Politicum - историко-политический форум


Неакадемично об истории, политике, мировоззрении, регионах и народах планеты. Здесь каждый может сказать свою правду!

Тайные культы древних

Если не нашли подходящего раздела о древнем мире, помещаем темы сюда
Правила форума
Если не нашли подходящего раздела о древнем мире, помещаем темы сюда.

Тайные культы древних. Основные недостатки III

Новое сообщение ZHAN » 17 июн 2018, 13:05

Еще одной веской причиной конечной неудачи религий мистерий было то, что они представляли экстремальный тип религии, который не отвечал общественным и религиозным потребностям уравновешенного человека. Экстремальное движение рано или поздно вызывает реакцию. Здравый рассудок человечества в том, что оно постоянно пытается найти равновесие человеческих способностей и надежд. Каждая эпоха обязательно открывает в предыдущей что-то, чего было «слишком много» или «слишком мало»: в этом ее слабость и ее предостережение грядущим эпохам.
Изображение

Есть два [Гловер признает три значительные стадии в развитии религиозной мысли: магию, мораль, и личное отношение (Progress).] четко выраженных типа религии:
a) социально-этическая, или политическая, и
б) индивидуалистически-мистическая, или религия личного типа.

Первую можно назвать, пользуясь выражением Гегеля, религией пользы, а вторые – религиями искупления.

Первый тип ищет благоденствия общества и подчеркивает социальные обязанности; в другой главное – спасение отдельной души.

Первая стремится к братству в специфическом объединении людей, таком как племя, клан, раса или нация; другая надеется на единение с богом или поглощение им.

В религии политического типа религиозной единицей является нация или клан; обряды религии совершаются в первую очередь для ее процветания; в религии личного типа религиозной единицей является личность.

Первый тип идет «обычным путем» повседневной жизни, второй хочет наслаждаться блаженным видением.

Эти два типа ярко проявляются и в греко-римский период. Политический тип в его силе и слабости представлен религиями города-государства в Греции и Риме, и в его силе – религией Израиля. Личный тип представлен религиями мистерии и греческими моральными философиями. В мистериях основной связью между людьми было братство в одном и том же боге-покровителе. В религии первого типа люди попадали по рождению; религия была столь же наследственна, как гражданство; в религии второго типа человек мог войти по своей собственной воле посредством инициации или перерождения. Первая нашла сферу своей деятельности в определенном корпоративном объединении; вторая – в частной и добровольной ассоциации, отличной от государства и переходящей общественные границы.

Историческое движение религии чаще всего – от политического к личному типу, в то время как врожденное для человечества стремление к единству питает борьбу за синтез между двумя крайними типами. Религии города-государства Греции и Рима и государство-церковь иудеев были проявлениями определенной крайней позиции, здоровой реакцией на которую были мистерии. Однако реакция религий мистерий бросилась в другую крайность – и эта реакция имела эпохальное значение в истории религий. Оба типа представляют собой важную грань божественной истины, но на время господства одного из них затмевается другая, столь же ценная истина.

«Эпохальный переход в прогрессе человеческой мысли – это переход от того типа религии, который, подчеркивая социальный идеал, восхвалял моральные обязанности, к типу, который, подчеркивая личный идеал, восхвалял мистическую надежду» [ Bacon B.W. Hib. Jour. April ’13].

Мистериям принадлежит неоценимая заслуга в том, что они ввели принцип свободного выбора в религиозных вопросах, подчеркивая личностные аспекты, что углубляло самосознание, провозглашая необходимость в возрождении, направляя мысль человека к бессмертию и питая мистицизм, который делает невидимые вещи реальными. Они потерпели неудачу, поскольку пренебрегали другими аспектами жизни человека на земле в его общественном окружении или осуждали их.

Греческие и римские социально-этические религии легко заменились на личностные мистерии. Но была одна религия более раннего политического типа, которая не уступила мистериям, но бросила им вызов. Религию Израиля в течение шести веков, со дней Иеремии и Иезекииля до триумфа христианства апостола Павла, сотрясал конфликт между двумя соперничающими основами религии – политической и личной, и этот конфликт в значительной степени послужил подготовкой к появлению дочерней религии, которой было суждено преуспеть там, где Израиль потерпел неудачу. Израиль передал нерешенную проблему христианству – проблему, которая разрывала его собственную душу, которая производила яростные разногласия внутри теократии, которая порождала партии столь противоположные друг другу, как эссены и зилоты, и которая в конце концов вызвала масштабный отход от синагоги в церковь. Религия Израиля совершила замечательную попытку примирить оба принципа, и, хотя она была и всегда оставалась националистической религией, она включала в себя личностные ожидания в такой степени, о которой никогда не могли и мечтать Греция или Рим. Однако социально-этическое сознание настолько господствовало в мысли Израиля, что власти косо смотрели на индивидуалистическую религию: их неприятие индивидуализма еще возросло из-за того очевидного факта, что религии индивидуалистического типа не выделялись этическими требованиями.

Появление личной религии в противоположность политической в Древнем мире было решающим шагом вперед в истории человеческого духа. Следующий религиозный вопрос, который встал перед людьми, был: должны ли эти типы религий существовать бок о бок или противостоять друг другу? Являются ли они взаимоисключающими? Или же синтеза достичь нельзя? :unknown:

Если мы примем гегелевскую формулу эволюции – тезис, антитезис, синтез, – то мы можем сказать, что греческие и римские религии представляли собой тезис (общественно-этические религии), мистерии – антитезис (индивидуалистическо-мистические), в то время как иудаизм представлял собой как тезис, так и антитезис, но тщетно работал над тем, чтобы найти синтез. Найти синтез удалось христианству. Христианство было вынуждено встретить проблему лицом к лицу из-за конфликта между политическими религиями Запада и личными религиями Востока, интенсивность которого росла вокруг него, и потому, что иудаизм, который питал его ранние годы, слишком был углублен самоанализом по этому вопросу. Если христианство действительно являлось тем, чем оно себя называло, – настоящей вселенской религией, – то оно должно было решить загадку и найти средство удовлетворить как общественные, так и личностные инстинкты человека, сделать человека одновременно нравственным и мистическим, соединить дополняющие друг друга истины «мы партнеры» [Еф., 4: 25] и «все души – Мои» [Иез., 18: 4] во всеобъемлющую истину.

Следовало отдать справедливость «тому [типу], который был заинтересован в поведении в этой жизни и влиял на него, но не мог удовлетворить мистических стремлений человека; другой соответствовал этим мистическим стремлениям, но при этом не мог дать жизни в этом мире нравственное содержание и значение» [Cave S. Christianity the World-Religion, Exp. Times, April ’19].

Христианство обозначило свое превосходство над религиями города-государства, религиями мистерий и иудаизмом, показав «примирение двух типов в высшем синтезе этической религии искупления, которая освобождает человека из этого мира и при этом дает ему возможность найти в этом мире сферу нравственной деятельности и цель». Оно соответствовало всем нуждам человека как в личных чаяниях, так и в общественных связях на земле. Оно сочетало прекрасное равновесие двух возвышенных идей божественного общественного порядка – Царствие Божие и неоценимую ценность отдельной личности: «Ибо какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?» [Мк., 8: 36] Религия и мораль были нераздельно связаны в христианстве; вера должна была проявляться в трудах.

Путь христианства к примирению этих двух крайних типов религий был подготовлен мистериями и иудаизмом как с негативной, так и с позитивной точки зрения. Религии мистерий заставили человека сознавать личные нужды и научили его подниматься над землей и материей к отождествлению с Богом. К несчастью, этот энтузиазм или экзальтация не сопровождались заметным изменением в поведении; духовные надежды не обязательно предполагали новый моральный идеал. Конечно, профессор Гарднер преувеличивает, когда говорит: «У нас нет причин предполагать, что те, кто говорил о спасении с помощью Исиды или Митры, были гораздо лучше своих ближних; таким образом, они не жили на более высоком уровне бытия», в то время как христиане были «не просто наполнены духовным энтузиазмом, но этот энтузиазм в них принимал форму самоотречения, святой жизни и христианской любви, “энтузиазма к человечеству”». Проблемы, которые пережил апостол Павел из-за моральных отклонений его языческих церквей, которые почувствовали силу новой духовной экзальтации и радовались «разделению Духа Святого», достаточное свидетельство того, что язычество могло включать горячую религиозность, не будучи при этом очевидно нравственным или даже будучи совершенно очевидно безнравственным. Читатель «Метаморфоз» Апулея – лучшего учебника для изучения мистерий – будет впечатлен загадочным для него соединением религиозного пыла и чувственного и похотливого воображения. Спасение через Исиду не обязательно предполагало изменения в характере.

Именно от иудаизма, который был прежде всего этической религией древности, христианство унаследовало свой высокий этический идеал. Иудаизм был шокирован при виде страшных грехов язычества, особенно идолопоклонства и плотских грехов. Его собственная мораль была небезупречна, однако она представляла собой постоянный вызов окружавшему иудаизм язычеству. В святости домашнего быта, религиозном воспитании детей, долге братской взаимопомощи, взаимоотношениях полов, достоинстве ручного труда и других отношениях диаспора стала «вождем слепых» для Римской империи. Мораль иудаизма была такой, что, за исключением банальностей традиции и излишнего библеизма, ее можно было en bloc перенести в христианство. Более бедные иудейско-христианские церкви более чем возместили вклад христиан – бывших язычников богатством своего этического вклада. Первых волновал вопрос обрядов, в то время как вторые пытались сдержать излишние вольности, приняв нравственный кодекс иудаизма и христианства. Поскольку христианство возникло из иудаизма, мораль стала его родимым пятном:

«Иудейское христианство в Палестине, воспитанное иудейским законом, было, если можно так выразиться, хребтом, который поддерживал нравственное сознание целого… и иудейская агитация в его (Павла) церквях, несмотря на весь вред, который она приносила, все-таки привела к тому, что нравственная сторона христианства была подчеркнута сильнее» [Dobschütz. Christian Life / Eng. tr.].

Иудейские катехизисы и учебники были приняты христианством и включены в христианские писания. Этическое превосходство было сильной стороной в платформе ранних апологетов и христианских историков, и его вполне замечали языческие критики. Такое сосуществование морали и религии, для нас столь привычное, не было таким в греко-римскую эпоху. Общим местом его сделало христианство: оно взяло на себя этическую задачу, которую так хорошо начали решать греческие философы и религия Израиля. Конечно, нельзя сказать, что христианство завершило нравственное воспитание Запада, но христианство сделало невозможным, чтобы отныне религиозным считался человек, чье поведение является несовместимым с религией, которую он исповедует. Оно позволило нам объединить субъективный и объективный аспект религии; радоваться как экстазу общения святых, так и восторгу личного общения с Отцом наших душ; уравновесить центробежную и центростремительную силы души.
Да правит миром любовь!
Аватара пользователя
ZHAN
майор
 
Сообщения: 71869
Зарегистрирован: 13 июн 2011, 11:48
Откуда: Центр Европы
Пол: Мужчина

Тайные культы древних. Основные недостатки IV

Новое сообщение ZHAN » 23 июн 2018, 13:41

Аристотель проницательно выделил роковой недостаток в мистериях, когда сказал:
«Отнюдь не необходимо, чтобы посвящаемые учились чему-либо, но чтобы они получали впечатления и приходили бы в соответствующее настроение».
Этот недостаток – туманность и излишняя эмоциональность, которые сопровождались закостеневшим традиционализмом. Мистерии обращались в первую очередь к чувству, а не к нравственной лояльности и духовному восприятию. Этому есть множество свидетельств. Стобей [992] сохранил фрагмент Фемистия (Плутарха?), где смерть сравнивается с инициацией таким образом:
«Тогда [в смерти] душа переживает опыт, подобный тому, что получают те, кто проходит посвящение в мистерии. Отсюда и совпадение – слово в слово и дело в дело – в умирании и в обряде посвящения. Во-первых, блуждания и мучительные, болезненные переживания и какие-то неприятные и бесконечные переходы в темноте; затем, перед концом, все ужасные вещи – страхи, ужасы, пот и оцепенение. После чего является некий чудесный свет, и душу принимают чистые угодья и луга с пением и совместными танцами и самыми священными торжествами святых звуков и священных явлений. Посреди всего этого человек, теперь уже совершенный и посвященный, становится свободен и совершает круг, освобожденный и увенчанный, исполняя обряды; он беседует со святыми и чистыми людьми, видя там непосвященную толпу тех, кто живет, не очистившись, тех, кто под его ногами ступает в потоках грязи и тьмы, и, несмотря на страх смерти, продолжают творить зло, не веря в блаженство мира иного».
«Как те, кто прошел посвящение, – говорил Плутарх, – подходят к друг другу сначала со смущением и восклицаниями, но, когда совершились и показаны святые обряды, они внимают, дрожа и молча, так и начинающий овладевать философией сначала заметит много смятения, но, познакомившись с предметом поближе и увидев более яркий свет, как тогда, когда приоткрываются святыни, он станет другим и будет молчать, и его охватит благоговейный трепет».
Изображение

Псевдо-Деметрий уверяет, что «мистерии исполняются в виде аллегорий, дабы вызвать ужас и благоговейный трепет». Эта светотень, которую не хотелось и нельзя было четко определить, приспосабливала мистерии к самым разнообразным вкусам из-за растяжимости интерпретации – для посвящаемого они могли значить что угодно; она придавала им привлекательность, которая сопровождает теософию и оккультизм. Несопоставимое, устарелое, символическое стояло в мирном соседстве.

«Туманные идеи восточных жрецов позволяли любому увидеть в них те призраки, за которыми он гонялся. Воображению отдельного человека был предоставлен огромный простор, и интеллектуалы-дилетанты радостно переделывали эти гибкие доктрины по своему желанию. Они не были достаточно четко очерчены и не были сформулированы достаточно точно, чтобы нравиться толпе. Боги были все и ничто; они терялись в этом sfumato» [Cumont. Rel. orient. / Eng. tr. P. 88, 2nd ed.].

Но ум человеческий не может жить в тумане. То, что можно интерпретировать как что угодно, может не значить ничего. Следует обращаться к интуиции, чтобы объяснить его воздействие и подвергнуть психопатические состояния холодному анализу. Обряды на некоторое время могут стать важнее, чем рассуждения, но рассуждение может войти непрошеным и стать причиной неприятностей. Мифология может занять место разума, но лишь на какое-то время. Ни одна религия не может постоянно укрываться за туманной и текучей дымкой представлений и несвязных элементов.

Сократ справедливо оценил эмоциональные завихрения вдохновения и откровения, когда он столь правильно сказал: «Величайшее из наших благословений приходит к нам через mania, при условии, что это дар от Бога», и «Безумие, которое приходит от бога, превосходит здоровье, которое от человека».

Конечно, александрийский Отец Церкви со своими симпатиями к мистически-гностическому типу религии мог взывать к своим современникам: «Очиститесь от обычая, окропив себя каплями истины», сравнивая с новыми мистериями: «О поистине святые мистерии, о чистый свет! Я несу факел, чтобы узреть небеса и Бога; посвящаясь, становлюсь безгрешным, священнодействует же Господь и, выводя к свету, отмечает посвященного печатью».

Из туманности мистерий логически вытекала их интеллектуальная или теологическая слабость – недостаток, который не ускользнул от одного из их сильнейших адептов. Рано или поздно вера должна подвергнуться критике, но религия, основанная на духовной природе человека, должна не опасаться «навязчивого человеческого интеллекта», а скорее приветствовать его.

С самого начала интеллектуальное убожество мистерий было очевидно для образованных людей, которые прибегали к религиозно-философским системам. Мистериям никогда не удалось поставить себе на службу греческую философию в столь полной мере и с такой верностью, как это удалось христианству, и они не могли вынести их ядовитое воздействие на веру. Поэтому, как правило, серьезный человек был вынужден выбирать между туманными мистериями и четко сформулированной греческой мыслью. Следовательно, было два основных течения, и к одному или к другому из них относились попытки ответить на интеллектуальное любопытство и удовлетворить стремления несчастливых душ: «Те, чьи интересы были в первую очередь интеллектуальными, или же в первую очередь требовали теологию, которая была бы интеллектуально приемлемой, испытали сильное влияние метафизики неоплатоников и этики стоиков. В них они, как казалось, на шли разумное объяснение вселенной (Weltanschauung), которое соответствовало фактам, и правило жизни, которое удовлетворяло совесть и, кажется, давало продолжительное счастье. С другой стороны, тех, чей интерес был в первую очередь религиозным в более узком смысле этого слова, привлекали восточные мистерии» [Lake. The Earlier Epp. of St. Paul. 2nd ed].

По мере того как мистерии стали заигрывать с мыслителями, появились и апологеты, такие как Апулей, Цельс, Порфирий, Ямвлих, Прокл и Юлиан, которые попытались выработать теологию, дабы оправдать притязания этих религий. Большой потерей для нашего исторического понимания Древнего мира является то, что до нас дошла лишь часть этой языческой апологетики. Замечательный очерк Плутарха «Об Исиде и Осирисе» отвергается египтологами в качестве достоверного свидетельства о религии Нила. Этот апологетический и аллегорический трактат является слиянием платоновских теорий с египетской мифологией на довольно непрочной исторической основе. Египетский культ мы видим глазами синкретического александрийского посредника, для которого натурализм, зоолатрия (тотемизм) и магия посредством аллегорического экзегесиса вынуждены уступить место теологии, приемлемой для греческого ума. Плутарх, очевидно, пытается доказать, что учения Египта соответствуют продвинутому мышлению его времени. Исида обрисована как мать скорбей, благая и жалостливая богиня, и Осирис «переходит в вечную Любовь и Красоту, чистый, бесстрастный, далекий от всего, что может измениться и умереть, недоступный в своем эфирном сиянии; только лишь в моменты вдохновенных размышлений мы можем слабо коснуться его во сне».

Все, что могут сделать благочестие и философия, Плутарх сделал для мистерий. И тем не менее: «…несмотря на сияющие туманы очарования, которым он окутал этих языческих богов, пока старые мифы не стало возможно объяснить любым мыслимым способом и все становится символом всего, и все прекрасно и свято, дурацкие и неприличные старые истории остаются определенной и неотъемлемой частью этой религии, животные продолжают быть предметом почитания и образ Осириса стоит в своей первоначальной обнаженной непристойности» [Glover. Conflict].

Восточная роскошь красок, вымученная риторика, дикая фантазия и лошадиная доза мистицизма, характерные для написанного во II веке романа Апулея, не могут скрыть религиозного энтузиазма, с которым он описывает свое участие в обрядах Исиды и Сераписа, и закрыть от нас производимые ими психологические эффекты. Блистательный эмоциональный язык одиннадцатой книги «Метаморфоз» впечатляет читателя: это мощное выступление пророка язычества за дорогие ему мистерии.

Плотин неоднократно изображает очищение души в ее восхождении от чувственного мира к миру духа, к Огдоаде, языком, взятым из мистерий. Порфирий считал, что мистерии в символах и действах изображают глубочайшие истины платонизма.

Ямвлих защищал мистерии против обвинений в непристойности и абсурдности и с красноречивой страстью обращался к поучительному влиянию созерцания их блаженных символов на душу.

Можно упомянуть о том, как Юлиан обсуждает «приспособление мифов к посвящению», и его совет «обеспечить себе посвящение во все мистерии».

Прокл утверждал, что философские доктрины (прежде всего доктрины платонизма) содержат то же самое, что и мистические откровения, что философия на самом деле взята из мистерий – от орфиков до Пифагора, у которого заимствовал и Платон.

Христианство, переведя в форму разума то, что сначала было предоставлено вере, пережило испытание критикой, результатом которой так часто было испарение туманных идеалов древней мистериологии. Ему нечего было бояться: оно могло только выиграть с помощью анализа. У него были свои символы, но они были просты, и в них не было ничего оскорбительного.

Правда то, что Цельс высмеивал христианство, как крестьянскую религию:
«У вас является общим правилом: пусть никто не приходит (к нам), если только он или образован, или мудрец, или просто разумный человек. Все подобные качества в наших глазах – одно только зло. Но если кто необразован, глуп, простец, мало развит – все такие лица смело идите»;
и
«Но послушаем, что за людей христиане зовут к прославлению своих таинств! Царствие Божие, – говорят они, – уготовано грешникам, простецам, детям, одним словом – всем несчастным. И кто же это – люди, которых вы называете грешниками! Это разные нечестивцы, воры, разорители стен, отравители, святотатцы, осквернители могил! Словом, такие люди, которых может сзывать в свою шайку разве один только атаман разбойников!»
Лукиан высмеивал христианство, как культ «распятого софиста».

Величайший из языческих философов христианской эпохи, Плотин, не удостоил новую веру упоминания. Для благородного императора из рода Антонинов новая вера была «просто упрямством». Порфирий, еще более проницательный критик, чем Цельс, со всем своим уважением к Иисусу, обливал христианскую проповедь презрением, особенно по поводу якобы магического воздействия крещения и причащения, хотя его основной недостаток был в доктрине воплощения, которая противоречила всем философским идеям о соотношении духа и материи, Бога и мира.

Павел говорит, что немногие мудрецы принимают Евангелие; правда и то, что христианство сделало свои первые шаги среди низших классов. Некоторые христианские апологеты достаточно заблуждались, чтобы пытаться завоевать популярность для новой религии, утверждая, что
«она достойна доверия, потому что абсурдна; она достоверна, поскольку невозможна».
[ert. De Carne Christi. 5.]

Правда и то, что адепты христианства вместо того, чтобы твердо держаться за божественную личность Иисуса, иногда брались оборонять аванпосты таких идей, как непорочное зачатие, чудеса, совершенные Иисусом, изгнания бесов, якобы исполнение пророчеств, аксиоматическая непогрешимость Писания с ненарушимостью догматов, неизбежное второе пришествие Господа, телесность воскресения, – по поводу которых они подвергали себя ненужным атакам и во взглядах на которые в последующие века изменились акценты. Были и такие, которые «не хотели ни давать, ни получать причины своей веры» и которые призывали обращенных словами «не рассматривайте, только верьте».

Но и это еще не вся правда. Было только естественно, что христианство, как религия искупления, должна была быть более охотно принимаема угнетенными классами, среди которых меньше господствовал консерватизм; но никогда христианство не было просто крестьянской религией. Оно удовлетворяло сердца и умы того же тонкого мыслителя, который заявлял, что немногие мудрецы приняли «оскорбление Креста»; оно привлекало образованные умы, такие как четвертый евангелист, автор Послания к евреям или автор изящного Послания к Диогнету. Христианские апологеты оказались на достойном уровне, чтобы объяснить фундаментальные христианские истины на языке греческой философии.

При Антонине был опубликован широкий корпус апологической литературы такими авторами, как Квадрат, Аристид, Татиан, Юстин, Афинагор, Феофил, Мелитон, Аполлинарий и Минуций Феликс.

Юстин после своего обращения сохранил плащ философа для христианской пропаганды, в котором он и завоевал свой двойной титул – «философа и мученика». Он пытался оправдать истину христианства, в основном взывая к морали его приверженцев, доказательствам пророчеств и простоте и достойности христианского культа.

Татиан не желал отдавать философию неверующим: «Наша философия старше, чем у греков» и «и богатые и бедные у нас занимаются философией», даже старухи и юноши.

Позднейшие апологеты начали битву за образование в церкви, прежде всего Ориген и Климент.

Ориген отважно принимает возражение своего оппонента против веры без рассуждения: «Мы должны следовать разуму и руководиться рассудком», и он заявляет, что можно без высокомерия сказать, что среди христиан по меньшей мере столько же разумного исследования, как и у других.

Еще более поразительно то, как Климент защищает права на философское исследование в христианской доктрине, и то, как он утверждает блага, происходящие из применения этого исследования. Приглашая своих соотечественников прийти ко «вседостаточному Врачу человечества», он также советует им «истинно правдивую философию»:
«невозможно найти, не искав, или искать, не исследуя, или исследовать без анализа и не задавая вопросов, чтобы добиться ясности».
Философия для греков была подготовительной дисциплиной для Евангелия, которое Закон доказал иудеям. Поскольку философия делает людей добродетельными, она должна быть делом Божьим. Никто не приветствовал сомнение в вере больше, чем этот широко образованный греческий Отец Церкви, для которого истинный христианин был истинным гностиком. Никто, кроме четвертого Евангелиста, не показал лучше, как христианство может показывать новые и старые предметы, и, заимствуя, преобразовывать.
«Без сомнения, путь к истине один, но разные тропы, ведущие из различных мест, соединяются в ней, подобно тому как различные потоки образуют единую реку жизни, текущую в вечность».
Греческая и негреческая мысль «содержат части вечной истины».

Лактанций также признавал силу христианства, утверждая при этом, что истинная религия и истинная философия – одно и то же.

Ни одна другая религия за столь краткое время не вызвала к жизни такую теологическую литературу, в которой ее приверженцы откровенно излагали истины, содержащиеся в их вере. Это, конечно, вызвало и такой «урожай» ересей, что церковные лидеры были серьезно обеспокоены, – гностицизм, докетизм, монтанизм. Именно в споре с гностиками христианство ближе всего подошло к контакту с философией Древнего мира, и вследствие этого ему удалось более четко сформулировать свое собственное кредо.

Христианство предложило более глубокую и духовную весть, чем мистерии, теософскому сознанию Востока, философскому сознанию Греции и юридическому сознанию Рима. Каким бы блестящим ни был аллегорический экзегесис мистерий, какой бы отдаленной ни была та древность, которой они похвалялись, каким бы величественным ни был их авторитет, каким бы впечатляющим и зачастую прекрасным – их символизм, в конце концов в мистериях оставались лишь одни тающие мифы, в которых было не сыскать теологии и легенды, отвратительные для нравственного чувства, в то время как христианский апологет мог воззвать к истине, которая была понятна, поскольку была заключена в Слово, ставшее Плотью в Богочеловеке.
Да правит миром любовь!
Аватара пользователя
ZHAN
майор
 
Сообщения: 71869
Зарегистрирован: 13 июн 2011, 11:48
Откуда: Центр Европы
Пол: Мужчина

Тайные культы древних. Причины победы христианства

Новое сообщение ZHAN » 24 июн 2018, 11:21

Появление христианства на какое-то время почти не привлекало внимание и оставило лишь слабый след в языческой или иудейской литературе того времени. Сенека (перед трибуналом, в котором председательствовал его брат и на который иудеи привели Павла) не упоминает о новой вере, которая, как мы знаем, быстро распространялась в его время. Светоний по недоразумению упоминает об Иисусе как о подстрекателе к мятежу в Риме. Тацит, писавший в начале II века, говорит о подъеме этого «вредного суеверия (exitiabilis superstitio)» и о смерти его Основателя при Понтии Пилате.
Изображение

Спорный пассаж у Иосифа Флавия, касающийся Иисуса, теперь может считаться аутентичным. Лукиан насмехается над «распятым софистом», а благородный Аврелий в единственном открытом упоминании о христианстве называет его «просто упрямством».

Именно иудеи первыми забили тревогу против новой религии, которая была так похожа и в то же время так отличалась от той веры, что породила ее; именно они и в Палестине, и в диаспоре были инициаторами первых преследований христиан.

Сначала сами иудеи считали новую веру просто новой сектой или пророческим возрождением в рамках иудаизма. Апостолы в Иерусалиме некоторые время придерживались того же мнения и продолжали жить, как иудеи, в то же время считая Иисуса Мессией. Вскоре последствия нового учения стали очевидны для иудеев, и трудные вопросы, поднятые миссией среди язычников, донесли не только до Павла, но и до религиозных авторитетов среди иудеев, что если христианство является правдой, то истинный иудаизм обречен: Христос – «конец Закона». Консервативные элементы в иудаизме попытались искоренить новую ересь и с этой целью призвали на помощь светские власти.

Христианство, отвергнутое иудаизмом, стало «недозволенной религией», которая в течение поколений росла и распространялась, как сказал Тертуллиан, sub umbraculo licitae Judaeorum religionis. Видимо, для бдительных римских властей оказалось сюрпризом, когда они поняли, что новая религия, очевидно не имевшая прошлого, внезапно появилась на сцене, заявляя, что является мировой религией, и оспаривая права императорского культа.

В результате большого пожара в Риме в июле 64 года Нерон, чтобы рассеять слухи о том, что он поджег город, начал первое имперское преследование христиан; с тех пор христианство привлекало все больше внимания – как враждебного, так и дружеского. Все преследования и полицейское наблюдение императорского правительства были так же тщетны в своих попытках остановить распространение христианства, как истребление младенцев Иродом не могло помешать этому учению появиться на свет. Христианство становилось все сильнее, когда ему противостояло государство, другие популярные религии, родственная ему вера, наука и философии того времени.

Стабильность христианства является свидетельством того, что его победа была достигнута в основном духовными средствами, не просто недостатками религий мистерий, но его собственными внутренними качествами. Обладая Духом Христовым, оно смогло пробудить и преобразить массы, которые приходили к нему из невежества или по низким мотивам. К христианству, как и к другим религиям, многие его приверженцы приходили по мотивам, которые трудно назвать религиозными. Некоторые видели в христианстве более значительный магический потенциал для совершения экзорцизма и чудотворства; некоторые принимали его из страха последнего суда, которым угрожало грядущее второе пришествие; некоторые искали рая земного; некоторые, в тот век теософии, жаждали пневматической харизмы. Христианство обрело могущество отнюдь не верой таких приверженцев.

Весьма познавательно будет выделить причины, которым историки приписывают победу христианства. Например, Гиббон [Decline and Fall. Ch. XV.] относит ее за счет
1) энтузиазма ранних христиан;
2) их веры в бессмертие с будущими наградами и наказаниями;
3) чудес;
4) высоких моральных установок его первых исповедников;
5) эффективной организации по модели империи.

Более удивительно, что Мериваль [ Conversion of the Rom. Emp. P. viii ff.] пропустил его истинный секрет, перечислив четыре фактора:
1) внешние свидетельства очевидного исполнения пророчеств и чудеса;
2) внутренние свидетельства: удовлетворения духовных нужд империи;
3) чистота жизни и героическая смерть христиан;
4) временный успех, который завоевало христианство при Константине.

С гораздо большей истиной Джон Блэки [ Day-book of J.S. Blackie] говорит:
«Христианство обращалось к миру с тройным преимуществом: разумное учение, поразительная нравственная сила и общепринятая историческая основа».
Ренан, обсуждая вопрос в нескольких интересных главах своего «Марка Аврелия», говорит: «именно посредством нового жизненного учения, которое оно ввело в мир, христианство победило», и в другом месте: «в учении Христа был новый дух и печать оригинальности» (cachet original).

Французский модернист А. Луази в своей книге «Языческие мистерии и христианское таинство» (Les Mystères païens et le Mystère chrétien) доказывает, что превосходство христианства было в его подчеркнутом монотеизме, подразумевавшем личность Бога, и в его учении о воплощении.

Леки [History of European Morals. Vol. I, ch. III (The Conversion of Rome)/ Copyright ed. 1911.] указывает, что христианство сочетало больше отдельных мощных и привлекательных элементов, нежели какая-либо другая религия, таких как универсализм, полный сочувствия к людям культ, благородная система этики, идеал сострадания.
«Главной причиной его успеха было соответствие христианского учения с духовной природой человечества. Именно поскольку оно соответствовало нравственному чувству своего времени, оно верно отражало высший тип превосходства, к которому стремились люди, оно отвечало на их религиозные потребности, цели, чувства, поскольку все духовное существо человека могло распространяться и расти под его влиянием, и поэтому ему удалось столь глубоко укорениться в сердцах людей».
Рейнак [Orpheus] приписывает его победу и прочность простоте и чистоте, в то время как Кюмон [Rel. or. P. xxiv] видит его победу просто «завершением долгой эволюции верований».

Более исторически оправданно, чем эти последние два автора, Макгифферт считает:
«Древнее христианство победило просто потому, что в нем было гораздо больше элементов силы и устойчивости, оно сочетало в себе целый ряд привлекательных черт и удовлетворяло более разнообразным потребностям, чем какая-либо другая система… его победа в Римской империи оказалась вполне заслуженной благодаря явному превосходству».
[Influence of Christianity in the Rom Emp.]

Хотя христианские апологеты говорили о множестве христианских чудес и об их природе, успех христианства был обусловлен отнюдь не чем-то таким, что имело преходящее значение, или чем-то, что могли предъявить и другие религии, но этим чудом из чудес – личностью Иисуса. Обращение Константина послужило просто завершением материального и политического успеха христианства и породило союз, который для христианства был чреват гораздо больше злом, чем добром.

Триумф христианства был чем-то большим, чем вершиной долгой эволюции религий, больше чем просто завершением проникновения восточных элементов на Запад. Христианство победило не потому, что Восток был в основном за Христа, а Запад – за Митру. И христианство победило не потому, что оно было принято эллинским духом, который смог защитить его догматы философской терминологией и который дал христианству разумную теологию, необходимую для устойчивости религии. Цельс справедливо утверждал [C. Celsum. I. 2], что
«собственно греки оказываются в состоянии обсудить, обосновать и приспособить к достижению добродетели все изобретения варваров»,
которые, как он допускал, могли превосходить греков в способности «создать учения».

Правда то, что митраизм был обречен в основном потому, что он не смог завоевать себе приверженцев среди греков, но правда и то, что другие современные ему религиозные системы потерпели неудачу, несмотря на греческую защиту. То, что этот поразительно одаренный народ решил посвятить свой гений Христу, было значительным – возможно, самым значительным – фактором, который внес свой вклад в успех древнего христианства, но не самым главным фактором.

Не было и такого (как иногда утверждают), что христианство победило своих соперников с помощью агрессивных синтетических тенденций и способностью широко заимствовать и органически ассимилировать заимствование.

Перспектива его победы была обеспечена до того, как оно достигло своих наиболее синкретических стадий в III и последующих столетиях. Преимущества синкретического метода не скрыли от христианских апологетов его очевидные опасности. Тертуллиан [De Praes. Haer. 7] высказал свой протест: «О чем помышляли люди, мечтавшие составить христианство стоическое, платоническое и диалектическое?» (Viderint qui Stoicum et Platonicum et dialecticum Christianismum protulerint?)

Христианство победило потому, что оно было тем, чем было, из-за того, кем был Иисус. Говорить так значит не отрицать длительный исторический процесс подготовки к исполнению времен. Действительно, была подготовка, как негативная, так и позитивная: ее провели религии мистерий, греческие религиозные философии, иудаизм и Римская империя, а также страстная жажда любви (то самое amabam amare Августина) в умирающем язычестве. Мистерии собрали людей в те самые религиозные объединения, которые стали прообразами домашних церквей первоначального христианства, и были уже готовы передать новой религии организацию и административную систему.

Мистерии, как греческие, так и восточные, создали благоприятную среду для распространения христианства, сделав религию делом личного убеждения; они сделали знакомыми понятия греха и необходимости искупления; своей пропагандой идей спасения они расположили людей к тому, чтобы те прислушались к христианам, провозгласившим, что Иисус – Спаситель; у них были денационализированные боги и люди, которые стремились к братству человечества; они поощряли стремление к бессмертию, удовлетворить которое полностью они не могли; они делали людей усердными пропагандистами, возлагая на них обязанность распространять свою веру; они питали монотеизм, делая своего бога-покровителя представителем Божественного Единого или синкретически идентифицируя свое божество со все еще живыми богами политеизма, или солнечным монотеизмом, который сосредотачивал поклонение на едином источнике жизни и света.

Были и многие другие обстоятельства, значительно благоприятствовавшие распространению христианства. Александр, Цезарь и Август приготовили путь Господу. Греческие и греко-восточные философии показали нужды и надежды человеческого духа. Платон, Посидоний и Филон показали людям на небо как на родину души. Греки одарили миссионеров Креста всемирным языком.

В начале своем христианство обладало уникальным преимуществом, поскольку ему было позволено прочно укорениться под защитой religio licita – иудаизма. В своей миссионерской деятельности путь ему везде был приготовлен проповедниками и учителями синагоги. Следует отметить, что ни одна религия еще так не облегчила путь для другой, как иудаизм для христианства – этот долг иногда нехотя признает раннехристианский антисемитизм. Евреи были везде; синагога в каждом существенном центре приготовила наиболее серьезные мысли язычества – «богобоязненных людей», которые были первыми, кто оставил синагогу и вошел в церковь.
«Христианская миссия была обязана предшествовавшей ей иудейской миссии в первую очередь обработанным полем для нее во всей империи; во вторую очередь – религиозными общинами, уже сформировавшимися повсюду в городах; в-третьих, тем, что Аксенфельд называет материальным содействием, то есть предварительным знанием Ветхого Завета в дополнение к катехизаторским и литургическим материалам, которые можно было использовать без значительных изменений; в-четвертых, привычкой к регулярным посещениям богослужений и контролем над частной жизнью; в-пятых, впечатляющей апологетикой от имени монотеизма, исторической телеологии и этики; и, наконец, ощущением того, что распространение своей религии является обязанностью человека. Величина этого долга столь велика, что можно даже сказать, что христианская миссия является продолжением иудейской пропаганды».
[Harnack. Mission and Exp. I.]

Признав должным образом все эти исторические факты, рассмотрим основные отличительные черты и факторы и способ распространения христианства, который обеспечил ему успех и стабильность.
Да правит миром любовь!
Аватара пользователя
ZHAN
майор
 
Сообщения: 71869
Зарегистрирован: 13 июн 2011, 11:48
Откуда: Центр Европы
Пол: Мужчина

Орудия пропаганды христианства. Нетерпимость

Новое сообщение ZHAN » 30 июн 2018, 12:54

Врата, через которые можно было войти в новое общество, действительно были узкими, а допускавшие в другие религии – широкими. Христианство отличалось своей нетерпимостью от всех языческих религий и превосходило иудаизм; в этом отношении оно прямо противостояло духу того времени. Оно подчеркивало, что его учение существенно отличается от других, и было бескомпромиссно в своих строгих протестах; оно «унаследовало от иудаизма смелость его неверия» [Murray. Four Stages].
Изображение

Никогда еще не было более терпимой эпохи, чем та, в которую появилось христианство. Как результат распространения греческой мысли, которая всегда была мыслью мирянина и никогда не подчинялась жреческому контролю, развала города-государства и царящего повсюду космополитизма, люди научились уважать мнения друг друга. Расовые и религиозные барьеры были разрушены. Самая исключительная из всех рас, иудеи, веками играли свою роль в мировой истории; особенно диаспора была щедра в своем общении с окружающим миром. Везде люди обменивались религиозными мнениями. Синкретизм был религиозным признаком своего времени. По всей империи распространялись религиозные сообщества, где встречались люди разных народов. Не было четкой демаркационной линии среди чужеземных культов, что свидетельствовало о значительном религиозном «гостеприимстве». Различные боги соглашались быть размещенными в одном храме; один и тот же жрец мог служить культу полудюжины разных божеств. Люди хотели попробовать все религии и философии, которые были на тот момент. Теперь стало модно молиться богам Нила, Сирии, Персии, Самофракии, Греции и Рима – так же, как в предыдущую эпоху было принято признавать лишь один национальный пантеон. Политеизм по природе своей терпим, и дух того времени только увеличивал эту терпимость.

Иудеи оставались чужды всему этому. Их бескомпромиссный монотеизм и закон делали их заметно нетолерантными по сравнению с приверженцами религий мистерий.

Они не принимали никакого компромисса по вопросу о культе императоров, соблюдении субботы и таких обрядов, которые представлялись существенными для сохранения их веры. Но и иудаизм был готов лавировать до определенной степени. Внутри иудаизма были разные ступени благочестия – от фарисеев до обычных людей. Иудаизм хотел повлиять на максимальное число тех, кто был совместим с его заповедями.

Те, кто хотел полностью наслаждаться благами Завета, должны были подвергнуться обрезанию и подчиниться обязательствам закона Моисея со всеми полагающимися к нему традициями.

Был гораздо более широкий класс приверженцев, которые отказывались порвать с язычеством; их поощряли к тому, чтобы посещать синагогу, и они были должны соблюдать минимум требований.

Христианство усилило нетерпимость породившей его веры и строго отрицало терпимость в религиозных делах, которая началась еще с персов, впервые была популяризирована Александром и стала постоянной политикой Римской империи. Оно с подозрением относилось к открытости культов, с которыми соперничало.
«Христианство гордо стояло в одиночестве в толпе thiasi; и единственное подобие их, с которым оно могло примириться, – это то подобие, которое может быть у ангела света с ангелом тьмы».
[Gardner. St. Paul.]

Обряды язычников в их глазах были поклонением дьяволам; языческий культ был основан демонами и поддерживался в интересах демонов. Тем, кто искал спасения и проверял все предлагавшиеся варианты, христианство осмеливалось сказать:
«нет ни в ком ином спасения; ибо нет другого имени под небом, данного человекам, которым надлежало бы нам спастись».
[Деян., 3: 11–12.]

Для тех, кто привык к идее и практике инициации во множество мистерий, оно говорило:
«не можете пить чашу Господню и чашу бесовскую; не можете быть участниками в трапезе Господней и в трапезе бесовской»
[1 Кор., 10: 21]

Тем, кто согласно религиозным понятиям того времени, искали посредников, оно говорило:
«Един Бог, един и посредник между Богом и человеками, человек Христос Иисус».
[1 Тим., 2: 5.]

Тем, кто привык к обращениям вроде «Господь Серапис» или Domina Исида или к императору как Dominus, христианство твердо заявляло, что «Господь един» и имя Его – выше любого имени.

Такая нетерпимость и исключительность, естественно, навлекали много ненависти на новое общество, противостоявшее господствовавшему сближению обрядов и культов. В соперничестве с синкретическими [Где одно божество могло велеть воздвигнуть храм другому, как Небесная Богиня Карфагена – Меркурию или как греческий Эскулап почитал бога из Долихена. Даже стоявшие на высокой ступени жреческой иерархии Отцы культа Митры могли быть пророками Исиды.] мистериями эта нетерпимость серьезно мешала, но в конце концов она оказалась секретом могущества христианства.

Множество последователей «Господа Сераписа» и Исиды, «Спасительницы людей» и Великой Матери, отходили от христианства, поскольку они не могли найти привычного для них принятия их богов внутри этой новой веры. Христианский культ был культом исключительным, который требовал, чтобы каждый кандидат порвал с прошлым и отделился в значительной степени от общественной жизни, поскольку та была замарана язычеством.

Христиане привлекали внимание тем, как они отделялись от мира: они были οἱ ἅγιοι. Они не желали увенчивать себя цветами на городских праздниках.

История святого Иоанна, бежавшего из эфесских бань, поскольку туда вошел Керинф, характерна для бескомпромиссного духа христианства. Ни один христианин не мог бы проявить такую толерантность, что видна в загробном исповедании веры: «отец жертвоприношений Непобедимого Митры, жрец Исиды, бога Либера [Диониса] архипастырь» (pater sacrorum summi invicti Mithrae, sacerdos Isidis, dei Liberi archibucolus), или мальчика-жреца Аврелия Антония: «жрец всех богов, Доброй Богини, Великой Матери, Диониса и Игемона (Вождя)».

Это самосознание и исключительность были «невероятно величественными и впечатляющими в тот век религиозного синкретизма и легкой терпимости ко всем видам различных религий. Это было движение, которое требовало все и не давало ничего. Конечно, это вызывало ожесточенную враждебность – но и фанатическую веру.

Мы можем сожалеть об этой жесткой нетерпимости нашей первоначальной веры, иногда лишь с трудом отдававшей должное своим предшественникам и соперникам; со II века н. э. ожесточенно обратившейся против иудаизма, за век до того отлучившего ее; она оставила лишь несколько фрагментов из обширной литургии и религиозной литературы язычества, которая имела бы огромную ценность для изучающих историю религии и бросила бы много света на происхождение нашей собственной веры; она разрушала священные места и прекрасные храмы, каких мир никогда больше не воздвигнет. И мы, стоя среди некоторых из этих впечатляющих руин, с большим сожалением оплакиваем ранний христианский иконоклазм, нежели изучающий Реформацию – слепоту наших отцов, разрушавших соборы и аббатства, поскольку те были центрами церковных злоупотреблений. Однако мы должны меньше сожалеть об этой нетерпимости первоначального христианства, если задумаемся о ее природе и ее необходимости и о способности христианства преобразовывать то, что оно считало уместным заимствовать из язычества.

Терпимость слишком часто вытекает из безразличия или нерешительности, но нетерпимость христианских проповедников была нетерпимость убежденности в том, что они нашли единственную всеобъемлющую истину. И в сумбуре религий и философий нетерпимость была самым очевидным, если не самым верным средством самосохранения.

Иудаизм, с одной стороны, пытался приманить христианство престижем закона, памятью отцов и обычаями, освященными глубокой древностью. Греческая мысль, с другой стороны, увидела в христианстве огромные возможности к размышлению и попыталась превратить его в эклектическую философию, где метафизика господствовала бы над духовным. Опять-таки мистерии, с их многочисленными приверженцами, приветствовали христианство как еще одну религию из их породы, предлагая свое гостеприимство Христу и Его обрядам.

Однако Святой Дух – как христиане называли этот новый источник силы, который они ощущали лучше, нежели могли описать, – предупредил «новый путь» об опасностях заигрывания с другими культами. Исход дела оправдал это предупреждение.

Открытость и синкретизм соперников христианства, хотя и значительно добавили им популярности, в конце концов вызвали их падение. Наряду с более возвышенными элементами, стремившимися к духовности, они обременили себя рудиментами культов природы, связав их с грубыми суевериями. Христианство отнюдь не хотело смиряться, чтобы завоевывать. Оно выдвигало, по-видимому, самые экстравагантные притязания, от которых оно не хотело отступить ни на йоту. Его исключительность сохраняла его целостность. Оно имело смелость быть исключительным. Те, кто вошел в его стадо, входили, не имея никаких иллюзий по поводу связи с прошлым. Новообращенные, которые должны были отказаться столь от многого, приходили с еще более глубоким убеждением и с более горячим усердием в распространении истины.

Жестокая нетерпимость, как политическая, так и теологическая, которая пятнает столь многие страницы истории церкви, показывает неспособность понять дух Иисуса в Его ненависти к отсутствию связи с реальностью и к греху в сочетании с такой поразительной любовью к заблудшим. Он дополнил с виду жестокое высказывание «кто не со Мною, тот против меня» другим – «тот, кто не против нас, за нас».

Христианство много пострадало от эксцессов этой своей добродетели нетерпимости, которая часто вырождалась в неприятное ханжество. Леки, сказав, что на земле, возможно, еще никогда не было сообщества, члены которого были привязаны друг к другу более чистой любовью и которое внесло бы такой прекрасный вклад в несгибаемое противостояние греху своей безбрежной любовью к грешнику, пишет:
«В то же время никогда еще не было и общины, которая более ярко проявляла бы свою нетерпимость, которая должна была неизбежно следовать за ее триумфом».
[ McGiff ert. I.]

Одновременно со своим политическим триумфом оно само стало преследовать язычников, иудеев и еретиков. Вселенская церковь пыталась истребить ересь не просто аргументами, но огнем и мечом. Репрессивное законодательство Феодосия, которое под угрозой суровых наказаний запрещало исповедовать какую-либо другую религию, кроме христианства, закрытие философских школ в Афинах Юстинианом, альбигойские походы, доминиканская инквизиция, религиозные войны XVII века, Акт о супрематии и Акт о единообразии в елизаветинской Англии, все жестокости, совершенные по отношению к анабаптистам, – эти и им подобные дела являются фальсификацией той нравственной нетерпимости апостольской проповеди, которая никогда не сомневалась в том, что Magna est veritas et praevalebit [«Велика истина и сильнее всего» (2 Ездр., 4: 41)].

Стойкость и успех христианства были обеспечены не спорными Никейским и Афанасиевым Символами веры, но простым кредо Нового Завета: «Христос – Господь», не допускавшим компромисса.

Связь христианства с синкретизмом первых трех веков могла бы завести нас слишком далеко. В то время как христианство избежало опасностей этого синкретизма, которые ослабляли его соперников, оно не спаслось от него невредимым. Оно заимствовало, но при этом и преображало. Оно «крестило» любую идею или обряд, будь они заимствованы из мистерий или из иудаизма во имя Христа. Оно готово было воспринимать правду, но при этом верило, что только Господь – это Путь, Истина и Жизнь. Его позицию лучше всего выражают слова величайшего из апостолов:
«…что только истинно, что честно, что справедливо, что чисто, что любезно, что достославно, что только добродетель и похвала, о том помышляйте».
[Флп., 4: 8.]
Да правит миром любовь!
Аватара пользователя
ZHAN
майор
 
Сообщения: 71869
Зарегистрирован: 13 июн 2011, 11:48
Откуда: Центр Европы
Пол: Мужчина

Орудия пропаганды христианства. Универсальность

Новое сообщение ZHAN » 01 июл 2018, 10:23

Христианство не только было на самом деле универсальной религией, которая могла без стеснения объявить, что нет ни эллина, ни иудея, ни мужчины, ни женщины, ни раба, ни свободного. Оно было, говоря словами Макса Мюллера, «религией Человечества». Уже было показано, что христианство соединяло в более высоком и обобщающем синтезе социально-этические и индивидуалистически-мистические тенденции в религии – задача, которая разрывала душу иудаизма. Именно в этом вопросе те, кто шел по христианскому пути, пришли в конфликт с консервативным иудаизмом: националистический принцип должен был уступить универсалистскому. Павел мог сказать:
«Ибо Он есть мир наш, соделавший из обоих одно и разрушивший стоявшую посреди преграду».
[Еф., 2: 14.]
Изображение

Поэтому путь христианству был подготовлен религиями мистерий и греческой философией, прежде всего стоицизмом. Если в своей нетерпимости христианство было прямо противоположно духу своего времени, в своем универсализме оно соответствовало тенденциям мировой цивилизации. Религии мистерий и религиозные философии, иудейская проповедь и Римская империя – все они стремились к универсализму, который мог бы сосуществовать с символическим характером того времени.

В высшей степени значимо то, что мистерии преуспели, но им не хватало всеобъемлющего универсализма в их исключительности, поскольку они не позволяли выдавать свои тайны посторонним. Греческая мысль объединилась с иудейским Откровением и восточным мистицизмом, чтобы соответствовать потребностям времени, что она и сделала в заметной степени, но в основном для образованных классов.

Иудейская пропаганда потерпела неудачу, поскольку настаивала на том, что сначала люди должны стать иудеями.

Культ императора был немного меньше, чем политическим приемом.

Христианство преодолело все преграды. В свои героические дни оно не было disciplina arcani, в нем не было тайны, которую нельзя было бы открыть всем; оно не хвалилось гносисом, доступным для немногих. Хотя врата и были узки, условия входа были таковы, что все могли им соответствовать, и эти условия не были погребены в тайном знании.

Ни одна другая религия не могла сравниться с христианством в масштабе и разнообразности своей притягательности и в том, какой всеобъемлющей была ее весть. Христианство допускало различные интерпретации, приспосабливаясь ко всем вариантам темперамента и национального взгляда на жизнь. Его можно было представить с законной или с мистической точки зрения, в понятных выражениях Нагорной проповеди или во всей тонкости метафизической системы. Оно могло крестить во имя Господа все, что было достойным в прошлом новообращенного – языческое или иудейское. Его привлекательность была одновременно религиозной, социальной, философской и этической, так что оно могло удовлетворить тройной запрос к религии: социальные нужды, личное утешение и оправдание ее догм.
«Привлекательность христианства была двойной: с одной стороны, как религия, оно несло практическое наставление каждому человеку низкого или высокого сословия, а с другой стороны, оно было философией, соревновавшейся с великими философскими системами древности, дополняя и исправляя их и в то же самое время принимая в себя большинство их наиболее убедительных черт. Ни одно движение не может распространиться быстро и широко, если только оно не обращается к обычному человеку; и ни одно движение не может полностью и постоянно утвердить себя, если только оно не завоюет мыслящие классы, интеллектуальных предводителей мира. Христианству удалось и то и другое».
[McGiff ert. Ib.]

Ориген уже говорил об этом превосходстве христианства: оно «не презирает простой народ», но «тщательно старается дать пищу большой массе людей».

Христианское сообщество, в которое люди входили единым крещением в одного Господа, сделало для мира больше, чем утопическая республика Платона с ее классовыми различиями и ограничениями, или иудейская концепция Царствия Божия, где первое место было отведено иудею, или Космополис стоиков, который стоял ближе всего к христианству, стирая все различия в расе, поле и культуре, но оставался всего лишь идеалом из-за отсутствия личной идеи Любви, на которую могло указать христианство.

Иисус, своим Всеобъемлющим Указом (как изящно назвал Нагорную проповедь Сили), сделал мораль всеобщей и сделал всех людей братьями при одном Отце Небесном.
«Слова «иностранный» и «варварский» потеряли свое значение; все нации и народы собрались внутри померия (границы) Града Божьего; и на крещеной земле Рейн и Темза стали Иорданом, и каждое унылое, окруженное пустыней поселение германских дикарей – таким же святым, как Иерусалим».
[Ecce Homo. Ch. XII.]

Идея человеческого братства была не новостью, которую ввел Иисус. Эта идея зачаровывала мыслителей по меньшей мере с того дня, когда Сократ, когда его спросили, к какой общине он принадлежит, ответил, что он – гражданин мира, а Диоген, учитель киников, в ответ на тот же вопрос заявил, что он «космополит».

Иудейское пророчество мечтало о том дне, когда «Богом всей земли назовется Он», когда все будут смотреть на Иерусалим как на религиозный центр и символ единства.

Многие факторы подчеркивали это ощущение общего человечества, которое требовало и всеобщей религии. Стоики сделали его религией, самый возвышенный элемент в которой – это родство между Богом и людьми, в котором участвуют все. «Мы – из Его племени». Эпиктет рассуждает об этой вдохновляющей мысли. Происхождение от Бога должно быть более возвышающим, чем родство с императором. Все мы «родичи Бога и происходим от Него». Добрый человек – это потомок Бога. Еще одной связующей нитью был всепроникающий Логос. Для осуществления братства людей учителя стоицизма признавали необходимость любви, которая должна была устранить эгоизм:
«В Государстве Любовь – это Бог, сотрудник для спасения города».
[Zeno, Arnim. Frag. Stoic. I.]

Одна лишь религия Иисуса оказалась соответствующей задаче установления истинного чувства человечества, и она добилась этого, введя чисто человеческий и всеохватывающий принцип Любви, который лучше всего выражен в словах Сили:
«энтузиазм к человечеству», принцип, первым примером для которого стал Сам Иисус, и от Него это переняли и Его ученики. Гловер справедливо сказал: «Ни один другой учитель и не мечтал, чтобы обычные люди могли овладеть хотя бы десятой частью нравственного величия и духовной силы, которую требовал от них Иисус – в основном тем, что верил в них. Здесь любого, кто станет изучать этот период, просто поразит удивительная оригинальность Иисуса. Эту веру в человека Иисус подарил Своим последователям, и они никогда ее не теряли».
[Conflict of Religions.]

Отнюдь не будет преувеличением сказать, что христианская любовь стала новым нравственным фактором в мире. Апостол Павел ставил Любовь выше всех других даров Духа. Любовь Иисуса к своим последователям пробуждала в них ответную любовь. Их любовь к Нему приводила к верности определенной Личности, которой до сих пор религия не знала. Его вера в бесконечные нравственные и духовные возможности самых обычных смертных придала энтузиазма их проповеди. Результаты оправдали оптимизм Иисуса в отношении человеческой природы. «Любовь к человечеству Бога-Спасителя» продолжила всеобъемлющую филантропию раннего христианства, которая была столь характерной для него в глазах посторонних.
Да правит миром любовь!
Аватара пользователя
ZHAN
майор
 
Сообщения: 71869
Зарегистрирован: 13 июн 2011, 11:48
Откуда: Центр Европы
Пол: Мужчина

Орудия пропаганды. Христианство - новая религиозная сила

Новое сообщение ZHAN » 02 июл 2018, 11:58

Апостол показывает свое понимание фундаментальной особенности христианства, отличавшей ее от окружающего мира, говоря, что
«и сия есть победа, победившая мир, вера наша»
[1 Ин., 5: 4]

Поскольку христианская любовь была новой нравственной силой, вошедшей в мир вместе с Христом, христианская вера стала новой религиозной силой. Вера всегда была основополагающим принципом христианства. Христиане – это те, кто «имеет веру в Бога через Иисуса Христа», «те, кто верует», «верующие». Можно сказать, что с христианством слово «вера» стало «постоянным добавлением в нравственный словарь мира» [Seeley. Ibid. Ch. VI.].

Слово πίστις, как и ἀγάπη, посредством христианского крещения приобрело всеобъемлющее содержание, будучи связанным с нравственностью и страстной любовью к Божественной Личности. То, что христиане называли верой, охватывало умственное качество убеждения или убежденности, моральное свойство постоянства или лояльности и религиозное качество абсолютной веры в Личность. Оно не могло стать жертвой предполагаемого дуализма между эмоциональными и интеллектуальными элементами в жизни человека.

Вера не была чем-то новым: она существовала в высоких и низких формах в ходе всей истории религии. Люди раньше верили в божество, в провидение, в силу истины, в реальность невидимого мира и в победу добра над злом. В политеистических религиях Греции и Рима не было ничего, что могло бы пробудить личное отношение в душе, хотя они и поддерживали убеждение в существовании национальных божеств и их способности посылать проклятия или благословения, а также в эффективности ритуала. Основной целью культа было не столько благо для души отдельного человека, сколько благо политического тела.

Поведение гражданина определялось обычаем и традициями, а не личным выбором, основанным на убеждении. Для религиозно настроенных людей, конечно, реальность невидимого становилась фактором в их жизни и сознание помощи от божества могло поддержать их в тяжелые минуты.

В язычестве было много разных мнений по поводу эффективности и природы молитвы. Лукиан находит множество материала для сарказма в тех отнюдь не духовных молитвах, которые восходят к Богу. Но были и люди молитвы, такие как Сократ, который подчеркивал субъективное отношение молящегося, и Максим Тирский, для которого молитва была «беседой с Божеством», и автор Epinomis, который говорит: «молись богам с верою». Мы не можем отрицать, что в более возвышенных языческих душах существовал элемент того страстного увлечения, которое поднималось над оргиастическими увечьями к созерцанию Любви, amor Dei intellectualis.

Истинный гносис был страстью у духовно настроенного Плотина, и Порфирий с религиозным почтением говорит о своей собственной сублимации. Отзвук подлинного религиозного опыта слышен в свидетельстве Плутарха о том, что
«высочайшие из наших инициаций в этом мире – это всего лишь сон о том истинном видении и посвящении и беседы [в мистериях] так тщательно составлены, чтобы пробудить память о возвышенных вещах там».
Это, однако, были исключения; вера не была основополагающим принципом в жизни язычника. Согласно Хатчу,
«вера, как принцип религий, была совершенно неизвестна в государственных культах. Человек исполнял обряды, поскольку он родился или жил в определенном месте. Он действовал как член общественной или политической группы, а не как отдельная личность, и личное убеждение или доверие к богам не играли роли в определении его действий».
[The Pauline Idea of Faith.]

Как ни странно, концепция веры отсутствует в стоицизме. Хотя эта религиозная система и оказалась весьма полезной, подчеркивая единство с божеством, главную роль совести, обязанность устраивать жизнь в гармонии с Божьей волей и предлагая душе убежище в Высшей душе, или преобладающем Разуме вселенной, он или не сознавал личной связи со своим Богом, или не мог ее предоставить.
«Логика стоиков не смогла ясно указать, как из познания устройства вселенной люди могут найти основания для своих надежд и усилий для ее будущего; недостающий критерий дает паулинистская доктрина веры»
[Arnold.]

Слово fides, конечно, есть в словаре стоиков, но там нет вещи, которую мы называем верой.

Религии мистерий, которые обращались к личностному выбору, скорее могли требовать веры и вызывать ее. Здесь нас опять разочаровывает то, какую скудную роль играет вера и насколько она далека от того, чтобы быть принципом личной религиозной жизни. Вера как уверенность или убежденность, или как вера в догму, или ритуал, или священнодействие, конечно, присутствует, но этот отчетливо религиозный характер веры, как личного доверия Богу, которого представляют себе личностью, здесь не очень заметен. Присутствуют психологические и умственные качества, но вера как связующее звено между душой и Богом отсутствует. Необыкновенный успех мистерий и их упорное противостояние христианству были вызваны тем, что они могли внушать некоторую веру – то есть веру в их превосходство, в эффективность их священнодействий и в их способность освобождать личность от зла астрологии, от земных ограничений и от смерти. Они верили в то, что их боги – Спасители, и почитали их с уверенностью в том, что они дают облегчение в земной жизни и обеспечивают счастливую будущность за гробом. Сила священнодействий была такова, что они производили эффект ex opere operato, но они мало зависели от субъективного состояния или веры участника обряда, хотя выраженный в хорошо известной религиозной пословице контраст между носителями тирсов и настоящими вакханками предупреждает нас, чтобы мы не судили язычество по средним его проявлениям. Участие в тавроболиях позволяло посвященному «переродиться навечно». Инициация в традиции орфиков и пифагорейцев обеспечивала душе слияние с божеством. Мистическое состояние – будь то экстаз или энтузиазм – преобладало над верой. Оно основывалось на непосредственном опыте, оплодотворенном верой. Религия Гермеса Трисмегиста неоднократно говорит о вере, которая, однако, занимает незначительное место по сравнению с гносисом. Мистик-герметик мог сказать о себе: «Поэтому я верю и свидетельствую; я ухожу к жизни и свету». О нем сказано «знать – это верить [иметь веру]; не верить – это не знать [везде употреблен аорист]… и, поразмыслив над всеми вещами и открыв, что они соответствуют откровению Логоса, он поверил и нашел себе покой в приятной вере». Герметическая вера была слишком туманна, и она брала слишком высокую ноту для обычного человека.

Будет лишь справедливо по отношению к герметической религии и к классическому гностицизму указать на то, что их гносис не был интеллектуальным и метафизическим рассуждением, за которое их так часто принимают, и особенно не был тем, чему просто соответствует перевод слово гносис, то есть «знанием». Для истинно верующего герметика гносис был связан с духом (нус), а не с умом. И сам гностицизм родился из новых религиозных чаяний, которые начались с Римской империей. Первые его учителя были искателями истины, а не мистагогами. Но после его классического расцвета во II веке это учение в III веке утратило связь с Мыслью и Разумом, дало волю фантазии или выродилось в оккультизм. Но, как и единственный истинный современный гностик, Блейк, истинные гностики верили, что в то время, как вера является свидетельством существования вещей невидимых, они не должны быть невидимыми, но известными и видимыми. Выражение «познáю, подобно как я познан» дает нечто, стремление к чему превосходит веру, чем, как считали гностики, они обладают и что автор четвертого Евангелия, отчасти сочувствуя гностикам, отчасти противостоя им, по его словам, нашел в насущном опыте знания Бога в Иисусе Христе.

В мистериях также присутствовала и еще одна важная функция веры, которая заняла важное место в христианстве, – лояльность к культу, вера в божество или верность божеству, образовывавшая связующую нить в религиозных гильдиях, благодаря которой люди становились collegae или consacranei.

Религия Митры была militia, или войной, в которой римский ум предполагал sacramentum, или клятву верности. Вера искала себе выражение, когда к Митре обращались как к Sol Invictus, а к Исиде как «ты, вечная Спасительница рода людского» или когда посвященный произносил: «Я спасся от зла; я нашел добро»; «Ты – это Я, а Я – это Ты». Так религии мистерий прививали веру в своих богов-покровителей, в волшебное воздействие обрядов, в мистическое единение с богом и в лояльность к культу. Но такая вера не была основной пружиной религиозной жизни и поведения среднего миста, но скорее в общем-то побочным продуктом; она не обязательно носила этический характер, в то время как христианская концепция была целиком и сплошь этической и неразделимо была связана с добрыми делами. И вера в ее религиозном аспекте – как доверие к личности – не могла процветать, когда она была направлена к божествам, которые являлись продуктом размышления над примитивным почитанием природы на более высоком уровне развития общества.

Как и во многих других отношениях, именно иудеи были истинными предшественниками христиан, демонстрируя силу и практику веры как в моральном, так и в религиозном отношении. Иудейская религия отличалась от всех других религий древности этой личной верой в живого Бога и верой, которая выражалась в горячем желании общения с Ним. Эта вера возникла из иудейского монотеизма и этического понимания святости Бога, что требовало святости и от тех, кто почитал Его. Личная надежда верующих на Бога была корнем их благочестия и секретом их неуничтожимости. Ни политеизм, ни генотеизм, ни абстрактный монотеизм не могли вызвать такую веру.
«На Тебя уповали отцы наши… на Тебя уповали и не оставались в стыде»;
«Взгляните на древние роды и посмотрите: кто верил Господу и бывал постыжен?».

Вера Авраама была общим местом в теологии синагоги. Иудеохристианский автор Послания к евреям поощряет верующих, перечисляя достойных иудеев, которые как «(Моисей)… как бы видя Невидимого, был тверд».

Два иудея из диаспоры – Филон и Павел, люди глубочайших религиозных убеждений, – взяли иудейскую концепцию веры и дали ей господствующее место в религиозной жизни, которое она больше уже не утратила.

О Филоне справедливо сказал Буссе:
«Впервые в истории религии мы находим, что мысль о Вере находится в центре религии; Филон – первый великий психолог Веры».
Вера занимает значительное место в мистицизме Филона: это «совершенное добро», «истинное и постоянное добро», «усовершенствование души во всем», «самая постоянная из добродетелей», «самая совершенная из добродетелей», «награда» для добродетельного человека. Поскольку система Филона является синкретизмом платоновского идеализма, мистицизма стоиков и иудейского Откровения, некоторые считают, что эти элементы вполне различимы в его доктрине веры. Основанием является его иудейская вера, понимаемая как личное доверие к живому Богу, на которую наслоился возвышенный идеализм, воспринимающий Бога как родину души. Происхождение мистического элемента в вере Филона спорно. Брейе, Хатч и другие приписывают его стоицизму, в пользу чего можно процитировать некоторые пассажи, но это скорее параллели в языке, нежели в мысли; и далее, существует априорная возможность того, что этот важный ингредиент в философии-религии Филона не мог не воздействовать на его понимание веры. Опасно, конечно, возводить эту мистическую тенденцию к одному источнику, в то время как (как признает Хатч) «религиозная атмосфера греко-римского мира была перенасыщена мистицизмом». Кеннеди более правильно полагает, что «гораздо более возможно, что Филон говорит на основании своего собственного религиозного опыта». Иногда Филон, судя по всему, подчеркивает умственный или греческий характер веры, как, например, кода он говорит о ней как о «труде олимпийского понимания», но эта нота не является господствующей. Он скорее склонен подчеркивать другую сторону, таким образом показывая веру как сородича, союзницу или приготовление к экстатическому состоянию, которое может дать непосредственное познание Бога.

Этот мистический элемент, или сопоставление веры и мистических условий, имел большую значимость в истории религии. Здесь, как и во многих других аспектах, Филон оказался посредником между Востоком и Западом. Он продемонстрировал, как жизненно важная этическая вера в Бога может быть объединена со всеобщими мистическими стремлениями того времени к единству с Богом и быть их источником.

Хотя доктрина Филона носила такой всеобъемлющий характер, которого религиозный опыт до сих пор не знал, его младший современник независимо от него выработал родственную эмпирическую доктрину. Филон многое сделал для иудаизма в диаспоре и для христианства. Такое видение духовного мира никогда не может быть полностью утрачено для человечества. Он для своих соотечественников воплощал дух своего времени – «растущее среди иудеев той эпохи сознание ценности и действенности веры как средства спасения наряду с праведностью, которой можно было достичь добрыми делами». В этом отношении Филон нейтрализовывал жесткость излишней приверженности к букве закона, вырождение веры в Бога в веру в закон, что соответствовало позднейшему вырождению христианской веры из веры религиозной в простое согласие с положениями религии и принятие метафизических формул. С другой стороны, для многих тысяч людей, охваченных учением синагоги в диаспоре, Филон сделал моральные качества неотделимыми от религиозных, объявив, что вера ведет к добродетели или является вершиной добродетели, так же как христианство объединило веру и добрые дела.

Только в христианстве вера как религиозный принцип жизни смогла полностью осуществиться. Христианская вера охватывала все достойные элементы предшествующего религиозного опыта и чаяний; в то время как она возвышала человека над земным, она отдавала справедливость всем интересам и связям земной жизни. Она не знала себе равных в своей всеохватности, в то время как в одном важном аспекте она оказалась уникальной – вера в историческую личность и отважный энтузиазм, пробужденный верностью этой личности. Личность Христа была центром новой веры. Иудеи и христиане верили в Бога, но христиане «поверили в Бога через Иисуса Христа».

Итак, вера в Иисуса стала фундаментальной доктриной христианства. Павел, младший современник Филона, принял апостольскую весть и под влиянием своего личного опыта на пути в Дамаск и своего знакомства с Ветхим Заветом он дал вере центральное место в христианстве, которого она уже не смогла утратить, – вера, пробужденная и подпитываемая Крестом Христовым.

Концепция веры у Павла оказалась еще более эпохальной, чем у Филона, поскольку она более эффективно объединяла иудейские и эллинистические элементы в единое целое, которое стало новой движущей силой в религиозной жизни человечества. Эмоциональные, умственные, этические и религиозные элементы стали смешиваться. В отличие от Филона для Павла вера скорее является посвящением в христианскую жизнь, чем наградой, завоеванной в конце, хотя, конечно, христианская жизнь является ростом в вере, как и в любой другой благодати, так что «возможно, веру всегда нужно рассматривать в этих двух аспектах, как ключ к духовному прогрессу, как и его венец» [Kennedy H.A.A. Expositor. March ’19].

В отличие от Филона вера, с точки зрения Павла, не является чем-то низшим по отношению к экстатическому или мистическому состоянию, которое дает высшее Знание, но мистическое состояние целиком зависит от веры как от его источника. Возможно, с большим правом можно сказать, что для Павла эти две функции психической жизни – одно: его мистицизм – это «мистицизм веры» или «мистицизм Христа». Быть «в вере», «во Христе», «в Духе» – это одно и то же. Сам Павел, как «пневматик», имел откровения, видения, состояния экстаза, пневматические charismata, но, в то время как он ценил их как духовные явления, он считал их вторичными по отношению к более нормальному опыту христианской жизни. Чтобы быть «во Христе» или же чтобы почувствовать, что «Христос в вас», человеку не нужно было испытывать описанное Филоном состояние экстаза, в котором личность на какой-то момент теряется, или переживать опыт самого Павла, поднятого на третье небо.

Откуда же пришел этот мистицизм веры у Павла, который овладел греко-римским миром и привлекал верующих от богов религий мистерий ко Христу? Хатч отвечает на этот вопрос так:
«Мистицизм Павла, судя по всему, не происходит из какого-то определенного источника, как, например, из Филона или из какого-то из культов мистерий. Скорее он был впитан совершенно естественным и отчасти бессознательным образом из его греко-римского окружения, где мистицизм был очень заметным и важным фактором».
[Op. cit.]

Этот ответ признает тот факт, что обращенные Павла были пропитаны мистическими идеями и что они могли без труда почувствовать связь с тем, чему учил апостол; кроме того, сам Павел, как рожденный в диаспоре, должен был быть знаком с основными религиозными идеями культов мистерий и затронут тем самым «носившимся в воздухе» мистицизмом; однако говорить так – значит едва ли отдавать должное тому факту, что тот, кто «видел Господа», не должен впитывать в себя атмосферу мистерий: мистицизм Павла был взят из первых рук, и можно показать, что он датируется только с того момента, когда «Бог… благоволил открыть во мне Сына Своего», что доказывают три повествования в Деяниях; он также не отдает должное и расстоянию между «мистицизмом Христа» у Павла и тем мистицизмом, которым были окутаны мистерии. Павел, как иудей из иудеев, до своего обращения был слишком консервативным иудеем, чтобы приветствовать мистические идеи, поскольку, хотя иудейская раса и породила трех великих мистиков – Филона, Павла и автора четвертого Евангелия, «иудейская мысль и характер, несмотря на свою глубоко религиозную наклонность, были чужды мистицизма». Было бы трудно увидеть какое-то родство между мистицизмом веры у Павла и окружавшим апостола греко-римским мистицизмом; различия слишком перевешивают слабое сходство. У Павла мы видим тип мистицизма, который стоит сам по себе и который отличается от мистицизма религий мистерий и от мистицизма Филона в двух важных аспектах: во-первых, в том, что касается человеческого фактора, здесь заметно отсутствует какая-либо идея поглощения божеством. Павел слишком высоко ценил свою собственную личность и индивидуальность. Это был фактор столь же мощный, как эмоции.

Жизнь Павла, которая была «сокрыта со Христом в Боге», – это жизнь активного общения с Христом, но никогда не поглощения Им.

Во-вторых, что касается фактора Божественного, в мистическом братстве мистицизм веры Павла – это вера, укорененная в исторической личности: ответом на Ее любовь обязательно должна быть вера. Христианин – это тот, кто пребывает «во Христе»: он находится в общении с его личностью, а не теряется, как в мистицизме Филона или в неоплатонизме, в океане Абсолюта и не проходит обожествление сам, как в мистериях. Он становится подобным Христу, но не становится Им.
Да правит миром любовь!
Аватара пользователя
ZHAN
майор
 
Сообщения: 71869
Зарегистрирован: 13 июн 2011, 11:48
Откуда: Центр Европы
Пол: Мужчина

Христианство - новая религиозная сила

Новое сообщение ZHAN » 03 июл 2018, 14:28

Таков был характер той христианской веры, которая завоевала мир. Она приняла черты собственной всепоглощающей веры Христа в Отца; она была основана на верности Его Личности; она давала средства общения с Ним; и она отвечала самым глубоким потребностям того времени, как связь между человеческой душой и Богом.

Это была вера, которая дружила со знанием, возникала из знания того, чем был Христос, и из нее выходило и еще более глубокое знание – и при этом самый смиренный грешник мог осмелиться посредством веры прикоснуться к живому Богу. Здесь, как демократический принцип, христианство отличалось от систем гностицизма, будь то языческого, иудейского или христианского, которые из-за того, что главным в них было эзотерическое «знание», были аристократическими системами, в которых отсутствовала всеобщность.

Языческие апологеты, не понимая истинного характера христианской веры и считая ее просто верованием, высмеивали ее, как нечто более низкое по сравнению со знанием и родственное невежеству.

Дорогу к победе христианской веры подготовили иудейская вера в Бога, с которой у нее было много общего, и те мистические чаяния, которые питали культы мистерий. Идея веры «носилась в воздухе и ждала только достойного ее предмета» [Sanday, Headlam. Romans].

Христос доказал вере силу Бога в спасении для мира, который отчаянно ждал богов-Спасителей.
Да правит миром любовь!
Аватара пользователя
ZHAN
майор
 
Сообщения: 71869
Зарегистрирован: 13 июн 2011, 11:48
Откуда: Центр Европы
Пол: Мужчина

Орудия пропаганды христианства. Греческая Библия

Новое сообщение ZHAN » 08 июл 2018, 13:35

Христианство многим было обязано иудаизму, который вложил ему в руки священную книгу, освященную его авторитетом. От иудаизма христианство выучилось использовать эту книгу в пропаганде и в конечном счете восприняло от породившей его религии идею образования христианской канонической книги. Через синагогу греческая Библия стала знакома иудеям диаспоры, прозелитам и множеству богобоязненных людей. Эта всемирная книга привила привычку к молитве и научила ее языку, свидетельствовала о жизненном монотеизме и требовала высоких этических стандартов. Немалой пользой для христианства, как в его начале, так и на более поздних стадиях, было иметь под рукой столь авторитетное духовное оружие.
Изображение
«Обладание такими священными писаниями, восходившими к глубокой древности, по сравнению с которой начало греческой философии казалось современной и проистекавшей из Божественного откровения, произвело вдвойне глубокое впечатление на тот век, который обратил свои глаза к древности в поисках мудрости и к небу – в поисках истины, которой нельзя было достичь разумом».
[Moore G.F. History of Religion. II.]

Чтобы понять выгоды, которые проистекали для раннего христианства из библеизма, мы должны понять отношение той эпохи к авторитету, которое совершенно отличалось от нашего, современного. Тенденцией того века было найти авторитет и успокоиться на нем. Было бы неразумно прослеживать эту тенденцию к какому-то отдельному случаю, но основным поводом была царствовавшая тогда субъективность, которая, отступая от предыдущего периода объективности, подчеркивала внутреннюю сторону религии и показывала сложности вопроса об индивидуальности. В этом безбрежном море было мало или почти совсем не было маяков, поэтому в неразберихе собственного внутреннего мира люди предпочитали искать внешние авторитеты и верить в то, чего нельзя доказать.

В послеаристотелевской мысли возникла реакция против абстрактного рассуждения, сопровождавшаяся соответственно потребностью в конкретных взглядах, которые могли бы руководить поведением человека. Сократ и софисты подорвали авторитет традиции и обычая. Платонизм и учение Аристотеля, вдохновлявшиеся мыслями Сократа, пытались достичь созерцания Вселенной и человека, доверяя «непобедимому человеческому уму», и отстояли права и привилегии «навязчивого человеческого интеллекта». Однако Александр породил новый мировой порядок, на пороге которого стоял Аристотель.

Недоверие к способности человека к знанию и к надежности этого знания – в чем никогда не сомневались во времена расцвета греческой мысли – начало находить себе выражение. В более поздних греческих школах было много дискуссий по поводу критерия знания, а также его связи с поведением.

Киренаики разочаровались в знании.

Стоики, следуя за Аристотелем, были чистыми эмпириками.

Эпикурейцы опирались только на чувства, но сомневались, дают ли они определенное знание.

Академики отвергали как чувственное знание, так и концептуальное и были готовы потерпеть в ожидании вердикта или же, как епископ Батлер, принять возможность как жизненное руководство.

Эклектики обращали внимание на относительность знания, больше доверяя самосознанию, или consensus omnium.

Различные элементы личности еще более явно выходили на первый план со времен Сократа и Аристотеля; интеллект утратил свое господство, или же его господство было поставлено под вопрос по сравнению с волевым и эмоциональным началом, поскольку моральное сознание утверждало свои права наряду с рациональностью. Мысль двигалась от концептуальных теорий Сократа к квиетизму Плотина.

Человек не может постоянно основываться на агностицизме; если он не может сам по себе достичь уверенности, то он будет искать убежища в авторитете. Критерии знания и образцы поведения искали везде; в моральном сознании, в consensus gentium, в природе, в идеальном мудреце, в ранних традициях греческого мира или в древних культах Востока.

Дионисий, говоря о религиозных условиях греко-римского мира, говорит о греках:
«Состарившись в диалектике, устав от неуверенности и скептицизма, они меньше осознавали потребность любыми способами достичь освобождения духа, чем потребность открыть норму, которая должна была бы положить конец всем спорам и сомнениям. В букве формального, священного текста они могли бы увидеть скорее облегчение, чем принуждение и неудобство. Хорошо известно, сколько философов I века избегали дискуссий, предпочитая принимать священные формулы, и как, более беспокоясь о самодисциплине, нежели о независимости, они прибегали к вере, связывали себя обрядами и упражнениями, как верующие и аскеты, обладавшие истиной, нежели мыслители в поисках ее».
[Histoire des Théories et des Idées Morales dans l’Antiquité. II.]

В новой, вопиющей душевной нищете люди искали руководства в любом источнике, обещавшем помощь. Некоторые старались облегчить душу перед духовными наставниками и частными «капелланами», чья философия стала весьма практической религией. Некоторые искали воплощенных образцов, живых или мертвых, чтобы, подражая им, они могли направить свои стопы прямо. Тысячи входили в синагогу, чтобы получить наставление в требованиях нравственного закона и идеалах пророков. Множество искали посвящения в религии мистерий, где жрецы и верующие приветствовали каждого ищущего.

Христианство, возникшее в лоне иудаизма и сознававшее роль, которую Ветхий Завет, и особенно Септуагинта, сыграли в иудейской пропаганде, приняли иудейские священные писания и крестили их во имя Христово. В руках христиан Септуагинта стала таким страшным оружием против иудеев и язычников, что иудейские ученые впоследствии заявили, что в ней нет вдохновения, в отличие от «иудейской истины». Из этого Ветхого Завета христианские проповедники создали антологию текстов, доказывающих истинность Мессии, дабы показать, что Христос исполнил Откровение Ветхого Завета. Доказательство Писания занимало выдающееся место в рассуждениях и спорах. Посредством экзегесиса, иногда буквального, но по большей части аллегорического, иногда и исторического, христиане потребовали для Иисуса центрального места в человеческой истории, доказывая при этом, что корни их религии восходят к незапамятному прошлому – особая ценность для религии в то время. Книга, которую ценил Спаситель и в которую Он вчитывал Себя, естественно, заняла положение авторитета. По образцу греческой Библии христиане уже в начале II века начали составление особого христианского собрания текстов, границы которого были очерчены только в конце IV в.

Выгоды того, что под рукой у христиан была греческая Библия, станут более очевидны, если мы подумаем над тем, насколько в ту эпоху требовался новый сверхъестественный источник знания, полученного посредством Откровения, а не посредством рационального рассуждения. Все еще в поисках «прочного плота» или «достоверного слова» Бога, сомневаясь на грани знания, прежде чем погрузиться в волны мистицизма, мучимые острой субъективностью и усталостью от мира, люди были готовы поверить в то, что отличалось связью с Востоком, особенно с иудейским откровением.

«В этот период, – пишет Целлер [Outlines], – когда гораздо большую значимость имело практическое воздействие философии, чем научное знание как таковое, в котором преобладало глубокое недоверие к способности человека к сознанию и было всеобщее стремление признать истину, когда она будет найдена, на основе практической необходимости и прямо в ней убедившись, даже в ущерб научной последовательности – в такое время нужен был лишь небольшой импульс, чтобы направить дух в поисках истины за пределы природного знания к предполагаемому более высокому его источнику».

Знание, которого теперь стали искать, было другого порядка: оно было не похоже на бесстрастные философские рассуждения. Новые связи, способы и методы привели к смещению фокуса. «Знать Бога» стало всеобщим вопросом, к которому обращалась каждая религия, и чем более религия могла претендовать на то, что удовлетворяет эту потребность в познании, тем больший успех ее ожидал.

Без гносиса спасение все считали невозможным. Все разновидности гностицизма пытались дать это столь необходимое откровение, чтобы отдельный человек мог войти в правильные религиозные отношения с божеством. В этом смысле все соперничавшие друг с другом религии греко-римского времени были видами гностицизма и якобы обладали бесценным откровением, которое можно было открыть их приверженцам.

Иудаизм провозглашал, что знание Яхве – это Жизнь и что это знание было передано Израилю через Моисея и пророков и сохранено в Писании. Религии мистерий с помощью драм-богослужений, изображавших жизнь божества, давали посвященным такое знание формул, обрядов и священнодействий, которое обеспечивало спасение. Герметическая религия считала себя в основном религией эзотерической, на что могла в какой-то мере притязать гораздо больше, чем все другие формы мистерий. Откровение в ней было двух родов: первое – то, что было дано непосредственно богом Гермесом, Татом (или Эскулапом) или Добрым Даймоном, и, во-вторых, то, которое опосредованно давал наделенный даром пророк, чье вдохновение проистекало или от бога внутри его, или посредством того, что с божественной помощью он восходил в жилище богов. Согласно герметической религии, не могло быть спасения вне истинного гносиса, который приходит отчасти от наставления и отчасти интуитивно. Спасение, к которому ведет это знание, двух ярко выраженных типов – а именно Новое Рождение и Обожествление.

Все религии, чья жизненная сила сделала их соперниками христианства, принадлежали к разряду «религий авторитета», которые, как они утверждали, обладали сверхъестественным откровением как способом спасения. Христианство выступило на битву также как религия авторитета, как и было необходимо в то время. Оно с самого начала заявляло, что обладает особым откровением в книге, известной всем, кто имел дело с иудаизмом, и это письменное откровение оно впоследствии дополнило особым христианским каноном. Однако оно имело неисчислимое преимущество над иудаизмом и всеми другими религиями в том, что в ней авторитет углублялся личностью ее Основателя, который так открыл людям Отца, что христиане предложили миру «познание славы Божией в лице Иисуса Христа».

Иудейский законник заявлял, что владеет «ключом разумения», чтобы «связывать и разрешать», «отворять и затворять», но христиане, как царственное жречество, до дней холодного обрядоверия, открывали всем людям Царствие Небесное посредством веры.

В наши задачи сейчас не входит останавливаться на злоупотреблениях этого удобного библеизма или же показывать, как то, что сначала было преимуществом, из-за излишнего почитания стало оковами на христианстве. Как иудаизм был преимущественно «религией Книги», христианство также начало считаться таковой, а не религией Жизни и Духа.

По теории, неизбежной в то время, Откровение считалось чем-то статичным, однажды и навсегда данной величиной, с неизменно определенным содержанием, в то время как живая религия должна быть динамичной и эволюционирующей, способной приспосабливаться к любой форме жизни и к любому веку и распространяться по своим собственным внутренним законам. Та самая буква, которая своим авторитетом сначала помогла христианству, наконец, из-за злоупотреблений, стала вредной. Свобода божественного Духа была ограничена даже злоупотреблением досточтимым собранием книг, обладавших возвышенной ценностью. В течение долгих веков библеизм оказался для христианства почти столь же тяжким бременем, как законничество для иудаизма. Даже Реформация лишь несколько облегчила бремя.

В результате приложения исторического метода к изучению Библии, и особенно из-за справедливого признания (со времен Шлейермахера) постоянства и ценности христианского опыта, мы находимся в более счастливом положении и можем оценить классические священные книги иудейской религии и раннего христианства как книги, обладающие непреходящей ценностью, хотя и содержащие отдельные элементы своего времени наряду с вечными. В то же самое время мы можем и лучше оценить христианство как религию Иисуса, содержавшую в себе принципы роста, адаптации и распространения, присущие любому живому организму.

Сабатье в основном прав, считая христианство прежде всего религией Духа и Жизни, а не религией авторитета. Как настоящая религия Духа и Жизни, она обладает непреходящим авторитетом. Обширные области религиозного и прежде всего христианского опыта были освоены с тех пор, как были написаны Ветхий и Новый Заветы; были достигнуты новые высоты религиозных чаяний, но все же «за лигами – десятки лиг, и морю нет конца» [Цитата из цикла сонетов Данте Габриэля Россетти «Дом жизни»].

Закваска, введенная Иисусом в человеческую массу, тихо, но постоянно работала еще с Его времени. Тот Дух, который Он обещал своим последователям, через века вел людей к истине и еще большей истине. Христианство – это религия свободы:
«Итак, если Сын освободит вас, то истинно свободны будете».
[Ин., 8: 36]
Да правит миром любовь!
Аватара пользователя
ZHAN
майор
 
Сообщения: 71869
Зарегистрирован: 13 июн 2011, 11:48
Откуда: Центр Европы
Пол: Мужчина

Орудия пропаганды христианства. Утоление печали

Новое сообщение ZHAN » 14 июл 2018, 10:08

Истинная проверка любой религии – это не ее отношение к радостям и увлечениям жизни, но ее способность придать нравственное содержание скорбям и трудностям жизни. Христианство выдержало это испытание.
Изображение

Ни одна другая религия, за исключением возникшего до христианства буддизма, никогда не подходила близко к христианству в решении вечной проблемы человеческого страдания, но и подход, и решение были разными. Буддизм предложил болеутоляющее средство или путь спасения, в то время как христианство придало страданию глубоко религиозный смысл и вместо того, чтобы требовать отречения, предложило средства победы над миром, который любит Бог, и превратило скорбь в ликование.

Стоицизм имеет огромные заслуги перед всем Древним миром, поскольку он оказал ему помощь, найдя смысл в боли, но его самым полезным плодом было бесстрастное смирение, нежели ликующая «радость совершенная» [Ин., 17: 13.]. Мистерии, своим слепым, инстинктивным способом, в их символизме указали на религиозное «соучастие в страдании».

Христианство самым эффективным образом принесло поддерживающую благую весть страдальцам греко-римского мира. Оно уникальным образом подходило для этой задачи, поскольку со своего рождения оно было религией, в которой «Господь славы» [1 Кор., 2: 8; Иак., 2: 1] был «мужем скорбей» [Ис., 53: 3] в земной жизни, полной борений и завершившейся мучительной смертью. Иисус, Сын Божий, был провозглашен passibilis Christus, который, в вере своих последователей, был историческим осуществлением страдающего слуги в видении Второисаийи [Предполагаемый автор последних глав Книги Исаийи (40–55)], где так возвышенно показаны мистические искупительные аспекты страдания. В верности примеру Иисуса требование самопожертвования и ухода от мира были поставлены выше, чем в других религиях того времени. Не было никакой двусмысленности в условиях входа в сообщество христиан; никаких легких требований не было.

«Если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой [Лука добавляет: «ежедневно»], и следуй за Мною. Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретет ее» [Мф., 16: 24–25].

«Если мир вас ненавидит, знайте, что Меня прежде вас возненавидел» [Ин., 15: 18].

«Да и все, желающие жить благочестиво во Христе Иисусе, будут гонимы» [2 Тим., 3: 12].

Такая проповедь «до крови сражаться» [Евр., 12: 4: «Вы еще не до крови сражались, подвизаясь против греха».] была рассчитана отнюдь не на то, чтобы привлекать легкомысленных людей. Христианство очевидно принимало во внимание страдание и грех в мире.
«Общее наше впечатление от свидетельств Нового Завета, безусловно, то, что они были написаны при всеобщем ощущении человеческого несчастья».
[Merivale. Coversion of the Roman Empire.]

С преобладавшим в христианскую веру индивидуализмом и вытекавшей из него чувствительностью проблема страдания только возросла.

«Жизнь и боль – одно и то же», – говорил Менандр, и это постоянная тема в греческой антологии.

Вергилий, «величественный в твоей скорби», пел о Lacrymae rerum.

Сенека постоянно высказывает такие чувства, как Omnis vita supplicium и tota flebilis vita.

Все религии были вынуждены разбираться с этой проблемой и предлагать спасение. Богиспасители должны были быть богами «сочувствия». Асклепия называют «величайшим человеколюбцем», как и Сераписа. Луций обращался к Исиде:
«Являешь себя несчастным в бедах нежной матерью… в жизненных бурях простираешь десницу спасительную».
Плутарх восхваляет ту же самую богиню за то, что она не забыла своих собственных испытаний и страданий и, таким образом, может утешить человечество в его страданиях. Великая Мать из Пессинунта из-за своей потери и горя стала ближе к страдающим матерям. Почти во всех мистериях разыгрывалась символическая драма страстей, изображавшая испытания и страдания божества, в которых радость следовала за скорбью и жизнь рождалась из смерти.

Два века, предшествовавшие христианской эре, были периодом беспрерывных страданий. На некоторое время «римский мир» дал миру отдохнуть, но после эпохи Антонинов счастье ушло из Древнего мира. Весьма значительно то, что христианство быстрее всего распространилось за полвека (в конце III в.) величайшего смятения в языческом обществе.

Значимо и то, что все преследования только укрепляли церковь. Когда императоры с тревогой охраняли границы, когда проявились результаты порочной системы налогообложения, когда промышленность была парализована, когда землетрясения опустошали богатые и многонаселенные области, когда свободных людей становилось все меньше, когда гот, гунн и вандал обрушивались на свою добычу в империи и когда сам Вечный город пал перед германскими завоевателями, христианство пустило длиннее верви свои и утвердило колья свои. Его соперники были подавлены моральной слабостью, когда древнее общество сотрясалось и рушилось – слабостью, от которой они так и не оправились, несмотря на множество обманчивых возрождений. Христианство превзошло все другие религии, предлагая утешительную весть смятенному миру. Людям предлагалось «участие в страданиях Его» [Флп., 3: 10.], чтобы «они имели в себе радость Мою совершенную» [Ин., 17: 13].

Горькие рыдания и слезы умирающего Страдальца в Гефсимании трепетали в христианской вести, делая Иисуса реальнее и ближе к людям в их собственных страданиях. Эсхатологическая надежда делала страдания современности недостойными в сравнении с будущей славой.

Во взаимном духовном братстве христиане поддерживали друг друга и несли бремя друг друга. Для них общение святых было совершенно реальной вещью, как мы, например, понимаем из благодарения Павла –
«Отец милосердия и Бог всякого утешения, утешающий нас во всякой скорби нашей, чтобы и мы могли утешать находящихся во всякой скорби тем утешением, которым Бог утешает нас самих! Ибо по мере, как умножаются в нас страдания Христовы, умножается Христом и утешение наше».
[2 Кор., 1: 3–5]

Христианская весть Креста была вестью страдающего Бога в истинном воплощении, которая проявляла в страданиях жизни всю глубину сострадания (sympathia) Бога с Его созданиями. Именно тогда, как и сегодня, единственным благовестием для страдания мира, вечным символом которого остается крест, был:
…яркий крест, превыше тьмы и бури,
Блистая для племен в полуденной лазури,
Вести их будет все вперед

[Хор из «Эллады» П.Б. Шелли, перевод К.Д. Бальмонта].

Πάθη Диониса была легендарной; πάθη Иисуса была вполне реальной для Него и Его приверженцев. Иисуса проповедовали Древнему миру, как Врача более великого, чем великий Эскулап, и большего филантропа, чем Серапис φιλανθρωπότατος. Репутация, которую Он приобрел в Палестине как действенный целитель, безмерно усилилась после Его смерти, как видно из поддельной переписки между Абгаром из Эдессы и Иисусом (III в.). Одним из самых популярных и частых наименований Христа было Врач, и Евангелие представлялось как лекарство для тела, ума и души.

В раннехристианской пропаганде объединялись функции врачебной профессии и служения проповедника.

Игнатий пишет: «Есть лишь один Врач – Иисус Христос».

Климент восхваляет Логос, говоря, что «Слово же Отчее (Логос) состоит единственным пэонийским врачом душевных немощей и небесным заговаривателем больной души».

Тертуллиан пишет о Christum medicatorem, а Августин – medicus magnus и omnipotens medicus.

Диспут между Цельсом и Оригеном (с равной убежденностью) о сравнительных заслугах Эскулапа-Спасителя и Спасителя Иисуса и менее приятное изложение Арнобия на ту же тему весьма познавательны как свидетельство стремления к исцелению посредством религии.

Евсевий описывает Иисуса буквальной цитатой из греческого автора-врача – Псевдо-Гиппократа, как «прекрасного врача, который осматривает то, что отвратительно, лечит язвы и получает боль для Себя от страданий других».

Надпись, открытая в 1919 году в Тимгаде, сохранила молитву эпохи, которая страдала более глубоко, чем наша: «Помоги, о Христос, ты, врач единственный» (Sub[veni] Christe tu solus medicus).

Острая чувствительность к боли и широко распространившиеся несчастья, в которых закончился греко-римский период, вызвали такую потребность в личном утешении и исцелении в религии, что бог исцеления и «человеколюбец» был одним из последних, кто уступил христианству, но только после того, как его культ передал терминологию спасения и целительные приемы христианской церкви. Многие вотивные надписи Эскулапу можно было поставить на службу христианству, просто заменив на имя Христа имя Его соперника-целителя. Может быть, именно образ Эскулапа подсказал образец изящного скульптурного изображения Христа IV или V века.
Да правит миром любовь!
Аватара пользователя
ZHAN
майор
 
Сообщения: 71869
Зарегистрирован: 13 июн 2011, 11:48
Откуда: Центр Европы
Пол: Мужчина

Орудия пропаганды христианства. Исторический и личный центр

Новое сообщение ZHAN » 16 июл 2018, 18:26

Христианство обладало уникальным преимуществом над всеми своими конкурентами, в том числе даже над иудаизмом, в том, что его Основателем якобы послужило историческое Лицо, чья Личность была более великой, чем Его учение. Именно в этом заключалась величайшая оригинальность и основной секрет его силы. Христианский энтузиазм был пробужден и поддерживался не идеалом, а Личностью.
Изображение

Христианство стало новой духовной силой, которая вошла в человеческую жизнь от Личности Того, кто был всем известным в Палестине человеком. Христианские проповедники требовали веры не просто в учение Иисуса или в Его Воскресение, но в Него Самого. Посредством истинного религиозного инстинкта Его последователи признали эту Личность своего Господина, которая очаровывала их и вводила в смущение, которая вызвала появление различных христологий, которая завоевывала их верность – это был новый фактор в истории.

Другие религии могли предъявить более сложный церемониал, могли предложить более глубокомысленную литургию, чем молитва учеников или «Верую» апостолов; другие религии и философии могли со значительным успехом оспаривать оригинальность учений Иисуса и приводить параллели к большинству из них, но ни одна другая религия не могла «поднять на щит» реального Человека из плоти и крови, который жил так близко к Богу и приводил людей в такое близкое, удовлетворявшее потребности души единение с Отцом.
«Центром новой религии стала не идея, не ритуальный акт, а Личность. Очень скоро оппоненты указали на то, что… в христианском учении было мало оригинального… Что же было нового в новой религии, в этом «третьем роде» людей? У христиан был готов ответ. И говоря ясно, и в состоянии афазии они называли своего Основателя. Он был чем-то новым».
[Glover. Conflict.]

Христианские апологеты осознавали силу своей позиции в том, что у них есть исторический центр. Так, в середине II века н. э. ассирийский fi dei defensor написал:
«Мы не безумствуем, эллины, и не вздор говорим, когда проповедуем, что Бог родился в образе человека. Вы порицаете нас, но сравните свои басни с нашими рассказами… Ваши рассказы чистый вздор… Послушайте меня, эллины, и не объясняйте иносказательно ни басен, ни богов ваших».
Религия с персональным и историческим основателем, таким, каким иудаизм мог похвалиться в лице Моисея и Эзры, буддизм в лице Гаутамы, персидская религия – Зороастра, а ислам – аравийского пророка, имела несомненное преимущество в плане пропаганды над чисто натуралистическими и мифологическими религиями. Идеи должны были быть включены в личность перед тем, как они действительно могли стронуть человечество с места.

Христианство могло похвалиться основателем, обладавшим уникальной святостью и могуществом. Его мощные соперники – религии мистерий – могли предложить только мифы, требовавшие постоянного очищения и аллегоризации, чтобы соответствовать нравственным потребностям того времени. Этика Иисуса сопротивлялась любому вызову; Его характер не нуждался в приукрашивании. Он был и остается Предводителем и Главнокомандующим Своими последователями: не нужно было никакой модернизации и никакой аллегоризации, чтобы устранить неприятные для нравственного чувства моменты.

С другой стороны, Митра никогда не существовал и он никогда не убивал того самого таинственного жертвенного быка. Никогда не было Великой Матери скорбей, которая оплакивала Аттиса и стала истинной матерью скорбящим дочерям человечества. Исида, во всем ее блеске, была, как бы ни идеализировал ее религиозный инстинкт, всего лишь продуктом египетской зоолатрии. К Дионису – творению хтонизма – обращались «Приди, Спаситель». Аполлон, особый бог пифагорейцев, который заявлял: «Я с меньшим удовольствием буду жить на сверкающих небесах, чем в сердцах добрых людей», был возвышенным увенчанием культа, который видел в Солнце образ Божий. Логос стоиков был чистой абстракцией, вдохновение которого могло коснуться только просвещенных; а о своем идеальном мудреце Плутарх заявляет: «На земле его нигде нет и никогда не было». Логос Филона был просто ипостасью или в лучшем случае никогда не выступал за пределы персонификации. Однако для христиан «Слово стало плотью…»: это преимущество, как говорит Августин, он не мог найти ни у кого из соперников христианства.

Чтобы оценить динамику, которую Личность Иисуса давала Его последователям, мы должны вспомнить, что, с одной стороны, идеи и идеалы, не привязанные к личности, не способны поднять массы людей и что с другой – мы должны принять во внимание замечательную моральную черту греко-римского времени: «всевозрастающую тенденцию персонифицировать нравственный идеал».

Возвышенные учения Платона, стоиков и неоплатонизм не могли эффективно овладеть массами, чтобы стать руководством и вдохновением в их жизни. Образованные люди находили в них убежище, и многие «мученические души язычества» встречали последние часы со спокойной храбростью, основанной на духовной истине и утешении, взятой из философий, заменивших умирающие национальные религии. Некоторые философы и их ученики пытались достучаться до масс. Стоики, и особенно родственные им проповедники, учителя и духовные наставники из числа киников шли на дороги и рынки, чтобы исцелять души – почти так же, как в наше время Армия спасения. Но им не хватало руководящей силы личности.

«Предписания, – говорит Лютер, – показывают нам, что мы должны делать, но не дают нам сил, чтобы делать это».

Людям показывали идеалы, но никто никогда не видел воплощения этих идеалов на земле. Идеал, который никогда не воплощался, был слишком холоден и бессилен. Соответственно эллинистическая и римская эпоха настойчиво требовала именно примеров, чтобы заменить предписания и поддержать идеалы. Можно сомневаться, преподавались ли мораль и религия на примерах столь настойчиво в какую-либо другую эпоху. Серьезные люди хотели видеть существ из плоти и крови, примерами которых они могли бы вдохновляться. Во всей истории искали образцы, по которым такие люди могли бы жить и умирать. В этот весьма практичный век добродетели иллюстрировались dramatis personae истории.

Легендарный Орфей, Пифагор, Сократ, Аполлоний, Эпикур и другие представали перед глазами людей, чтобы сопровождать и подкреплять предписания.
Но где же можно было найти совершенный образец? :unknown:

Поэтому учителя-стоики, основываясь на свидетельствах о добром и великом в прошлом человечества, предпочитали изображать своего идеального мудреца, в то же время откровенно признавая, что его никогда не было. Никто не дал столь определенного выражения этому стремлению того времени к практическому этическому идеалу, как Сенека в своем памятном отчаянном вопросе: Ubi enim istum invenies quem tot saeculis quaerimus? – вопросе, на который его вера не могла дать ответа, но этот ответ можно было найти в христианском учении.

Как еще один пример, показывающий, насколько всеобщим был этот личный идеал совершенства, можно упомянуть об обострившемся ожидании вождя-Мессии среди иудеев. Мессианизм, бывший наиболее ранней формой пророческой уверенности в лучшем будущем, был слишком туманен: такого будущего мог достичь только личностный Мессия. Идеал мессианской эпохи все больше отступал перед идеалом мессианской личности. Более того, и среди язычников было растущее сознание того, что настало время для явления Богочеловека. Эта мысль знакома нам по латинским придворным поэтам. Желание стало отцом мысли. Наиболее выдающимся литературным примером такого фокусирования религиозных и религиозно-политических надежд и чаяний является так называемая «Мессианская эклога» Вергилия, в которой, возможно, в ответ на пессимизм Горация:
Suis et ipsa Roma viribus ruit (И Рим своей же силой разрушается),
и его фантастическое решение:
Arva beata
Petamus arva, divites et insulas
(Найдем же землю, острова богатые…)

— высказывается надежда на скорое рождение чудесного ребенка, который начнет новую эру и вернет на землю золотой век. Этот личный идеал у Вергилия не стоит особняком. Конвей [Virgil. Messianic Eclogue], говоря о мессианском идеале, пишет:
«Я думаю, что едва ли можно отрицать, что и в «Георгиках», и в «Энеиде» мы постоянно встречаем понятие, во многих отношениях параллельное иудейскому ожиданию Мессии, – то есть понятие о национальном герое или правителе, божественно вдохновленном и посланном, дабы освободить не только свой народ, но и все человечество, поднимая его на уровень нового и этически более высокого существования».
Среди серьезных людей было распространено всеобщее стремление к личному этическому идеалу как движущей силе в моральных борениях человека и как гарантии успешного исхода этой борьбы и возможности усовершенствования человеческой природы. Этот дух века был схвачен Ренаном и удачно выражен им в словах:
«Человечество ищет идеала, но оно ищет его в личности, а не в абстракции. Человек, воплощение идеала, чья биография может служить основой для всех чаяний его времени, – именно этого искал религиозный ум».
Христианство оказалось единственной религией, которая смогла удовлетворить эту потребность в Личности Иисуса, которая так правдиво названа Джеймсом Мартино «реализованным идеалом».

Кипящие надежды и мечты, проблески будущего в этом Древнем мире, как языческом, так и иудейском, были реализованы в Евангелии: оно «не заимствовало идеи и не прикрывалось древними символами, но предъявило факт в пределах истории – факт, который более чем осуществил неистощимое стремление к тому, чего желал мир» [Mackintosh. Person of Jesus Christ].

По материалам: С. Энгус. Тайные культы древних. Религии мистерий. © ЗАО «Центрполиграф», 2013.
Да правит миром любовь!
Аватара пользователя
ZHAN
майор
 
Сообщения: 71869
Зарегистрирован: 13 июн 2011, 11:48
Откуда: Центр Европы
Пол: Мужчина

Пред.

Вернуться в Общие сведения, исследования, гипотезы

Кто сейчас на конференции

Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 1