталая и деспотичная страна, которая полна недостатков, но может измениться под влиянием благотворных западных ценностей — технологии, промышленного прогресса, иностранных инвестиций, развития капитализма, — которые принесут ей собственные институты, право, законы и оригинальную политическую систему.

Россия, безусловно, не является tabula rasa, как считал Лейбниц, но пробелы в ее развитии, по мнению Леруа-Больё, можно заполнить преимуществами западной цивилизации. Великий бельгийский либеральный экономист Густав де Молинари, враждебный к любому государственному вмешательству, уже подверг критике недостаточность реформ и поддержку государственного социализма, а также отсутствие подлинной частной собственности и слабость буржуазии в России.

Леруа-Больё возобновит этот анализ, но с противоположной точки зрения, и выскажет мысль о том, что подобное отставание свидетельствует об огромном потенциале России. Ее отсталость больше не является неизлечимым недугом, это лишь недостаток, который необходимо исправить. Реформы Витте и массовый приток французского и английского капитала уже начали оказывать свое магическое действие, и ничто не помешает России стать союзником Франции и Великобритании.

Либеральная идеология будет использоваться на протяжении всего XX века, то презрительно воротя нос в период скатывания России к коммунизму, то увлекая Россию в союз для борьбы с Гитлером или склоняя русских к экономическому либерализму после распада Советского Союза в начале 1990-х годов.

Ирония истории заключается в том, что именно Франция, которая сегодня считается закостенелой социалистической страной, была в авангарде доктринального осмысления политического либерализма и еще в начале XIX века предоставила современной русофобии часть ее теоретического аппарата.

Франция даже активно способствовала сближению политического и экономического либерализма благодаря физиократам и их теориям о допустимой роскоши, «хорошем» богатстве, которое поддерживает бедных и способствует экономическому росту, хотя эта концептуальная работа в экономическом плане впервые была проделана Адамом Смитом и Давидом Рикардо.
[«Исследование о природе и причинах богатства народов» опубликовано Адамом Смитом в 1776 году, а «Начала политической Экономии и налогового обложения» Давида Рикардо — в 1817-м.]

Также интересно отметить, что французские либеральные идеологи бичевали деспотизм, крепостное право и рабский русский менталитет самым жестоким образом, но не нашли слов, чтобы осудить рабство, процветавшее в США до тех пор, пока президент Линкольн не отменил его в 1865 году после кровопролитной гражданской войны. Для сравнения: в Пруссии рабство было полностью отменено в 1823 году, в Австрии — в 1848, в Тибете — в 1959.

В этом смысле либеральная демократия действительно выглядит привилегией если не богачей, то, по крайней мере, состоятельных людей европейского происхождения. На остальных же, начиная с негров и заканчивая азиатами, она не распространяется. Аналогично свидетельства русской жестокости, особенно в ходе кавказских войн с имамом Шамилем в 1850-х годах, широко описаны писателями и путешественниками, например Александром Дюма, но никто из теоретиков западной цивилизации не выказал обеспокоенности геноцидом американских индейцев, который происходил у них на глазах в то же самое время.

После революции 1917 года, Второй мировой войны и переноса мирового интеллектуального центра из Европы в США либеральная русофобия стала одной из главных составляющих американской критики России и основой антитоталитарного дискурса.

[ZHAN]

Понятия прогресса и цивилизации, как их определил Кондорсе в конце XVIII века, привели к появлению теории развития и теории рассеяния. Наиболее распространенная идея заключается в том, что прогресс осуществляется поэтапно. Цивилизация постепенно переходит, например, от рабства к феодализму, а затем к буржуазной демократии (и к социализму, согласно Марксу) или от тирании аристократов к абсолютной монархии, а затем к либеральной демократии, если верить Монтескье и Токвилю (и к избавлению от гнета государства после короткого периода диктатуры пролетариата, согласно Марксу).

Эту теорию постепенного прогресса сопровождает попытка объяснить его распространение в пределах человеческого вида (проблема, которая после Дарвина положит начало иерархизации рас, некоторые из которых будут считаться нижестоящими на шкале прогресса, или адаптации, по версии социал-дарвинистов). В Европе продвижение либеральной модели в противовес автократии и утверждение цивилизации, превозмогающей азиатское варварство, породили теорию о культурном градиенте.

Согласно данной теории, цивилизация будет распространяться с запада на восток от основного очага, расположенного между Парижем и Лондоном, по мере того как будут становиться цивилизованными народы Центральной Европы, затем Восточной Европы и наконец России.

Эта идея развивалась на протяжении всего XIX века. Постепенно романтическая реакция на универсализм Просвещения позволила Германии влиться в общий культурный поток и восполнить существующие пробелы благодаря очагам цивилизации, коими выступали Франция в интеллектуальной сфере и Англия начала промышленной революции в экономике.

Со временем теория становилась все более состоятельной. Когда Александр II в 1861 году отменил крепостное право, мир отметил, что Пруссия приняла аналогичные меры на полвека раньше, в 1807 году. В свою очередь, введение парламентаризма в России после неудачной революции 1905 года последовало спустя десятилетия после первых выборов в германский парламент — рейхстаг.

Премьер-министр Великобритании Генри Палмерстон во второй половине XIX века первым сформулировал «систему двух и трех»: две либеральные морские державы (Франция и Великобритания) противостоят трем северным монархиям, континентальным и автократическим (Пруссии, Австрии и России).

Позже структура градиента становится более тонкой. Срединная Европа, образованная Германией и Австро-Венгрией, считается промежуточным звеном между Францией и Великобританией, стоящих на вершине цивилизации, и Россией, которая, по разным оценкам, находится на низшей ее ступени или даже еще не вступила на цивилизационный путь.

Как отметил Мартин Малиа,

«если странные кириллические буквы, которые так забавляли Льюиса Кэрролла, являются первым характерным признаком России и ее главным отличием для западного путешественника, давайте не забывать, что в то же время (и даже в 1950-е годы) немецкая Срединная Европа пользовалась готическим шрифтом, который выглядел довольно странно с точки зрения западноевропейцев, привыкших к латинице. Эти три шрифта (латинский, готический и кириллический) весьма наглядно отражают три части европейского западно-восточного градиента».

Теория культурного градиента любопытна тем, что позволяет включать Россию в европейскую цивилизацию или исключать из нее в угоду конъюнктуре момента. Когда Россия становится полезной, как это было во Франции в 1890-х годах, в Великобритании в 1900-х годах и снова во время Второй мировой войны, ее принимают в цивилизацию, указывая, подобно Леруа-Больё, на ее совместимость с Западом. При этом особо акцентируется, как это происходило совсем недавно, во времена Горбачева или в 2001–2003 годах после нападения на Всемирный торговый центр, сходство русских идеалов с идеалами Запада — плюралистической демократией и либеральной экономикой.

Но когда Россия воспринимается как угроза, как это было в 1815, 1917 и 1945 годах или после взятия экономики под контроль Владимиром Путиным в 2003 году, теория градиента становится полезной, поскольку позволяет исключить Россию из числа цивилизованных стран и ввергнуть в варварство со всем арсеналом привычных клише: авторитаризмом, атавистическим экспансионизмом, этатизмом (государственничеством), ретроградным консерватизмом.

Поэтому неудивительно, что гипотеза о постепенном развитии цивилизации по оси запад — восток, или северо-запад — юго-восток со времен Великой французской революции начисто игнорирует девиации в поведении Запада. Никто не говорит о варварстве европейцев в южноамериканских, африканских и азиатских колониях или о терроре в Китае, развязанном колониальными армиями после Боксерского (Ихэтуаньского) восстания в 1901 году. Завесой молчания покрыто и американское насилие над индейцами, а также тот факт, что рабство в США существовало одновременно с крепостным правом в России, и значит, с точки зрения общечеловеческих ценностей Соединенные Штаты были не более «цивилизованными», чем Россия в тот же период.

Важно отметить, что теория культурного градиента не объясняет сдвиг цивилизации в сторону запада, когда после 1945 года экономическим и культурным центром мира стали США. Она также не объясняет русский экономический расцвет в эпоху сталинизма и в 1960-х годах, когда ось прогресса словно сместилась на восток.

В предвоенные годы и до конца 1960-х годов Советский Союз действительно казался миллионам западноевропейцев и граждан освободившихся от колониальной зависимости стран третьего мира образцом прогресса в сравнении с Западом, увязшим в борьбе за свои бывшие колониальные привилегии.

В течение нескольких десятилетий велась идеологическая борьба за право называться двигателем прогресса. Но с конца 1960-х годов старое деление системы на два лагеря вновь стало актуальным. Оно было выгодно исключительно Западу, центром которого стали США, получившие титул «первого» мира, в то время как за советским блоком закрепилось звание «второго».

Эта второстепенная роль, отводимая России в мировом порядке, довольно долго была постмодернистской формой культурного градиента, пока Советский Союз не распался, уступив место Китаю.

Таким образом, теоретическая концепция культурного градиента нашла практическую реализацию. Приписывая России отставание от западноевропейских моделей, мы, материализуем это отставание, рассматриваем его как абсолютную реальность, превращая в неотъемлемый элемент и дискриминационный абсолют в соответствии с расхожим расистским суждением, что русский — варвар, подобно тому как еврей — скряга, чернокожий — лентяй, а мусульманин — террорист. Отсюда недалеко до причисления России к врагам цивилизации, что, собственно, регулярно делают наиболее радикальные СМИ.

Навязчивая потребность систематизировать, упорядочивать, устанавливать иерархию человеческих обществ, озабоченность классификациями и рейтингами нужна лишь для того, чтобы унять типично западный страх отстать в гонке, необходимость постоянно волноваться из-за темпа, проверять, далеко ли преследователи. С эпохи Просвещения западное общество нуждается в доказательствах того, что оно остается в авангарде прогресса и цивилизации, что его ценности универсальны. Это цена, которую необходимо платить за дух превосходства и стремление к первенству. А Россия, такая близкая и такая непохожая, служит идеальным эталоном.

Французский историк Жорж Соколофф в своей книге «Задержка в развитии России» умело очертил извечные проблемы Запада с наклеиваемой им на Россию этикеткой, которая «слишком легко выходит за рамки экономической и политической и распространяется на культуру и нравы. Задержка [в развитии России] становится отсталостью».

Еще в 1960-х годах американский экономист русского происхождения Александр Гершенкрон ответил на упрощенческие либеральные теории американского экономиста Уолта Уитмена Ростоу о пяти этапах экономического развития и возникновении общества потребления одновременно с плюралистической демократией. Он показал, что «отстающие» страны могут перепрыгнуть через несколько этапов развития, воспользовавшись опытом своих предшественников, как это произошло с Россией в 1930-х годах. По вопросу же о том, экономическое ли развитие предшествует политическому, то есть капитализм порождает демократию или наоборот, до сих пор ведутся дискуссии.

«Читатель должен сделать над собой усилие, чтобы признать, что русские крестьяне, даже облаченные в овечьи шкуры, — такие же человеческие существа, как и мы», — писал британский автор Дональд Маккензи Уоллес в 1877 году [«Россия. Его история и состояние до 1877 года. Бостон — Токио, компания JB Millet, 1877 г.].

Сто сорок лет спустя исчезли звериные шкуры, но не мнение о русских как об отсталых дикарях, упорно пытающихся дотянуться до либеральной экономики и плюралистической демократии — этих великих достижений передовой западной цивилизации.

[ZHAN]

Россия — это загадка, завернутая в тайну и помещенная внутрь головоломки.

Уинстон Черчилль, октябрь 1939

Стереотип, завернутый в клише и помещенный внутрь карикатуры.

Джеймс Браун, Абердинский университет (Великобритания), 2010

Значительный вклад в формирование мировой русофобии внесла Великобритания. Русофобия в этой стране зародилась в 1815 году, сразу после свержения Наполеона, и, как и во Франции, развивалась на двух уровнях.

С одной стороны, английская русофобия носила геополитический характер, поскольку Великобритания включила Россию в число держав, претендующих на мировое господство, — впервые с начала промышленной революции. Отражением этого неприятия всего русского стала так называемая Большая игра — соперничество Российской и Британской империй в Азии на протяжении XIX века.

В то же время посредством английской демократической системы русофобия спустилась с дипломатических небес Большой игры на уровень широкой публики. Для реализации своих имперских амбиций британское правительство и колониальное лобби должны были убедить избирателей, что укрепление позиции России по итогам Венского конгресса угрожает английскому господству в Азии.

Пока французские философы бились на идеологическом поле, обсуждали преимущества демократии и оттачивали аргументы против азиатского деспотизма, англичане открывали торговые пути и неустанно завоевывали новые рынки.

Поэтому под английской русофобией нет ни религиозной, ни философской основы. Любые упреки русскому деспотизму были случайны и использовались главным образом в пропаганде, направленной против царя. Критика деспотизма вообще не входила в планы англичан, особенно в свете заключения ими союза против русских с османским султаном — архетипом восточного деспота.

На пике демографического роста в разгар промышленной революции конца XIX века Великобритания была могущественна как никогда. Англичане неустанно расширяли свою империю и спровоцировали столкновения с Россией на Средиземном море и в Центральной Азии. Контроль над бывшими владениями в США был утрачен, поэтому, не считая канадского доминиона, в поисках природных ресурсов и новой рабочей силы Великобритания интересовалась главным образом южными морскими путями и новыми территориями. Внимание англичан было сосредоточено на землях, которые широкой полосой протянулись от Карибских островов до Китая через Африку, Ближний Восток, Индию и Австралию.

Международная обстановка благоприятствовала расцвету британского государства. Пруссия, оккупированная в 1760 году русскими в результате Семилетней войны и позднее разбитая Наполеоном, оставалась всего лишь второстепенной державой. Австрия была поглощена внутренними проблемами и борьбой с вирусом национализма, привитым Наполеоном многочисленным народам, входившим в империю. Франции было необходимо восстановиться после поражения Наполеона и ликвидировать промышленное отставание. Османская империя, ослабленная наступлением русских на севере и борьбой североафриканских территорий за независимость, находилась в упадке уже несколько десятилетий.

В 1815 году после ликвидации наполеоновской угрозы у Великобритании не осталось соперников ни на море, ни на суше. Только могучий бывший союзник мог ей противостоять. Россия одержала победу над Наполеоном в 1812 году и двумя годами позднее оккупировала Париж. Она сыграла ведущую роль на Венском конгрессе и благодаря своим размерам и военной мощи превратилась в европейскую державу первой величины.

Начиная с создания Московской торговой компании в начале XVI века Лондон и Москва всегда поддерживали хорошие отношения. Но триста лет сердечной дружбы сменились периодом напряженности. Меньше чем через три десятилетия бывшие союзники вступили в войну. Несмотря на то, что Россия и Великобритания не имели общих границ или конфликтов интересов, в политике британского правительства и общественном мнении с 1815 года прорусские настроения сменились агрессивной русофобией.

Что послужило причиной такой внезапной и разительной перемены?

[ZHAN]

Вопрос о том, почему хорошее отношение к России резко сменяется агрессивной русофобией, прозвучал снова в конце 1940-х годов в стенах Гарвардского университета. Уже имевший место феномен повторился вновь: советско-английская коалиция успешно сражалась против нацистской Германии, но по окончании Второй мировой войны бывшие союзники вновь стали врагами — началась так называемая холодная война. Пытаясь разобраться в ее причинах, исследователь Джон Хоус Глисон создал выдающийся труд об истории английской русофобии [Джон Хоуз Глисон, «Генезис русофобии в Великобритании. Исследование взаимодействия политики и мнений. Кембридж, издательство Гарвардского университета, 1950].

Вот первый абзац его книги:

«Русофобия — это парадокс британской истории. В начале XIX века в Великобритании развилась неприязнь к России, которая быстро стала наиболее характерным и долговечным элементом национального видения внешнего мира. Столь неожиданное продолжение дружественных на протяжении трех веков отношений нашло свое выражение в Крымской войне. Этот конфликт с неопределенным исходом является единственным открытым столкновением двух стран. Их отношения всегда были мирными, что нехарактерно для крупных европейских держав. В трех самых масштабных бойнях современности [наполеоновские войны, Первая мировая война и Вторая мировая война] Великобритания единственная из крупных держав избежала поражения. Все три раза — благодаря военной помощи России. Так почему же русофобия поселилась в душах британцев?»

Прекрасные слова, здравые и дальновидные! Они невероятно актуальны спустя шестьдесят пять лет и отлично характеризуют американскую и европейскую русофобию начала XXI века. Трижды спасшая западный мир Россия сейчас не представляет для него угрозы. Так почему же она вызывает столько ненависти и вражды — в правительственных и академических кругах и, конечно, в СМИ?

Первое объяснение английской русофобии, которое приходит в голову, элементарно: столкновение имперских амбиций двух великих держав. До 1815 года они были далеки друг от друга, но оказались соперницами после разгрома Франции. В похожей ситуации оказались Соединенные Штаты Америки и Советский Союз после 1945 года.

Но Глисон не считает эту причину убедительной. Имперскими амбициями нельзя объяснить, с чего вообще началось противостояние союзников. Колониальные интересы России и Великобритании не пересекались: первая вгрызалась в «мягкое подбрюшье» Азии, вторая — в южные земли Индии, Китая, Египта и Африки.

Глисон справедливо замечает, что Великобритания почему-то игнорировала российские возражения и протесты против «провокационной политики Великобритании на Балканах, Кавказе, в Константинополе, Афганистане, Сирии и Египте». Для каждого, кто верит, что история повторяется, очевидно: действия Соединенных Штатов, Европейского союза и НАТО в Восточной Европе и Центральной Азии в 1990–2000 годах очень напоминают британскую политику 1815–1840 годов. Глисон продолжает:

«Если бы беспристрастный судья должен был вынести решение, оно, вероятно, было бы в пользу русских».

Согласно второй гипотезе, выдвинутой Глисоном для объяснения вспышки английской русофобии в 1820–1840 годах, «корень проблемы следует искать на стыке политики и общественного мнения». Причина английской русофобии кроется не только в столкновении интересов империй, но и в борьбе английских политических партий за голоса избирателей.

Глисон полагает, что истинную причину следует искать в британской внутриполитической борьбе. Политические партии эксплуатировали страх перед Россией для критики чересчур примирительной политики правительства перед лицом опасности, которую представляло Российское государство для Британской империи, либо, наоборот, для оправдания операций по военному или экономическому захвату новых территорий, которые следовало присоединить до того, как ими силой овладеют русские «варвары» и «деспоты».

Эта же модель поведения как нельзя лучше описывает ситуацию, сложившуюся в Соединенных Штатах в 2015 году. Та же двухпартийная система, те же парламентские блокировки и пустые обещания, то же манипулирование общественным мнением через СМИ и то же раздувание антирусской истерии ради внутриполитических целей. Между Великобританией вигов и тори 1815 года и Соединенными Штатами республиканцев и демократов 2015 года очень мало различий.

В обоих случаях Россия выступает в роли ниспосланного самим провидением пугала, она обречена олицетворять образ врага, которым увязшие в двухпартийной системе политики попрекают друг друга в надежде подчинить себе общественное мнение и получить поддержку электората.

Можно также задаться вопросом, не произошло ли зимой 2013–2014 годов то же самое, когда Европейский союз, не сумев определиться с политической позицией в отношении России из-за внутренних разногласий, подлил масла в огонь и безрассудно увеличил давление на Россию в украинском конфликте?

Согласно гипотезе Глисона, английская русофобия стала результатом политики правительства и оппозиционных партий. Они изначально пытались настроить английскую общественность против предполагаемого российского империализма или, наоборот, громко осуждали так называемые уступки правительства в СМИ, которые со временем становились все более влиятельными. Общественные и политические деятели часто поддавались подобному давлению и были склонны «внимательно прислушиваться к бесчисленным голосам общественного хора, явным или тайным, известным или анонимным».

Теории Глисона можно дополнить объяснением антропологического рода о том, что природа не терпит пустоты. Любая держава, став гегемоном, как это случилось с Великобританией в конце наполеоновских войн, стремится удерживать свое превосходство и игнорировать любые протесты до тех пор, пока не столкнется с оппозицией, способной вернуть ей здравый смысл. Это объяснение согласуется с тезисами Монтескье и Токвиля: любая власть без контрвласти стремится стать абсолютной в своих границах либо за их пределами, если не существует других держав, способных ее сдерживать. Международное право редко является достаточной гарантией для предотвращения злоупотреблений.

В отсутствие достойного соперника кандидату в диктаторы всегда удается использовать основной закон в своих интересах. Так же и держава может «истолковать» или переписать международное право в соответствии со своими интересами, если нет сил, способных ей противостоять. Закон в этом случае становится всего лишь фасадом, маскирующим господство сильнейшего.

[ZHAN]

Давайте посмотрим, как Великобритания превратилась в рассадник русофобии.

Первая трещина в англо-российских отношениях пролегла в 1791 году после захвата русскими османской крепости Очаков. Расположенная в устье Днепра и Буга, недалеко от Одессы, эта крепость охраняла доступ к украинским степям. В ответ на падение Очакова в 1788 году британский премьер-министр Питт предложил организовать морскую экспедицию, чтобы вынудить Екатерину II отступить.

Не получив поддержки общественности и депутатов, которые не понимали, какое Великобритании дело до смены хозяина крепости, Питт с позором отказался от своего проекта. Эта первая стычка не получила продолжения. Впоследствии Англия и Россия вместе выступили против революционной Франции и Наполеона.

Однако британские политические лидеры извлекли из случившегося урок. Впервые в истории английской демократии общественное мнение вынудило правительство пойти на попятную в решении важного внешнеполитического вопроса. Отныне перед развязыванием иностранной кампании следовало подготовить общественное мнение, организовать соответствующую поддержку в СМИ, запустить маховик пропаганды и мобилизовать ресурсы «мягкой силы». В этом смысле Глисон совершенно справедливо утверждает, что английскую русофобию породила внутренняя политическая жизнь Великобритании.

В следующий раз напряженность в отношениях возникла в ходе Венского конгресса. Английский и австрийский министры иностранных дел Каслри и Меттерних вместе с Александром I разделяли убеждение, что наилучшей гарантией мира и процветания Европы будет только возвращение старого режима. Однако несогласие Каслри с настойчивым желанием Александра I сделаться королем Польши, объединенной с Россией, возродило противоречия, появившиеся во время Очаковского кризиса. Польша всегда была козырной картой английской политики на материке — рычагом давления на Германию, Австро-Венгрию и Россию. С раздела Речи Посполитой в конце XVIII века и по сей день Польша неизменно могла рассчитывать на поддержку Великобритании, которая менее всего хотела, чтобы Россия обосновалась в самом сердце европейского континента, контролируя Польшу.

Именно в этот период появляются первые статьи с намеками на то, что Наполеон пытался заключить тайный союз с Россией и Персией, чтобы завоевать Британскую Индию. Истинные или ложные, эти утверждения как будто подтверждали тезисы фальшивого завещания Петра Великого, которое только что перевели на английский язык. Для британских националистов и империалистов этого было достаточно, чтобы исключить Россию из числа цивилизованных государств. Имперское лобби, чрезвычайно влиятельное в Лондоне, стало злейшим противником России и всего русского.

Английские деловые круги очень пострадали от континентальной блокады Наполеона. Лишившись доступа к европейским портам, они больше не могли доставлять туда свои товары. Это был тяжелый удар для морской державы, которая несет значительные финансовые потери, если в ее распоряжении нет портов. Блокада дала англичанам понять, что господство на море — необходимое, но недостаточное условие их могущества. Для безграничного владычества нужна власть на суше. Новые цели определили перемену политического курса: Россия стала потенциальной помехой.

С 1820-х годов наиболее ревностные поборники имперского могущества начали разжигать дискуссии и распространять в британской прессе тревожные новости о стремлении царей к неограниченной экспансии и об угрозах, которые они представляют для британских интересов на Средиземном море, в Центральной Азии, Индии и Китае. Так началась Большая игра, в которой на протяжении всего XIX века англичане боролись с русскими за контроль над Центральной Азией. Именно это соперничество вынудило англичан развязать две войны в Афганистане ради превентивной защиты своих владений на Индийском субконтиненте — в современных Пакистане, Индии и Бангладеш.

Виги — партия, представляющая аристократическое и наиболее консервативное крыло — высказывались очень радикально. Вот что пишет газета «Морнинг кроникл» 24 октября 1817 года по поводу абсурдного слуха о том, что Испания вступит в союз с Россией, чтобы заручиться ее помощью в Южной Африке в обмен на уступку средиземноморских владений:

«Одно простое убеждение на протяжении долгого времени сохранялось у русских — о том, что они призваны быть правителями мира, и это убеждение не раз было заявлено в публикациях на русском языке».

[Явная аллюзия на фальшивое завещание Петра Великого, «Наполеоновский пропагандист» и книга «Лежура» были опубликованы в 1812 году.]

«На самом же деле их поступательное территориальное расширение при монархах, которые в течение века занимали трон, ни минуты не оставалось без внимания. Цари-деспоты должны были считаться с преобладающими чертами характера своего народа, особенно со склонностью россиян к территориальному расширению», — продолжает «Морнинг кроникл».

«С учетом последних политических событий невозможно и предположить, что такая огромная держава, как Россия, останется без какой-либо другой морской связи, помимо Северного Ледовитого океана и Балтийского моря, доступных только в определенные сезоны года, и что она не будет стремиться присоединить к себе территории, обеспечивающие безопасный выход в Средиземное море».

[ZHAN]

В рамках данного исследования невозможно перечислить все противоречия и подробности кризисных ситуаций, которые питали британскую агрессию по отношению к России после 1815 года и до начала Крымской войны. Для справки напомним только самые важные вехи, которые отмечает Глисон: провозглашение независимости Греции в 1822 году, польская революция 1830 года, кризис 1833 года, дело «Виксена» в 1836–1837 годах, оккупация персидского острова Каррака и афганский кризис 1838 года, кризис на Ближнем Востоке в 1839–1841 годах.

Россия, которую роднит с Грецией православная вера и византийское наследие, не переставала отвоевывать у Турции территории, захваченные татарами и османами со времен Средневековья. К тому же члены греческой диаспоры правили многими княжествами в Молдавии и Валахии (Румыния). Они ощущали свою близость с Россией. В ходе Русско-турецкой войны 1768–1774 годов Россия завоевала обширные территории, а с ними звание защитницы православия от Высокой Порты.

Кючук-Кайнарджийский мирный договор 1774 года сделал российского царя защитником православных в Османской империи, что давало ему законные основания вмешиваться для оказания поддержки грекам, если те почувствуют себя в опасности. В 1779 году договор был дополнен новым соглашением, в 1783 году — торговой конвенцией. Греки охотно воспользовались полученной возможностью ходить в Черном и Средиземном морях под российским флагом.

В 1821 году в Греции вспыхнуло восстание. Поначалу царь не решался вмешиваться, желая сохранить статус-кво согласно решениям Венского конгресса, но европейские державы насторожились, не желая, чтобы Россия получила преимущество в сложившейся ситуации.

После многочисленных перипетий конфликт перерос в гражданскую войну, которая закончилась только в 1828 году. Тем временем в 1826 году новый российский царь Николай I решил взять инициативу в свои руки и направил ультиматум османскому султану Махмуду II. Султан уступил. Аккерманская конвенция, заключенная в октябре 1826 года, предоставила русским торговые преимущества на всей территории Османской империи, а также право на защиту Молдавии, Валахии и Сербии.

В ответ на российский успех Соединенное Королевство в июле 1827 года предложило британское, российское и французское посредничество в отношениях между Грецией и Турцией. Греки были не в том положении, чтобы отказываться: под их контролем оставались только Нафплион и Идра. Но султан отклонил предложение. Тогда три державы пригрозили военным вторжением. В результате инцидента в Наваринской бухте турецко-египетский флот был полностью уничтожен соединенной эскадрой.

Тем временем французский экспедиционный корпус высадился в Морее [название полуострова Пелопоннес со Средневековья до XIX века] и добился отхода Ибрагим-паши. В августе 1829 года российские войска вторглись в румынские провинции и взяли под свой контроль Эрзурум, восточную часть Турции и Адрианополь на западе. Во избежание захвата Константинополя российскими войсками Соединенное Королевство добилось дипломатического урегулирования. К тому времени султан уже сдался и 14 сентября 1829 года подписал с Россией Адрианопольский мирный договор. Он был окончательно утвержден в феврале 1830 года на Лондонской конференции. Независимость Греции была провозглашена и гарантирована великими державами.

[ZHAN]

История показывает, что во время греческой войны за независимость британские партии и пресса были настроены воинственно и нередко занимали истеричную позицию в отношении России. Вот что пишет «Таймс» по поводу Адрианопольского мирного договора:

«Границы его умеренности [т. е. царя Николая I] всем известны. Они предоставляют Турции столько же независимости, сколько победивший Рим оставил своему бывшему сопернику Карфагену».

Не существует ни одного образованного ума в Европе, который был бы удовлетворен огромной и быстро разрастающейся русской властью.

В 1827 году конкурент «Таймс» — «Морнинг геральд» высказалась столь же непримиримо:

«Очевидно, что истинное намерение России — сделать Грецию зависимой от себя, а не от турок, вместо того, чтобы способствовать становлению независимого государства.

Это означает, что Россия будет обладать тем, что давно пытается получить — военно-морской базой в Средиземном море. <…>

При таком росте власти она может, когда ей вздумается, со сравнительно небольшими трудностями, овладеть Константинополем и простереть руки на восток, поколебав основы наших азиатских владений»

[«Таимс» от 16 октября 1829 г. и «Утренний вестник» от 24 октября 1827 г.]

На этом напряженном фоне в конце ноября 1830 года вспыхнуло восстание в Польше. По Венскому договору Варшавское герцогство, разделенное в 1795 году между Пруссией и Австрией, перешло России. Николай I назначил наместником Царства Польского своего брата, великого князя Константина. Тот не был популярен среди местного населения, в итоге начался бунт. Затем последовала война, завершившаяся разгромом поляков в 1831 году, в результате чего поднялось большое волнение во Франции и Англии.

Случившееся приобрело известность благодаря злополучному заявлению французского министра иностранных дел Себастьяни о том, что «в Варшаве царит порядок». Эти слова стали подписью к карикатуре Гранвиля, на которой изображен казак, попирающий трупы поляков. Повторное завоевание Польши и последовавшие репрессии оказали губительное действие на образ России. В результате Николай I утратил лавры «освободителя» Греции, которые давно оспаривали другие державы, и закрепил свою репутацию азиатского деспота.

Данный эпизод, разумеется, значительно упрочил позиции наиболее яростных сторонников британского империализма. Уже в 1828 году полковник Джордж де Ласи Эванс опубликовал подстрекательскую брошюру «Замыслы России», в которой предупреждал Европу и особенно Францию, что

«владение самой сильной стратегической позицией в мире [т. е. Константинополем и проливами] делает Россию ipso facto способной захватить господство в Средиземноморье и Центральной Азии и тем самым подорвать торговлю и мощь Франции и Великобритании. С базой в Константинополе Россия окажется в одном шаге от мирового господства».

Такой сценарий развития событий не имел ничего общего с действительностью. Но, как и фальшивое завещание Петра Великого, эта пустая фантазия укрепила уверенность английского общества в агрессивности и опасности Российской державы.

В июле 1833 года между Россией и Великобританией разразился новый кризис, когда вопреки всем ожиданиям Россия заключила Ункяр-Искелесийский договор о мире, дружбе и оборонительном союзе с Османской империей. Турция действительно столкнулась со сложностями, которые угрожали ее владениям в Сирии и Египте и мешали интересам англичан и французов в дельте Нила и на Ближнем Востоке. Российская и Османская империи договорились о взаимопомощи в случае нападения третьего государства. Договор лишь усилил враждебность британского имперского лобби, внимательно следившего за взаимоотношениями России и Турции.

Великобритания и Франция опасались, что по новому договору Турция позволит России отправлять свой флот за пределы Дарданелл. Английская оппозиция и пресса громко осуждали Россию, не сознавая, что последняя не меньше Англии и Франции обеспокоена упадком Османской империи, в результате которого опасность грозила всему югу России.

[ZHAN]

Новое обострение кризиса произошло в 1836 году в связи с делом «Виксена».

По Адрианопольскому договору во владение России перешла Черкесия — гористая местность на черноморском побережье между Крымом и Сочи. Свободолюбивые черкесы не признали нового хозяина. Секретарь британского посольства в Константинополе Дэвид Уркварт решил обойти российское эмбарго на продажу английского и французского оружия черкесам, организовав контрабандную поставку на британской шхуне «Виксен».

Провокация удалась. Русский военный бриг задержал английское судно. К этому моменту с борта шхуны было выгружено 8 пушек, 800 пудов пороха и значительное количество оружия. Конфискация «Виксена» вызвала гнев английской прессы и лицемерные протесты Лондона, который не мог стерпеть подобное покушение на свободу торговли. Тори подняли в парламенте вопрос о законности пребывания Черкесии под юрисдикцией Российской империи, и Россия оказалась под угрозой войны. Русские ответили в том же тоне.

Поскольку Англия не смогла найти континентального союзника для войны с Россией, градус враждебных высказываний снизился. Либеральное английское правительство ответило на запрос тори, что Россия владеет Черкесией законно, по Адрианопольскому мирному договору. Однако это лишь ненадолго отсрочило начало войны.

Едва забылось дело «Виксена», как Уркварт и его друзья вновь пошли в атаку на Россию в Черкесии. В 1837 году Джеймс Белл, сын владельца шхуны «Виксен», и Джон Лонгворт, «внештатный корреспондент „Таймс“», высадились в Черкесии с запасами свинца и пороха, чтобы поднять восстание против России. Они привезли с собой «новейшее изобретение Дэвида Уркварта — флаг».

Для пущего эффекта Уркварт выдал его за санджак-шериф (знамя пророка), торжественно освященное религиозными лидерами Константинополя. Наследие Уркварта пережило века. Сегодня это официальный флаг Адыгеи — одной из автономных республик Российской Федерации.

Данная экспедиция не имела продолжения. Политика Лондона изменилась, и черкесы постепенно вошли в состав Российской империи. Даже Крымская война не смогла выбить русских из Черкесии, как не помешала им положить конец чеченскому восстанию и дать возможность имаму Шамилю сдаться на почетных условиях.

[ZHAN]

В исторической науке период англо-российских отношений, начавшийся в 1830-х годах, получил название Большой игры. Мы обязаны данным термином Артуру Конноли, английскому офицеру, который пытался поднять племена Туркестана на восстание против России и был обезглавлен в Бухаре в 1842 году. Южные границы Российской империи пережили в конце тридцатых годов XIX века еще два крупных конфликта.

Осенью 1837 года нападение персов на афганский город Герат вызвало новую волну истерии английского имперского лобби и подконтрольных ему газет. Они усматривали в этом событии попытку России захватить Индию. В то время в Тегеране находился российский посол граф Симонич. Англичане быстро приняли ответные меры, отдав индийской армии приказ захватить персидский остров Каррак в Персидском заливе.

Затем конфликт переместился в Афганистан. Англичане приняли решение захватить эту страну, чтобы защитить Британскую Индию. Летом 1839 года они взяли Кабул и назначили эмиром своего ставленника. В результате восстания английский гарнизон был уничтожен афганскими повстанцами. Ситуация с трудом нормализовалась к 1842 году. В стране более или менее воцарился мир до начала Второй англо-афганской войны 1878–1880 годов. Но положение в Афганистане всегда было нестабильным, и третий конфликт там разгорелся в 1919 году.

В 1839–1841 годах новый кризис отвлек внимание на Средиземноморский регион. Англичане во главе с премьер-министром русофобом Палмерстоном следовали политике сдерживания России. Они ставили перед собой две задачи: помочь султану удержаться на троне и предотвратить самостоятельные действия России в Турции. Борьба Мухаммеда Али Египетского за независимость Египта приведет султана и европейские государства в боевую готовность.

В 1839 году Египет восстал против османского султана и разгромил турецкие войска. Началась война. Англичане предприняли обычный маневр. Сперва они попытались убедить Францию в стремлении России ослабить Османскую империю. Меттерних предложил свои услуги для продвижения австрийских интересов на Балканах. Тем временем ситуацией воспользовалась Британская Ост-Индская компания. Королевские морские пехотинцы высадились в Адене, захватили побережье и положили конец нападениям пиратов на британские экспедиции в Индию. Итогом конфликта стал договор, подписанный в Лондоне в июле 1840 года.

Великобритания, Пруссия, Россия и Австрия пришли к соглашению о необходимости обуздать амбиции Мухаммеда Али. Он получил наследственную власть в Египте, но номинально оставался под контролем Османской империи. Франция долго сомневалась, поддерживать ли Мухаммеда Али, и в конце концов отказалась. Полное исключение Франции из соглашения вызвало сильный гнев Парижа.

В 1841 году международная конвенция дополнила соглашение предыдущего года, гарантируя нейтралитет проливов в мирное время и запрет на вхождение военных судов в Мраморное море. Россия оказалась в одном лагере с Великобританией. Но это была лишь передышка. Имперское лобби не сидело сложа руки. Его сторонники публиковали многочисленные подстрекательские материалы в лондонской и индийской прессе.

Таким образом, к началу 1840-х годов менее чем за двадцать пять лет британское общественное мнение полностью изменилось. Из привилегированного союзника, который отказался присоединиться к континентальной блокаде и вступил в войну с Наполеоном на стороне англичан, Россия стала врагом Великобритании номер один. Из крупного союзника либеральной Англии царь превратился в деспота, варвара, вероломного захватчика.

Укоренившись в общественном мнении, английская русофобия быстро приведет к открытому противостоянию. Война могла вспыхнуть от одной искры. И этой искрой послужил восточный вопрос.

На протяжении сороковых годов XIX века проблема Востока становилась все более острой. Османская империя, «больной человек Европы», была у всех на устах. Великобритания всегда опасалась продвижения России к Константинополю, которое могло поставить под угрозу торговые пути, связывающие азиатские и европейские территории империи. Франция жаждала международного признания, сокрушалась, что Черное море превратилось в «русское озеро», и пыталась вырвать для себя у Османской империи статус «защитника христиан» на Святой земле.

В 1844 году Николай I отправился в Лондон в надежде найти какое-нибудь решение, но встреча не дала результатов. Пресса не сбавляла обороты, подстрекаемая оголтелыми русофобами во главе с лордом Палмерстоном, который прекрасно понимал могущество СМИ.

Палмерстон также станет первым в истории народным политиком, охотно демонстрировавшим в газетах свою любовь к спорту и боксу. Он использует традиционный антирусский прием, представляя войну как «борьбу демократии с тиранией». Палмерстон даже осмелился назвать войну в поддержку мусульманской Турции, возглавляемой деспотом-султаном, «войной за христианские ценности»!

Его наглость можно сравнить разве что с беспринципностью современных американских «мозговых центров» think tank, которые в 2004 году представляли чеченских исламистов борцами за свободу.