Солдат вермахта

[ZHAN]

Давно мечтал откровенно поговорить с бывшим солдатом вермахта – попытаться понять суть тех немцев. Были головорезы, но основная-то масса до войны оставались тружениками, добропорядочными бюргерами.

Эриху Зобираю, ветерану-танкисту из Хилдена, сегодня девяносто один. Невысокого роста, с аккуратной бородкой, он напоминает врача. Почтенного возраста, а глаза молодые. Просьбу рассказать свою жизнь принял с пониманием.

В свои наезды в Брест, не столь и давние, Эрих был физически крепок. Говорит, закалка юности: играл в футбол, занимался легкой атлетикой, плаванием, боксом. А еще – физический труд, природа, летние лагеря, простая здоровая пища.

Мама Эриха – «шлёнзачка» (силезянка) из в то время немецкого Катовице, отец – Карл Зобирай – родом из-под Бреслау. Кузнец по специальности, в молодости, еще до Первой мировой, отец работал в Катовице, там и познакомились. Став мужем и женой, поселились на его родине в Штоберау, но с работой было туго, и когда нашлось место в городе Хилден в 15 километрах от Дюссельдорфа, переехали туда. В семье к тому времени было уже четверо детей.

После первой войны не стало работы и в Хилдене. Поехали на север Германии и прожили там семь лет.

В конце 1925-го пришло письмо из Хилдена. Директор завода, изготавливавшего отопительные батареи, сообщал, что появилась работа и требуется хороший специалист.

Зобираи вернулись обратно. Здесь осенью 1926 года и родился Эрих (на снимке) – последний ребенок в семье.


Жили бедно, как большинство в Германии. Днем отец работал на фабрике, ночью – у крестьян: чинил инвентарь, подковывал лошадей, лечил как ветеринар... Денег у крестьян не было, брал за работу продуктами – привозил домой масло, молоко...

В 1928 году отца сагитировали вступить в НСДАП – партию Гитлера. «Десять ртов у тебя, тяжело всех одеть и прокормить – приходи к нам, все дадим!»

Тем в городке, кто не пошел в партию, было тяжело, а партия входила в силу. И Карл решил попробовать.

Уточним термины: шел не к фашистам, а нацистам. Фашистов в Германии отродясь не было, и само это слово несло в стране негативный оттенок. С дуче (т. е. Муссолини) Гитлер дружил из геополитических интересов.

В 1933 году, на момент прихода Гитлера к власти, в Германии было 6 миллионов безработных.

«Дайте мне четыре года!» – так называлась первая речь по радио нового канцлера. Когда все получится, запись радиообращения выпустят на пластинках миллионными тиражами. Гитлер обещал дать работу, еду, средства к достойному существованию. «Дайте мне четыре года, и вы не узнаете Германию!»

В стране развернулось массовое строительство автобанов, и в 1934 году Карл Зобирай получил здесь работу по специальности. Семилетнему Эриху год запомнился тем, что он узнал вкус первый раз купленного отцом шоколада. До этого были только карамельки, что делала дома мама: сахар, немного масла – и в печку.

Жить становилось все сытнее, появилась возможность путешествовать, отдыхать в морских круизах...

Поддержка нацистского правительства населением ширилась. Немцы доверили Гитлеру вопросы наведения порядка и экономического возрождения. Восстановление былого величия страны вызвало прилив патриотических чувств.

Народ поднял Гитлера на щит, не зная, куда ведет дорога...

Как проходила жизнь в сельской местности, и вообще – что тогда представлял собой среднестатистический немец?

Ответы находим у бывшего артиллериста Вильгельма Липпиха, чье детство прошло в небольшой бюргерской деревне Пюгген между Ганновером и Берлином.

Основой тогдашнего немецкого общества, пишет он, была семья, имевшая тесную связь со школой, церковью и государством. Семья была призвана укреплять общественный порядок и консервативные ценности, учила уважению к старшим – по чину и по возрасту.

Имелись строгие правила общественного поведения и неписаные нормы. С юных лет немцев приучали к общей вежливости. Если мужчина ехал в переполненном автобусе, уступал место женщине или пожилому человеку. Входя в помещение, снимал головной убор. Встречая женщину, приподнимал шляпу и приветствовал легким поклоном. Гуляя с фрау, держал ее под руку и первой пропускал в дверь.

Всеобщими праздниками в деревнях были свадьбы. Жених в украшенной цветами повозке подъезжал к дому невесты и вез ее в церковь. Соблюдалось множество ритуалов – повсеместных и характерных только для этого края. Взять такой обычай: жених и невеста вдвоем распиливали на две половинки бревно, из которого потом делались ножки для детской колыбели.

При Гитлере культивировалось уважение к армии и отечеству. А еще общество было приучено уважать власть. Если в 1930-е годы случались демонстрации, они ограничивались большими городами и организовывались чаще всего нацистами или коммунистами. Неполитизированное большинство считало неразумным выходить на улицы и скандировать лозунги.

Липпих рассказывал, что у его родителей национал-социалисты не вызывали симпатий, но коммунисты были еще хуже. Многие немцы видели в национал-социалистах альтернативу коммунистической партии.

Возникшие в деревнях нацистские ячейки были чем-то схожи с принесенными революцией в русскую деревню раскулачивающими комбедами (комитетами бедноты).

«Подавление инакомыслия и близость репрессий, – вспоминает Липпих, – сильнее чувствовались в больших городах, чем в сельской местности. Было бы преувеличением считать, что в деревнях сразу воцарилась атмосфера страха… И все-таки еще в детстве я проявлял осторожность в высказываниях, не будучи уверен, что собеседник разделяет такие же политические взгляды…

Политический курс Германии тех лет определяли высокопоставленные нацистские чиновники, принявшие решение привлекать в ряды национал-социалистов как можно больше простых людей. По моему мнению, примерно половина немцев, вступивших в эту партию, руководствовалась исключительно прагматическими причинами – таким образом можно было получить повышение по службе или выгодную работу…

Мои родители и большая часть владельцев ферм в Пюггене с трудом мирились с властью тех, кто совсем недавно стали партийными функционерами. Надев нацистскую форму, какой-нибудь бывший батрак мгновенно преображался и начинал вести себя как мелкий тиран…

Если какой-то крестьянин или предприниматель обращался к местным властям с некой просьбой, то ее должна была одобрить сначала местная организация нацистской партии...»

Для девушек было введено правило проходить практику в хозяйствах. У родителей Липпиха поселились две семнадцатилетние девушки из восточной Германии. В течение года они должны были помогать по хозяйству. Места ученичества нельзя было выбрать свободно – только по разнарядке властей.

У юношей было чуть иначе. Перед окончанием восьмого класса Вильгельм пожелал покинуть родительскую ферму и пойти учиться на инженера-электрика.

Учебные заведения, в которых готовили инженеров, требовали два года практического опыта. Отец съездил в город и нашел крупную электротехническую мастерскую, где Липпих мог пройти двухлетнюю практику в качестве добровольного, без жалования, ученика слесаря.

«Я стал учиться разбирать, ремонтировать и снова собирать электромоторы, а также прокладывать электропроводку. Каждое утро я приезжал на работу в полвосьмого и трудился до половины пятого. По субботам работал до обеда, чтобы восполнить день, в которые я посещал занятия по электроинженерному делу. Предпочел жить не дома, а на ферме моего дяди Генриха – отец договорился с братом, что на время моего ученичества я получу в его доме крышу и стол. Отец давал мне карманные деньги и деньги на обеды в пансионе одной пожилой дамы».

С учетом положения Карла Зобирая в партийной ячейке, когда Эрих подрастет, он мог хорошо пристроить сына на практику. Но в ноябре 1938-го карьера неожиданно рухнула...

[ZHAN]

В тот вечер отец пришел необычно рано. Всегда засиживался в пивной с приятелями по штурмовому отряду и только потом домой, мама еще ворчала: опять эти твои друзья... Но теперь в его лице было что-то, заставившее домашних притихнуть. Эриху запомнилось, как мама оторвалась от уроков и спросила:


- Карл, что это ты?..

Отец ответил не сразу, подбирал слова.

- Мария, сегодня случится плохое... Я не хочу в этом участвовать.

9 ноября 1938 года вошло в историю как «Хрустальная ночь» («Кристалнахт»), или «Ночь разбитых витрин». Штурмовые отряды (СА) по всей Германии устроили самый масштабный в истории еврейский погром. Инсценированное как стихийный народный гнев побоище было тщательно разработано по личному приказу Гитлера при участии Геббельса и Гиммлера.

На другой день учитель Эриха предложил классу «экскурсию» – пройтись посмотреть, что произошло ночью. Увиденное ужаснуло. Вынесенные окна домов, витрины, сожженная синагога, тротуары покрыты осколками стекла... В 20-тысячном Хилдене было убито семь евреев (всего по Германии – 91). Это многим придет на ум, когда трое штурмовиков, особенно зверствовавшие в эту ночь, погибнут на фронтах войны.

После погрома евреи Хилдена постараются уехать – в Голландию, Англию, Швецию... Но там принимали состоятельных, способных нарастить капитал страны, и основную массу ждали концлагеря.

В семье Зобирай к евреям относились нормально. Когда не было денег, мама, не говоря отцу, шла в лавку и брала товар в рассрочку, с выплатой по марке в неделю. Не только продукты – ботинки, брюки...

У отца в Первую мировую еврей был ротным. Прекрасный офицер, награжденный Железным крестом первого класса. Теперь отец недоумевал: зачем уничтожать, почему не позволить идти на фронт?

Но основная масса поверила тому, что писали в газетах и орали на митингах – про праведную месть за «еврейские преступления». Благодаря тотальному контролю над средствами массовой информации, нацисты искусно манипулировали общественным мнением.

Где-нибудь в крупном городе отец со своим языком мог плохо кончить, но в заштатном Хилдене нацистское бюро было небольшим, все члены считались приятелями, и диссидентские мысли Карла Зобирая до поры не выходили за круг ячейки.

В местном отделении НСДАП отец был фигурой нерядовой. К 1941 году имел 13-летний стаж в партии и почетный серебряный знак, а первые партийцы, состоявшие на пару лет больше – с 1923-го, 24-го, 25-го годов, – носили золотой.

От партийного знака и всего остального, связанного с вермахтом и Гитлером, после войны поспешили избавиться. Американцы, в чьей зоне оказался Хилден, строго подходили к вопросу денацификации и если что – мало бы не показалось. Партийную униформу отца сожгли, серебряный знак и кортик – закопали так, что сами потом не нашли.

Сегодня такие раритеты стоят приличных денег. Брат однокашника Эриха по военной школе был асом «Люфтваффе», и в начале девяностых вдова продала два ордена за 60 тысяч марок, а оригинальная каска СС тянет у немецких коллекционеров на десяток тысяч евро.

Но вернемся к отцу. Рефлексии по «Хрустальной ночи» сошли ему с рук, но по закону жанра рано или поздно язык должен был подвести. В сорок первом, когда Германия напала на Советский Союз, Карл сказал в бюро шефу: Хайнрих, эта война – плохо.

Он знал, что у Германии с СССР был хороший контакт, во второй половине 30-х много чего друг у друга покупали... Русские и немцы были в то время очень похожи, и через полвека после войны в наших деревнях Эрих узнавал людей своего детства в Германии – в стариках было много общего!

Отец общался с шефом доверительно, но стены имеют уши. Кто-то донес, и через два дня Хайнрих отозвал Зобирая в сторону:
- Карл, есть бумага, что ты нехорошо говорил о войне и фюрере. Чтобы не попасть в тюрьму или концентрационный лагерь, тебе лучше пойти на фронт.

Отец подумал и согласился. Его реплики о том, что партия – не главное, главное человек, сходившие с рук в мирное время, теперь могли стоить головы. И Карл Зобирай в свои пятьдесят семь попросился в армию. 1941-й–1942-й он провел на восточном фронте – подковывал лошадей, ремонтировал технику.

В 1943-м по болезни был списан в Германию. Здесь у него случится конфликт с семнадцатилетним Эрихом – трещина, которая потом разверзнется в пропасть.

[variant2011]

Ах, какая была держава!
Ах, какие в ней люди были!
Как торжественно-величаво
Звуки гимна над миром плыли!
Ах, как были открыты лица,
Как наполнены светом взгляды!
Как красива была столица!
Как величественны парады!
Проходя триумфальным маршем,
Безупречно красивым строем,
Молодежь присягала старшим,
Закаленным в боях героям -
Не деляги и прохиндеи
Попадали у нас в кумиры...
Ибо в людях жила - идея!
Жажда быть в авангарде мира!
Что же было такого злого
В том, что мы понимали твердо,
Что "товарищ" - не просто слово,
И звучит это слово гордо?
В том, что были одним народом,
Крепко спаянным общей верой,
Что достоинства - не доходом,
А иной измеряли мерой?
В том, что пошлости на потребу
Не топили в грязи искусство?
Что мальчишек манило небо?
Что у девушек были чувства?
Ах, насколько все нынче гаже,
Хуже, ниже и даже реже:
Пусть мелодия гимна - та же,
Но порыв и идея - где же?
И всего нестерпимей горе
В невозможности примирений
Не с утратою территорий,
Но с потерею поколений!
Как ни пыжатся эти рожи,
Разве место при них надежде?
Ах, как все это непохоже
На страну, что мы знали прежде!
Что была молода, крылата,
Силы множила год за годом,
Где народ уважал солдата
И гордился солдат народом.
Ту, где светлыми были дали,
Ту, где были чисты просторы...
А какое кино снимали
Наши лучшие режиссеры!
А какие звенели песни!
Как от них расправлялись плечи!
Как под них мы шагали вместе
Ранним утром заре навстречу!
Эти песни - о главном в жизни:
О свободе, мечте, полете,
О любви к дорогой отчизне,
О труде, что всегда в почете,
И о девушках, что цветами
Расцветают под солнцем мая,
И о ждущей нас дома маме,
И о с детства знакомом крае,
И о чести, и об отваге,
И о верном, надежном друге...
И алели над нами флаги
С черной свастикой в белом круге.
Ю.Нестеренко.

[ZHAN]

Детство одно, другого не будет, и вспоминается оно с теплотой. Эрих ходил в школу, гонял мяч, носил униформу детской организации. Еще не было войны, а была гордость за нацию, газеты трубили про рост экономики и геополитические успехи (две помпезные Олимпиады, Рейнская область, Австрия, Судеты за здорово живешь...), и никто не догадывался, чем отольется.


Мальчишкам вообще красота: палаточный лагерь, лес, река, войнушка на манер нашей «Зарницы» – тихо и исподволь готовили пушечное мясо. Сначала «Юнгфольк» – младшая группа, куда торжественно принимали с десяти лет после изучения семьи на предмет расовой чистоты. А уже следующий возраст, с 14 до 18 лет, – собственно гитлерюгенд.

Детей привлекали через интерес, организуя соревнования, турпоходы, молодежные слеты. Авиамоделирование, народные промыслы, живопись, музыка, спорт – что угодно, занятия по вкусу. А параллельно – идея избранности, НСДАП, героическая биография фюрера.

Притягивала и униформа. В ней, правда, строго запрещалось бедокурить. Переоденешься – становишься обычным ребенком, а китель налагал правила.

Для фройляйн – своя организация, «Союз немецких девушек» (до 14 лет – «Союз девочек», после 21 – «Вера и красота»). Девичьи летние лагеря, спорт, танцевальные занятия, курсы по уходу за телом. Здесь же – волонтерство в госпиталях, помощь пожилым. Для старших девушек Закон об имперской трудовой повинности предусматривал шестимесячное бесплатное участие в сельхозработах. Рядом с главной целью воспитать будущую мать – прикладная военная подготовка: кружки санитарно-медицинской направленности, противовоздушной обороны, связи...

Вступать в нацистскую молодежную организацию вроде не заставляли, но создали условия, побуждавшие делать это. Если ребенок скажет, что в гитлерюгенд не пускает отец, – отца вызовут и спросят.

«Активная, властная, жестокая молодежь – вот что я оставлю после себя, – скажет однажды Гитлер. – Мы вырастим молодежь, перед которой содрогнется мир...»

Еще в 1933-м, в год своего прихода к власти, он объявил: «Когда противник заявляет: “Я не хочу равняться на вас, и вам не удастся меня принудить к этому”, я спокойно отвечаю: “Мне уже принадлежит твой ребенок. Кто ты? Ты уйдешь, а твои потомки уже находятся в новом мировоззренческом лагере. И в ближайшем будущем они будут знать только это новое общество”».

А два года спустя, на Нюрнбергском партийном съезде, перед трибунами которого промаршировали 54 000 немецких юношей, в речи Гитлера прозвучал новый школьный критерий: «Нам не нужны интеллектуальные упражнения. Знание разрушительно для моей молодежи... Молодой немец будущего должен быть стройным и ловким, резвым, как борзая, гибким, как кожа, и твердым, как крупповская сталь».

Нацистами была выработана система, согласно которой военной службе юношей предшествовала трудовая повинность, проходившая в специальных лагерях. Молодые люди осваивали здесь профессию и приучались к дисциплине.

Таким образом, вся немецкая молодежь от 10 лет до 21 года находилась под неусыпным нацистским контролем. На выходе получался отличный материал для войны – физически развитые и преданные фюреру молодые люди, не знающие пощады к врагам рейха – или тем, кого таковыми объявили.

Весной 1941 года 14-летний Эрих Зобирай окончил школу первой ступени и был отобран в военную. Члены комиссии проверили зрение, зубы, сообразительность, спортивность. Из десяти одноклассников конкурс выдержали только двое, остальные вернулись кто работать, кто – продолжить учебу в гимназии.

Братья Эриха к тому времени служили в армии: старший, на девятнадцать с половиной лет старше, военным переводчиком в Норвегии, другой на флоте в Атлантике, третий – на восточном фронте (погибнет под Сталинградом в 1943-м), и было положение, согласно которому при таком раскладе младшего не берут. Но отец сказал: «Ничего, к концу учебы война уже закончится». В 1944-м, отправляясь на фронт, Эрих съязвил: «Ну что, папа, война кончается?» – тот не ответил.

Военная школа находилась в городе Юлихе под Аахеном, близ границы с Францией. Подъем в шесть утра, гигиена, объявление задачи на день. Строем на завтрак, до полудня занятия в классах. После обеда час отдыха – и полевые: стрельбы, окапывание и прочее. В 17 часов возвращались в расположение, приводили себя в порядок, ужин, сон.

В кадетах Эриху нравилось. В первый отпуск приехал в форме, давясь от гордости. Пошел в город как взрослый, ловя на себе взгляды, никто не знал, сколько ему лет.

Учеба в Юлихе началась 1 апреля 1941 года и длилась три года. Было много спорта, Эрих занялся футболом, боксом, легкой атлетикой.

Всем не терпелось пойти на фронт, воевать за Германию – боялись, что не успеют. Успели: из 550 курсантов их выпуска в последние месяцы войны погибло больше половины...

[ZHAN]

Посмотрим, как вливались в вермахт другие немцы.


В Германии было в ходу клише «школа народа», удивительно созвучное с нашим «армия – школа жизни». Призывов было два, весенний и осенний.

Казарменная жизнь была не в диковинку, призывники втягивались еще на имперской трудовой повинности. Были в молодежных рабочих лагерях и униформа, и муштра, и отставной капрал с красным лицом, блаженно гонявший новичков по строевому плацу с кирпичом в руке.

И все же срочная служба с карабинами и касками, разборкой пулемета в асбестовых перчатках, водяными волдырями после марш-бросков и клятвой народу и фюреру была чем-то другим.

Помимо строевой большое внимание уделялось маршам. Сперва часовым, километров пять, и набавлялось по десяточке до полного изнеможения.

Беспрекословное подчинение и выносливость – главные качества, что воспитывались в солдатах.

У кандидатов на офицерское звание, которых присматривали еще в юношах, подготовка была разносторонней. Техническая, тактическая, тренировка выносливости, выработка командного голоса. По вечерам – сочинения: «Верность как основа чести», «Почему Россия должна потерпеть поражение в войне»...

По средам шли в парадной форме в клуб на офицерские вечера. Сидели между офицерами и участвовали в беседе, перенимали застольные навыки. Веселее было на Рождество, когда господа приходили с женами, а подавали карпа или линя, кровянку, хорошее вино.

К Новому году дарили книжицу «Как повелел долг» – цитатник немецких военных поэтов. Еще был полевой молитвенник, печатавшийся в двух изданиях, католическом и протестантском. Здесь были молитвы на все случаи – «Отче наш», «В опасности», «В смертный час»... Хоралы, гимны, молитвы для похорон, библейские тексты. И рядом – присяга, обязанности солдата, отрывки из писем павших в бою.

По завершении первого этапа учебы назначалась фронтовая стажировка. С ранцем на плечах курсант являлся в предписанную дивизию. Черкал домой пару нарочито сдержанных строк на фронтовых открытках, где в уголке было напечатано заявление МИДа: немецкий народ осознает, что призван спасти мир от смертельной опасности большевизма...

Во время стажировки кто-то стал «курсантом унтер-офицером», приняв отделение у отпускника с постановкой на денежный оклад – у родителей соответственно сокращалось пособие. На вечеринке по поводу новых званий бывалые офицеры, дождавшись убытия комполка, приступали к усиленному питью, их потом разводили под руки.

По возвращении со стажировки ждал подготовительный курс перед военным училищем – никто не знал, куда кого определят. Из дома заказывали свидетельства об арийском происхождении, обязательное условие для офицера.

…Накануне выпуска будущих лейтенантов командировали в Берлин, где во Дворце спорта специально для них должен был выступить с речью фюрер. Ждали долго, но Гитлер не приехал, а выступил рейхсмаршал Геринг. Лишь позже курсанты узнали, какие события разворачивались в те дни под Сталинградом.

Лейтенантское звание дало 19-летним юнцам совсем не детский оклад в 220 рейхсмарок, исправно поступавшие на личный банковский счет, и единовременное пошивочное пособие – 750 марок.

Хоть в бордель, хоть в кондитерскую – теперь они были взрослые. Родительские поздравления, поцелуи под фонарем, посылка с яблоками от тети Аннелизе – будут с трепетом вспоминаться эти последние мирные дни.

Дальше была война.

[ZHAN]

Весной 1944-го курсантов распределили по специальным школам. Эрих попал в школу танкистов в Кольберг под Щецином, чтобы после шести месяцев специального обучения отправиться на фронт в составе расчета противотанковой САУ «Ягдпанцер» – самоходной артиллерийской установки на базе «Пантеры».


В эту школу Эрих хотел. Отбор курсантов вели тщательно, проверяли техническое мышление, способность прочесть чертеж. По молодости Эрих не задумывался, что самоходка, танк – как консервная банка, вмиг станешь тушенкой. Учили, что не надо бояться лобовых попаданий, броня толстая, а боком поворачиваться нельзя.

В сентябре 1944-го, за месяц до окончания школы, дали положенный отпуск. На вокзале к Эриху привязался жандарм. Цепных не любили за заносчивость: в городе их слово весило больше, чем приказ генерала. На вопрос, куда направляется, отпускник ответил дерзко и получил распоряжение следовать за «псом». Тот привел в какой-то подвал, но пока отлучился, Эрих удрал.

Потом ему приходило в голову, что лучше бы этого отпуска не было. Мама часто плакала: брат Херберт, побывавший дома до него, погиб под Сталинградом.

Еще один брат, моряк, ходил на Атлантике. Ему случилось застудить ухо: положили в госпиталь, а там сказали, что на флот возвращаться нельзя. А самый старший служил в Норвегии переводчиком в комендатуре. В конце войны отозвали и отправили на Восточный фронт.

Другой причиной маминых слез, как потом понял Эрих, был отец. Он служил в Кельне в резервном полку, и в конце отпуска сын поехал повидаться.

В Кельне в большой казарме спросил старшего сержанта Зобирая.
– Здесь его нет, – был ответ.

Заглянул в кузнечную мастерскую – отправили в портняжную. Там сержант подсказал: второй дом налево.
Эрих пошел, еще не чуя неладное. Позвонил, дверь открыла женщина.
– Гутен таг. Мой отец у вас? – и тут вышел он, застегивая штаны...

Эриха как ударило током.
– Отец, что ты делаешь! Дома мама, а ты...

Отец изменился в лице, он никогда не терпел возражений:
– Ты кто такой, чтобы мне указывать? Сопляк, смирно!

Эрих не дослушал. Он шел по улице, растирая по лицу слезы. Он скорее хотел на фронт.

Отправка не заставила себя ждать: через неделю после возвращения в школу пришли заявки. Объявили состав групп, какой куда ехать, а там распределят, сколько в одну дивизию, сколько в другую...

Курсанты переоделись в черную танкистскую форму и стали прощаться. Каждый получил личный медальон, который следовало хранить при себе. С двух сторон были продублированы имя-фамилия, дата рождения, номер части. Посередине – перфорированная дырочками линия разлома. В случае смерти одна половинка возвращалась в карман убитого, другая отправлялась родителям или жене.

Из 120 человек выпуска сто распределили на Восточный фронт. Эрих попал в двадцатку, направлявшуюся во Францию – воевать против американцев. Это был не худший вариант: танку «Шерман» для стрельбы на поражение требовалось приблизиться на 400 метров, тогда как немцы били с километра.

Первый бой – через три дня после прибытия. Поступила команда: через час выдвигаемся. Бывалые наскоро объяснили, что делать и чего не делать.

Экипаж самоходки – четыре человека, почти касаясь друг друга. Эрих начал стрелком, но через месяц возглавил экипаж. Хорошего мало: тело внизу, голова в башне – опасная позиция. Башня в «Ягдпанцере» не поворачивается, и для изменения направления стрельбы надо поворачивать всю машину, а это уязвимо – без поддержки танков обычно в бой не ходили.

После трех-четырех месяцев на фронте Эрих мог подать рапорт в офицерскую школу и через полгода стать лейтенантом, но пришлось бы командовать не одним, а шестью танками.

В экипаже Эриха механиком-водителем был 45-летний ефрейтор из Кенигсберга. Он был в машине как папа, сам знал, что делать, и Эриху в его восемнадцать почти не приходилось отдавать приказы.

Танкистская жизнь походная: нашли дом – будем спать, нет – ночуем в броне. Кормили так себе, не сравнить со школой в Юлихе, где каждому полагалась полуторная порция. На передовой выдавали дополнительный пакет – пачка сигарет, шоколад... Бывало, по два-три дня не подвозили пищу, и тогда солдат выручал «железный рацион» – НЗ, состоявший из банки тушенки, галет и энергетической «шока-колы» – завернутого в фольгу шоколадного кругляшка из кофеина, какао и орехов колы. Вскрывать запас дозволялось с ведома командира, который объявлял: кормить не будут, съедаем половину «железной порции». Но жесткого контроля не было, и голодный солдат часто съедал рацион на свое усмотрение.

Шнапс выдавали по приказу, причем после боя. Один выпьет десять рюмок и ничего, а другого ведет от одной. Может, с пехотой было иначе, но танкистам для храбрости не подносили. Зимой водка и шнапс – для всех только в тылу, а на передовой для сугреву – только горячий чай и кружка рома, залитая во фляжку.

Деньги на фронте были не в ходу, мог снять 2 рейхсмарки в день – на сигареты. Оклад шел на банковский счет. После войны вместо всей скопившейся суммы Эрих получил в банке не то 20, не то 40 дойчмарок, уже новые деньги.

[ZHAN]

К осени 1944-го, когда Эрих Зобирай попал на фронт, в войне наступил перелом, хотя немцы не считали ее окончательно проигранной.


В Германии были отменены отпуска и введена 60-часовая рабочая неделя, Геббельс вступил в роль имперского уполномоченного по ведению тотальной войны. Гиммлер издал приказ о том, что члены семей предателей и дезертиров подлежат расстрелу. Был объявлен призыв всех мужчин в возрасте от 16 до 60 лет в фольксштурм.

На фронте ухудшилось снабжение, но обязательный минимум еды и утех старались держать. Войскам, как и прежде, предлагались радости вроде фургона с передвижным борделем. Если имелся свободный дом и позволяла обстановка, бордель размещался в нем, нет - работали с колес. Немецких проституток поставили на службу отечеству, предлагая поработать на фронте по двойному тарифу за госсчет.

Эрих в бордель не ходил, и не ходили, с его слов, многие. «Если тут чисто, - показывает на сердце, - то зачем? Дома хорошая девушка, она этого не делает, так зачем буду я?»

Годом раньше, когда Эрих учился в школе в Юлихе, кадетам-блондинам с голубыми глазами предлагалось поддержать программу по оздоровлению расы и восполнению фронтовых потерь - зачать ребенка в созданных для этого условиях. Генрих Гиммлер выдвинул лозунг «Подари фюреру ребенка!» и организовал специальные пансионы, где самоотверженным фройляйн из Союза немецких девушек обеспечивали образцовый дородовый уход. Детей планировалось отдавать в элитные школы Адольфа Гитлера, где никто бы не знал своего биологического отца.

В пансионе можно было неплохо провести месяцок - там, поговаривали, паслось немало парней из СС. По утверждению Эриха, из их кадетской школы не пошел никто. Что-то сдерживало, несмотря на пропаганду. Казалось постыдным: друзья на фронте, а тут - вроде как пристроиться.

У них была разница в психологии - солдат вермахта и СС. «Мы солдаты, а СС - солдаты Гитлера».

Первые не любили вторых, как не любят деланную элиту. И когда после покушения на Гитлера в вермахте ввели приветствие «хайль Гитлер!» со вскидыванием руки, приживалось оно с большим скрипом.

Войска СС лучше снабжались, им первым давали новые образцы оружия. Даже на построении, когда стояли рядом с обычными полевыми частями, создавались зоны разделения. Отличие было очевидным: до войны в СС отбирали высоких, крепких, голубоглазых, со здоровыми зубами. А ближе к концу - записывали просто по желанию.

При этом усилилась пропаганда: на исходе войны в подразделениях появился специальный политический офицер. Всем уже было ясно, к чему катится война, а он лил свое: «Мы победим! Все будет!..»

Взять даже кино: из фильмов в училище и на фронте всю войну крутили только пропаганду. Отдушиной было радио: все с нетерпением ждали радиопередачу «Народный концерт».

Геббельсовское «унтерменшн» (недочеловеки) на фронте давало плоды. «Только в самом конце мы задумались, - признается Зобирай, - что русский такой же человек, у него есть родители...» И рассказал случай.

В марте 1945 года стояли у маленького города Егерндорф (ныне Крнов в восточной Чехии) - с одной стороны немецкие танкисты, с другой - советские. И не стреляли! В девяностые годы, когда Эрих сопровождал в Беларусь гуманитарные грузы, он познакомился в Бресте с нашим ветераном-танкистом - стоявшим, как выяснилось, под тем же городом с другой стороны! Когда немец назвал город, у того округлились глаза: «Ты был в Егерндорфе?! Помнишь, мы не стреляли в вашу сторону, а вы - в нашу?»

Эрих помнил. «Солнце, запах весны - какая война? Смотрим в бинокли - с другой стороны русские ребята тоже моются...»

К тому времени из Франции, где Эрих воевал только с сентября по декабрь 1944-го, подразделение перебросили на Восточный фронт. Однажды ночью погрузили с танками на платформы и отправили.

Сказали, в Венгрию, получилось - в Чехословакию. Разгрузились в Бреслау и пробыли там день - комендант города хотел оставить. Но командир танкистов возразил, что есть предписание, по нему и отправятся. Через два дня после их ухода Бреслау (ныне Вроцлав) объявили закрытым городом.

В Чехословакии после американских «Шерманов» встретились с «Т-34». Эрих шутит: «Т-34» - лучшие танки в мире. Они как грибы: подобьешь четыре - завтра вырастут десять новых. Никакого удобства, ящики вместо сидений, но все работает! В «Пантере» сиденья как дома и по боевым качествам превосходит, но пока один изготовят - в России склепают десять. И опять же двигатель: «Т-34» дизельный, «Пантера» - на бензине, а где взять? И вспыхивает к тому же как факел...

К концу войны сильно упала дисциплина. Командиры пытались как-то держать, но тщетно. В одно прекрасное утро Эрих, уже сам капрал, не выдержал и послал надоевшего унтер-офицера: «Что ты хочешь? Все, война закончилась, не надо больше приказов!»

Ввосьмером они отправились домой. Добрались до города Винтерберга на границе Чехословакии и Германии, и там их пленили американцы.

[ZHAN]

На Эриха Зобирая с сослуживцами, длинным маршем топавших с передовой «нах хаузе» и оказавшихся в американском лагере Прозечниц в Чехии, другие пленные как на дезертиров не смотрели. Ситуация на фронтах становилась безнадежной, и в дилемме выжить или сложить голову за режим многие выбирали первое.


В воспоминаниях Армина Шейдербауэра, 21-летнего лейтенанта пехотной дивизии, есть выдержка из письма матери, датированного 15 февраля 1945 года. «Последний раз я подстригался в Деберице. С 14 января не чистил зубы и давно уже не брился... Пишу в перчатках...»

Попасть все хотели к американцам или англичанам, рассчитывая на сносное обращение: «иваны» спросят за все. Службы пропаганды давно раздули этот страх, и русского плена боялись как чумы.

Правильно, в принципе, боялись - и на передовой, где напарывались на неостывшую ярость, и в послевоенных рабочих лагерях. Рассматривая пленных как трудовую силу, страна-победитель использовала ее на всю катушку, восстанавливая разрушенные города.

Мы еще коснемся темы лагерей немецких военнопленных, один из которых размещался в Бресте на территории колонии Варбурга. Но сейчас - про Хельмута Нойенбуша, перед войной - юного практиканта дюссельдорфского архитектора. В апреле 45-го он сдался в плен американским солдатам.

«На стадионе Билефельда (Северный Рейн-Вестфалия) нас выгрузили и зарегистрировали, - вспоминает он. - Два или три дня мы спали на голой земле, прижимались друг к другу, чтобы согреться.

Кормили продуктами, расфасованными в маленькие картонные коробки. Чего только не было: печенье, мармелад, сыр, растворимый кофе в пакетиках, сигареты и жевательная резинка. Вода была заранее налита в оцинкованные ванны».

Потом в угольных вагонах пленных перевезли на север Франции.

«На перроне Больбека (Нормандия) нас уже дожидались французские солдаты-голлисты, среди них было много чернокожих. Они обращались очень грубо. Под конвоем солдат-марокканцев наша колонна отправилась в путь. Дорога вела в гору, и нас все время подгоняли... Тех, кто не мог идти быстро, конвоиры били прикладами. Наиболее жестоко обходились с теми, кто постарше.

Пройдя два километра, оказались в лагере военнопленных с колючей проволокой и наблюдательной вышкой. Охранники те же, голлисты. Спать приходилось в палатках на земле или сидя на корточках. На человека в день выдавали по две вареные картофелины в мундире и воду. Время от времени выдавали консервную банку, наполненную водянистым супом. На несколько тысяч пленных - единственное отхожее место. Работу по вычистке прозвали выкачкой меда.

В отдельную клетку поместили солдат частей СС. Их раздевали догола и заставляли взбираться по проволочному ограждению, а потом спускаться вниз».

Через пару недель война закончилась, и пленных немцев доставили в Гавр, в портовый лагерь 4-й армии США. «В этом лагере было получше, по крайней мере, вдоволь еды. Выдали свежее нижнее белье и одежду - американскую форму с надписью PW на спине («prisoner of war» - «военнопленный»). Имелись бритвы, умывальные принадлежности и полотенца, были даже вполне приличные душевые и туалеты. Те, кому пришлось побывать в России, соорудили настоящую русскую баню. В армейских палатках стояли деревянные койки с набитыми соломой мешками. Это был портовый трудовой лагерь, и здесь с нами обращались более-менее по-человечески.

Каждый день нас под конвоем вели на работу в порт. Дорогой мы горланили песни, что взбредет в голову, включая «Победим Францию!». Французам это не понравилось, и петь нам запретили.

Вечером по возвращении в лагерь нас обыскивали охранники, но иногда удавалось проносить вкусности: мы переделали свои жестяные миски, снабдив их двойным дном.

Чаще я попадал на погрузо-разгрузочные работы. Пользуясь попустительством охраны, мы кое-что утаскивали и даже соорудили в лагере собственный «продсклад». Уплетали ананасы вперемешку с сосисками...

Однажды нас поймали с поличным и в качестве наказания отправили чистить от ржавчины и красить трубы на портовых судах».

В июне 1945-го часть пленных перебазировали к аэродрому Гавра - в старый крестьянский дом с сараем прямо у края летного поля. Немцы сколотили для себя временное жилье. Здесь было еще вольготнее: хорошая еда, сколько угодно белого хлеба, сыра, кофе со сгущенным молоком...

Как-то понадобился художник, и вызвавшийся Хельмут стал рисовать плакаты для солдатского кинотеатра - раз в два дня к очередному фильму.

Бывший руководитель оркестра Штутгартского радио организовал в лагере оркестр. Музыканты нашлись быстро, но не хватало инструментов. Работавшие в порту помалу наворовали все необходимое для джаз-банда. Саксофон пронесли в лагерь в разобранном виде в бидоне для молока. Ухитрились приволочь даже ударную установку, а позже комендант лагеря пожертвовал старый рояль.

2 марта 1946 года лагерь был распущен. С упакованными в мешок вещами, сигаретами, мылом и всем остальным пленных отправили на свободу. Пассажирским поездом добрались до британской оккупационной зоны на нижнем Рейне.

По городам развезли на армейских грузовиках. 11 марта Хельмут Нойенбуш вылез из кузова у главного вокзала Дюссельдорфа и по лежавшим в руинах улицам на трамвае доехал в свой район.

Мать, превратившаяся в худенькую, суетливую и запуганную женщину, всхлипывала и без конца повторяла: «Я тебя дождалась, дождалась».

Эрих Зобирай с сослуживцами в американской зоне в Прозечнице надеялись, что плен не затянется. Им говорили: не бойтесь, скоро пойдете домой. Неделю провели в ожидании. А потом лагерь вдруг окружили танки Т-34, чехи велели сниматься и колонной повели в город Табор. По жаре шли тяжело, и какие-то сердобольные бабушки поставили на улице ведро воды. Конвоир поддал его сапогом, и стало понятно, что плакало их скорое возвращение... Пленных посадили в поезд и повезли через Австрию в румынские Фокшаны. Там прождали четыре дня - оказалось, поезда на Москву...

[konde]

/Были головорезы, но основная-то масса до войны оставались тружениками, добропорядочными бюргерами/
- Предрассудки товарищ, это все есть месть победителя над побежденным, то же самое что: "Давайте охарактеризуем многострадальный еврейский народ беря за пример... его древнею террористическую организацию Ассасинов".
Убивали, разбойничали, море крови проливали, а как посылали против них карателей да бы наказать за совершенные преступления они целые войска истребляли веяной чумой что бы накопленный опыт использовать во время пандемий знаменитых Великой Юстиниановой чумы и Черной смерти. А попробуйте докажите на сегодня что речь идет об "Сатане", которого боятся сами же евреи? Не сможете потому что победитель утверждает прошлое так как ему нравится, то же самое имея место и с Вермахтом.

[ZHAN]

Немецких пленных - весь эшелон из американской зоны, в котором находился Эрих Зобирай, - доставили в Тушино, где был оборудован лагерь. Сорока на хвосте принесла, что на Ялтинской конференции Сталин убедил союзников: столько жертв, все разрушено - кто будет поднимать страну? В его аргументах была логика, и Рузвельт с Черчиллем согласились с использованием труда немецких военнопленных в погашении ущерба, и часть пленных были отданы в качестве рабочей силы из западных секторов. В числе таких «счастливчиков» оказались немцы лагеря в Прозечнице...


«Война кончилась, я жив, но попаду ли домой», - думал Эрих. Работая на разгрузке в Москве, стал свидетелем, как перегоняли состав с бывшими советскими военнопленными. На Родине их пересадили в другой эшелон - для этапируемых. Знавшие русский спросили у конвоя, за что их? Конвоир ответил: этим место в Сибири.

«Ладно мы, проигравшие войну, - не умещала голова Эриха, - но так и со своими - победителями!»

В Тушине занимались больше строительством. Ремонтировали квартиры, сооружали домики для немецких инженеров. Поблизости развернули вывезенный по репарации военный завод. Инженеры получили хорошее жилье и жили свободно - в отличие от пленных из лагеря, привлекавшихся сюда на разгрузку.

На второй неделе Эрих получил наряд на ремонт дома. Пожилая женщина долго наблюдала за его работой, молча куда-то пошла и вернулась с буханкой хлеба.

По возвращении в лагерь кто-то доложил особисту. Старший лейтенант вызвал военнопленного Зобирая и повторял один и тот же вопрос:
- Откуда ты ее знаешь?

Эрих клялся, что видел женщину первый раз, но ему не верили. В барак не выпустили, отвели в карцер с бетонным полом, где постоянно капала вода. Нельзя было ни сидеть, ни лежать, ни даже стоять прямо.

Через трое суток его снова привели к лейтенанту. В кабинете сидела та самая женщина, и допрос перешел в очную ставку.
- Откуда ты ее знаешь?
- Я не знаю, откуда могу ее знать!
- Ты шпион!

Через неделю Эриху объявили, что его пребывание в Тушине закончилось и он переводится в штрафной лагерь в Клин, город композитора Чайковского.

В Клинском лагере оказалось лучше: здесь был хороший комендант. Пленные целиком находились в руках майора, от него зависели распорядок, распределение на работы, порядок на кухне, закладка... Повар был немец, но контролировал кухню советский офицер. Этот товарищ и сам комендант пристально следили, чтобы персонал не унес половину продуктов домой.

Дежурные офицеры иногда отпускали в самоволки. В других лагерях пленным в выходные дозволялось гулять по городу. Здесь нет, штрафной статус, но договаривались в обход правил и старались не подвести. Два часа погулять без конвоя - это было особое чувство.

Эрих работал на «заводе 505», выпускавшем синтетическую ткань на трофейном оборудовании. Станки налаживали привезенные из Германии гражданские инженеры, а Эрих был лагерным, значился автомехаником.

Население знало, что с пленными можно договориться, если подойти по-человечески. Один старик наловил полведра рыбы и с таким призом пришел к Зобираю:
- Немец, мотор капут... Можете мне помочь?

Эрих передал просьбу своим ребятам, они покумекали и согласились: передай, мотор будет.

На завод каждый вечер приезжали машины сделать ремонт или профилактику. Очереди ждали сутками. Напарник Эриха вынул мотор из старого грузового «Форда» и утром спустил его на веревке деду.

Появившийся позже водитель вставил ключ зажигания, повернул, отпустил, повернул снова. Что за черт? Поднял капот, а движка нет! Схватился за голову, кричал: немцы мотор слямзили! - Мотор? Какой мотор?

Дед потом регулярно снабжал немцев рыбкой...

А еще в том лагере была доктор Мария.

Однажды Эрих проснулся с такой слабостью, что не смог выйти на работу. Молодая врач примерно одного с Зобираем возраста, немцы называли ее Белый Ангел, капитан медицинской службы, выявила желтуху и забрала больного в лазарет. Нужных препаратов не было.

- Ты молодой, а это очень серьезно. Что будем делать, Эрих?
- Не знаю, я пленный, вы шеф, - ответил он.

Она улыбнулась.

На другой день она вернулась из Москвы с лекарством. Довольно скоро Эрих почувствовал себя лучше. Спустя две недели стало совсем хорошо, но при выписке врач сказала: работать тебе пока нельзя. Предписала режим и, видимо, с кем-то поговорила: вместо нарядов Эриха оставляли на кухне или в лагере на легких внутренних работах.

В лагере было не так плохо. В кирпичных бараках блюли чистоту, спали на сбитых своими руками деревянных топчанах, подстелив соломенные матрацы. Придумывали, как скрасить досуг, - играли в шахматы, в футбол с соседними лагерями, устраивали концерты, организовали самодеятельный театр.

Без этого было не выжить: умирали больше не от голода и болезней, а от тоски. Бывало, получал кто-то письмо и переставал мыться, есть... Хоронили рядом с лагерем.

Эриха посетило такое чувство, когда пришла весть о смерти матери (на снимке - они с отцом). Письма разрешили только через два года, и в 1947-м в первой полученной карточке он прочел: «Мама умерла 26 февраля 1946 года. Я женился на хорошей женщине. Твой отец».

И у Эриха пропало желание жить. Отцу он не ответил, написал сестре Лоте. Количество получаемых из Германии писем не ограничивалось, а сам пленный имел право на одно письмо в три месяца. Он вспомнил все, остро ощутил, что мама была лучшим человеком в его жизни. Вышла замуж в 19 лет и всю жизнь работала как проклятая. Никто позже ее не ложился спать, а утром первый из поднявшихся обнаруживал, что она уже на кухне. Вернулся из школы - она все работает, готовит обед на ораву из пяти мужиков. После обеда посидит немножко на стуле - и опять в вечный круговорот... Ночью все давно спят, а ее дела все не кончаются...

Живность подворья была заботой младшего - Эриха. Отец, уходя на работу, писал на бумажке, что надо сделать после школы. Надо покормить свинью, баранов, курей, кроликов... Друзья играют в футбол, а Эрих работает. Вечером отец по той же бумажке сверялся о выполненных поручениях.

Раз Эрих замотался и сказал как было: «Извини, папа, я забыл». Отец ответил: хорошо, иди в свою комнату, тебе тоже еды не будет. Мама потом пришла и тайком принесла бутерброд.

Когда Эриху было уже семнадцать, он спросил: «Мама, почему у вас десять детей?» Она устало улыбнулась: «Такая жизнь, Эрих. Ты правда хочешь знать? Отец придет с работы, сбросит портки на спинку кровати - и вперед!..»

Она прожила 56 лет. Во время войны продуктов было мало, но все слала посылки на фронт четырем сыновьям. Сама недоедала, испортила желудок, а лекарств не было...

[ZHAN]

По мере выздоровления больничное положение все больше претило Эриху. Вспоминал, как ремонтировал машины с такими же подневольными, - кажется, время шло быстрее. Начальник лагеря доверил немцам хранение запчастей и инструмента: «Если ключ будет у наших, там ничего не останется».

Был случай, командированный водитель опрометчиво оставил машину - скоро недосчитался новых колес. На другой день ждали комиссию, водитель обхватил голову: «Все, Сибирь!» Эриху стало жалко, предложил: два кило сала и будут тебе колеса. Шофер к вечеру обернулся, привез!

Конечно, за воротами было веселее, там текла жизнь. Но теперь восстанавливающийся после гепатита Эрих по настоянию доктора работал на подсобе внутри лагеря.

Осенью 1949-го Белый Ангел сказала Зобираю, что он достаточно окреп для дороги... домой. И она это сделала! Эриха комиссовали и выписали проездные документы в Германию.

Визит в Москву канцлера Аденауэра с подписанием договора об установлении дипломатических отношений и освобождении 38 тысяч немецких военнопленных состоится куда позже.

Один из освобожденных Аденауэром вспоминал, что в сентябре 55-го им, пленным немцам, нежданно накрыли банкет. Пошили на отъезд добротную одежду - костюм, пальто, шляпу - и повезли из Москвы прицепным спальным, с завтраком в вагоне-ресторане.

В декабре 1949 года все было проще. Эриху и немногим другим счастливцам выдали фуфайку, ватные брюки, белую рубашку и шапку-ушанку. По дороге - в СССР и Германии - люди по виду сразу узнавали, что это немцы возвращаются домой.


До границы ехали в пульмановском вагоне с буржуйкой, сопровождал конвой... В Бресте прокантовались день до вечера. В основном на улице, погода была на славу - мороз и солнце. Держали чуть в стороне от населения, вступать в разговоры с гражданскими не разрешалось, а с солдатами - можно.

Наконец, вечером загрузили в вагон поменьше, немецкий пульман...

Привезли во Франкфурт-на-Одере, советскую зону оккупации. Там - регистрация, медосмотр и трехдневный карантин в лагере. Почистились, привели себя в порядок. Вторая регистрация была в Хельмштедте, английском секторе. Там Эрих получил документ и продолжал путь уже в гражданском статусе.

Сошел на ближней к Хилдену железнодорожной станции в Вуппертале. Окружили седые матери, как луни бродившие с фотографиями сыновей.

В дороге такое было на каждом вокзале. К вагону подходили женщины, дети. «Не знаете, мой папа когда приедет?» - от таких вопросов было не по себе. Из плена отпускали в основном нетрудоспособных. Весь вагон прилип к окнам, наблюдая встречу инвалида, которого родные не видели шесть лет...

Но здесь, на вуппертальском перроне, Эрих был один и не знал, что отвечать этим почти потерявшим надежду людям. С тяжелым чувством вины за то, что выжил, пошагал на остановку, где раньше ходил трамвай на Хилден. Оказалось, ходит и сейчас.

В трамвае подошел кондуктор:
- Надо купить билет...

У Эриха не было тридцати пфеннигов, но кондуктора осадили:
- Не видишь, откуда он возвращается?!

Вид был красноречив: фуфайка, ботинки, деревянный чемодан, сбитый в лагере из краденой фанеры...

В Хилдене, как положено, первым делом зашел в магистрат. Женщина-регистратор подсказала, что каждый вернувшийся из плена может подойти к пастору за гуманитарной помощью. Это было кстати: Эрих ехал гол как сокол и не знал, что ждет дома.

Пастор с покровительственной улыбкой дождался, чтобы гость изложил свою просьбу.

- В магистрате сказали, что здесь... коробки с помощью... Можно что-нибудь взять?
- Конечно. Я думаю, ты придешь в воскресенье на службу?

Эрих посмотрел ему в глаза и не сдержался:
- Сколько раз ты молился за меня в эти пять лет?

Ответом было молчание.
- Надень эту коробку себе на голову! - развернулся и ушел.

Дома его ждал удар. Отец встретил сухо, что не стало неожиданным, но за хозяйку вместо матери была другая женщина. Сразу ее узнал - ту, что открыла дверь в Кельне.

Комната Эриха наверху была сдана внаем. Кровать ему поставили в общей комнате.

Первую ночь он не сомкнул глаз. Он так ждал этого возвращения, а оказалось, ехал в никуда...

[Буль Баш]

Раз Эрих замотался и сказал как было: «Извини, папа, я забыл». Отец ответил: хорошо, иди в свою комнату, тебе тоже еды не будет. Мама потом пришла и тайком принесла бутерброд.

Фигею от уровня жизни в побежденной Германии! Даже в многодетной семье у каждого ребенка была своя комната! У нас и сейчас не у каждого есть.

[ZHAN]

Отвычная свобода Эриха словно вышвыривала. Даже одежда, его довоенная, оказалась не по плечу, пришлось отдать за поношенную любимый аккордеон. Знакомый музыкант сам затронул: «У тебя инструмент цел?..»


Пришли представители Красного Креста с целой простыней фамилий: может, кого вспомнит по лагерю? Недели три приносили новые списки, Эрих старательно вычитывал.

Душа была не на месте. В плену согревала мечта, а здесь вдруг обволокла пустота - без работы, без дома, куда хотелось бы возвращаться. Но надо было жить...

Жизнь часто сама дает выход из положения, надо только перетерпеть.

В Хилдене оставалась одноклассница, которая, Эрих знал, неровно к нему дышала. Но столько лет прошло - военная школа, фронт, плен... Встретил ее - что-то встрепенулось.

И вот Эрих встретил Эрику, которую не видел с юности. Посидели, вспомнили школу, поговорили о настоящем. Девушка знала, как обстоит у Зобираев, и предложила сама: перебирайся! Добрая, славная - глупо было отталкивать счастье. Будущие тесть с тещей приняли хорошо, а невеста выкармливала чуть не с ложечки, выводила из долгого недоедания. Жидкие кашки, мясного не давала, хлеб, картошку - мелкими порциями.

Летом сыграли свадьбу.

Встать на ноги помогли однокашники, что вернулись раньше и нашли себя в новой жизни. Были директор банка, шеф строительной компании... Эрих пошел учиться на автомеханика.

Немецкие авто скоро станут национальной гордостью. На них ставил еще Гитлер, продвигавший программу «народного автомобиля» - отложенная на время войны, идея реализовалась «Фольксвагеном» по окончании. А Эрих связал судьбу с Auto Union, будущим «Ауди». Нашел колею и стал строить жизнь, вот только отношения с отцом так и не наладились.

Однажды, когда учился и жил у Эрики, старший брат затащил на день рождения. А отец - натуру в карман не спрячешь - выпив, начал бахвалиться: «Пять сыновей, и ни один не стал таким мастером, как я!» Эрих сказал: посмотрим.

Через год он получил специальность мастера-автомеханика. Начальник, видя способности, посоветовал: пока страна приходит в себя, тебе нужна практика за рубежом, откроешь для себя мир. И Эрих поехал: Голландия, Бельгия, Англия, Ирландия, Франция, страны Африки, Индия, Пакистан, Таиланд, Китай, четыре года в США... В разгар этих странствий в 1959 году пришла весть о смерти отца. На похороны Эрих не поехал. Позвонил приятелю, занимавшемуся в Хилдене цветами, заказал венок, но переступить обиду не смог.

Последние счеты с войной свел на встрече курсантов в Юлихе. Они так договорились: как ни сложится война, встретиться 5 мая. И вот созвонились-списались и, кто выжил, встретились.

На Гитлера уже смотрели иначе. В советском рабочем плену, который многие прошли, регулярно крутили фильмы о гестапо, концлагерях, расстрелах в гетто. Многого фронтовики не знали и только теперь задумались, что пришли в чужую страну, а противники ее защищали. Что война - дело гадкое, принуждающее стрелять в таких же, как сам, у кого тоже родители, братья, сестры...

«Нам говорили: Германия маленькая, а в России много земли: возьмем - и будет наше», - поделился Эрих Зобирай.

Сколько бед на земле от этого «на хапок» - хоть тогда, хоть сейчас: возьмем - и будет наше.

Когда-то в детстве, получая от отца тумаки, Эрих поклялся себе, что своих детей пальцем не тронет. Отношения с сыном и дочерью у него сложились прекрасные. Говорил: я не только отец, я твой друг. Сын - байкер в мотоциклетном клубе, гоняли с юных лет. Когда собирались на озера, Эрих брал бус с прицепом, загружал вещи и катил вперед всех. Ребята приезжали налегке, а Зобирай уже кашеварил. Когда байкеры выросли, продолжали называть Эриха папой.

Жизнь - штука непростая: после долгого супружества Эрих развелся. Был потом еще один опыт брака - на седую голову интернационального. Как беларуские друзья ни отговаривали, бес влез в ребро. Если были у него какие грехи на войне, то Нина, назовем ее так, отыграла всё сторицей. Через полгода назвала немецко-фашистской свиньей и ободрала как липку.

К тому времени Зобирай ездил по линии Красного Креста. С 1989 года, когда представитель организации позвонил с предложением: «Господин Зобирай, вы были в плену, говорите по-русски. Мы готовим гуманитарную помощь, можете ли вы нам помочь?»

Непоседа по жизни, Эрих сразу согласился. Отправился в Брест организовать ночлег, растаможку, и пошли из Германии транспорты с одеждой, продуктами, лекарствами. Зобирай воспользовался случаем побывать в Клину, все искал Белого Ангела - спасшую его девушку-врача, но следы затерялись.

Как-то сопровождение груза пришлось на День Победы. Эрих отправился в Брестскую крепость. Стоявший близко человек в ветеранской форме обернулся на немецкую речь.

- Воевал? - предположил по близкому возрасту.
- Яа.
- Пойдем выпьем!

Это было не вино Победы - вино примирения.

Автор: Василий Сарычев

Скрытый текст. Необходимо зарегистрироваться.