Правосудие первобытное и современное

[ZHAN]

Во всех обществах между людьми возникают какие-то трения. И «хотя конфликт – универсальное человеческое понятие, но и разрешение конфликта – тоже». В большинстве обществ существуют механизмы урегулирования споров. К ним относятся переговоры, посредничество, третейский суд (арбитраж) и разбирательство. Переговоры и посредничество, в их чистом виде, добровольны. Третейский суд и разбирательство принудительны.


Этнографические данные показывают «довольно убедительно… что принятие судебных решений – в отличие от посреднической деятельности – едва ли не всецело связано с присутствием центрального правительства». Добровольные процессы типичны для анархистских обществ, поскольку анархистские общества – это общества добровольные. Принудительные процессы типичны для государственных обществ. Во всех обществах также существуют средства правовой самозащиты. Они часто эффективны в качестве социального контроля, но они обеспечивают справедливость только тогда, когда сила и право совпадают. В первобытных обществах высшим приоритетом является мир, а не справедливость.

Добровольные процессы рассматривают спор как проблему, которую необходимо решить. Они пытаются достичь соглашения между сторонами, которое восстановит социальную гармонию или, по крайней мере, сохранит мир.

Принудительные процессы заключают в себе закон и порядок, преступление и наказание, правонарушения, нарушения контрактов и, в целом, правых и виноватых.

Эта разница интересует меня в частности потому, что я анархист, живущий в государственном обществе. Трудно не согласиться с Э. Б. Тайлором, который писал, что

«в числе уроков, которым можно было бы научиться из жизни грубых племён, находится и пример того, как общество может обходиться без полиции для сохранения порядка».

[Тайлор Э. Б. Антропология: Введение к изучению человека и цивилизации / Пер. И. Ивина. СПб: Издание И. И. Билибина, 1882.]

Я утверждаю, что добровольные процессы более эффективны в первобытных обществах – где может не найтись мирных альтернатив, – чем в государственных. Но в любом обществе правосудие частного урегулирования может оказаться эффективнее судебного правосудия, ведь единственный верный способ прекратить спор – убедить обе стороны в том, что он исчерпан. Вопрос в том, какой исход более убедителен. Всегда найдутся какие-то недовольные, которые останутся неубеждёнными, и некоторые конфликты позже возобновятся, при любой системе.

Судебное разбирательство всегда, по словам Мартина Шапиро, поднимает вопрос о легитимности власти, ведь проигравший может считать, что его враг сговорился с обладателем власти. Этому политологу не приходит в голову, что государственная власть как таковая ставит вопрос о легитимности. Политические философы часто оправдывают это, иногда наполовину виновато, исходя из «общественного договора». Оставляя в стороне абсурдность всех версий этой теории, которую признают даже многие философы, для своих целей я лишь хочу обратить внимание на лежащее в её основе предположение: согласие наделяет властью. В государственном обществе «молчаливое согласие» якобы легитимирует государство – любое: демократическое, фашистское, коммунистическое, теократическое, какое угодно.

Конечно, это молчаливое «согласие» не имеет никакого сходства с тем, чем является согласие в повседневной жизни, где оно относится к фактическому, сознательному, индивидуальному, осознанному согласию на конкретные действия или относительно их. Попробуйте представить себе заявление о молчаливом согласии на вступление в брак. А брак, в отличие от правления, действительно является соглашением! Анархисты вроде Лисандра Спунера и либертарианцы вроде Герберта Спенсера изобличали молчаливое согласие. Как и Дэвид Юм, который не был ни анархистом, ни либертарианцем.

«Молчаливое согласие» – это согласие всецелое, согласие подразумеваемое: согласие с государством и со всем, что оно делает, включая судебное разбирательство, которое может быть далеко не самым плохим действием государства. Это молчаливое согласие на что-то, о чём проигравший совершенно не осведомлён (поскольку это – «по умолчанию»), не есть то, что успокоит проигравшего в гражданском деле, а тем более проигравшего в уголовном деле.

Напротив, в анархистских обществах согласие не повально, а индивидуально. Всё происходит добровольно, хотя добровольные действия часто подвержены неформальному влиянию других. В этих обществах одна или обе стороны могут в принципе отказаться от посредничества (это случается редко), и любая из сторон может отказаться от внешнего содействия в перемирии, но и это происходит лишь изредка. Это согласие в определённых случаях на определённые процедуры и урегулирования. Это настоящее согласие. Есть основания полагать, что в целом такие добровольные урегулирования с помощью посредника, когда они происходят, разрешают споры окончательно чаще, чем судебное разбирательство, когда происходит оно.

Большинство современных анархистов, подобно большинству других наших современников, не знают как разрешались споры в безгосударственных первобытных обществах. И они редко говорят о том, как разрешались бы споры в их собственном современном анархистском обществе, к установлению которого они призывают. Это основная причина, по которой анархистов не воспринимают всерьёз.

Я преподам анархистам урок. Я преподам урок и нынешним правовым реформаторам. Используя примеры, я расскажу о спорах в нескольких безгосударственных первобытных обществах. Затем я расскажу о попытке реформировать американскую правовую систему, которая предположительно была вдохновлена процессом рассмотрения споров, используемым в одном африканском племенном обществе. Идея состояла в том, чтобы включить вариант посредничества в нижний уровень правовой системы США по усмотрению судей и прокуроров. Всё закончилось провалом. Я прихожу к выводу, что нельзя привить добровольную по сути процедуру к принудительной по сути правовой системе.

Если я прав, то доводы в пользу анархии усиливаются в её самом слабом месте: как поддерживать в целом безопасное и мирное общество без государства. Многие антропологи отмечали это достижение. Немногие анархисты сделали это. Спор об анархистском «примитивизме» был почти полностью бессмысленным, потому что он касался таких вопросов, как технологии, население, а также плюсы и минусы различных культурных последствий цивилизации (религия, письменность, деньги, государство, классовая система, высокая культура и т.д.). Возможность того, что определённые структурные особенности первобытной анархии могут быть жизнеспособными – могут быть фактически определяющими – в любом анархистском обществе, первобытном или современном, не привлекала внимания ни одного анархиста.

Примитивисты призывают анархистов учиться у первобытных людей – но учиться чему? Как возвести индейскую парну́ю?

[Индейская парна́я (англ. sweat lodge) – это хижина, обычно куполообразной или продолговатой формы, изготовленная из натуральных материалов для церемонии очищения, распространённой у североамериканских индейцев различных этнических групп.]

[ZHAN]

Когда между отдельными людьми возникает конфликт – независимо от того, вовлекает он позже других или нет, – первоначально и обычно он может быть урегулирован в частном порядке путём обсуждения. Переговоры, двусторонняя процедура, несомненно, являются универсальной практикой: и «это основной способ урегулирования крупных конфликтов во многих однородных обществах по всему миру».

В терминологии, которую я здесь использую, если конфликт разрешается путём переговоров, это означает, что имел место конфликт, а не спор. Сначала возникает недовольство: кто-то чувствует себя обиженным. Если этот человек выражает своё недовольство нарушителю, то это претензия. Если он не получает удовлетворения, есть несколько альтернатив. Он может предпринять односторонние действия, активно или пассивно.

Активный способ, «самозащита», – это принуждение или наказание обидчика, но, к сожалению, это часто невозможно. Тем не менее, там, где реальных альтернатив практически не существует (как, например, в бедных районах низших слоёв чернокожего населения), некоторые люди прибегают к насильственному одностороннему возмездию.

Пассивный способ – «смириться»: уступить, ничего не делать. Именно так многие обиды, вместо того чтобы подняться до уровня споров, канут в Лету. Как говорится, «против лома нет приёма» – или против разных других, слишком сильных притеснителей. Терпеливое переношение – уклонение – также может быть универсальным, но особенно это распространено в самых однородных и в самых неоднородных обществах: среди охотников-собирателей, а также в государственных классовых обществах с огромным неравенством власти.

Какими бы полезными ни были переговоры, они не всегда срабатывают, т.е. не всегда приводят к согласию. Диады могут зайти в тупик. Тогда как в триаде решение может быть принято по правилу большинства или через посредничество. Или эмоции могут быть настолько сильными, что стороны откажутся разговаривать друг с другом, или же встреча может обернуться насилием.

И переговоры не всегда справедливы, потому что спорящие никогда не бывают абсолютно равны. Если одна из сторон обладает большей харизматичностью, или более высоким социальным статусом, или большим богатством, или большими связями, спор если и будет урегулирован, то, скорее всего, в её пользу.

Привлечение третьей стороны – будь то посредник, арбитр или судья – обосновывается, в частности, тем, что беспристрастный и независимый участник уравнивает процесс. Однако беспристрастность – это идеал, который лишь иногда реальность посредничества. Третья сторона может также служить средством сохранения лица для согласия на урегулирование, которое в случае двусторонних переговоров может показаться (и на самом деле быть) уступкой другой стороне.

Если жертва (как она себя видит) высказывает своё недовольство третьим лицам, то теперь возникает спор, который затрагивает, хотя бы в незначительной степени, интересы общества. Спор – это «активированная жалоба». Апелляция, явная или неявная, в зависимости от личности и общества, может означать вызов полиции, подачу иска или просто жалобу знакомым вам людям. Это может означать обращение в суд – суд общего права или суд общественного мнения.

Посредничество (добровольное) и судебное разбирательство (обязательное) отличаются от переговоров и самозащиты тем, что в них обязательно участвует третья сторона, которая не имеет личной заинтересованности в исходе спора. Посредничество можно рассматривать как помощь в переговорах.

В некоторых первобытных обществах – особенно в самых малочисленных, групповых обществах охотников-собирателей – отсутствуют обычные процессы разрешения споров. Вопреки некоторым утверждениям, «триадные» процессы разрешения споров не универсальны. В групповых обществах не только нет власти, но и нет процедуры разрешения споров или содействия урегулированию: нет посредника или арбитра.

Таким образом, среди бушменов межличностные ссоры обычно возникают внезапно и публично, в лагере. Они варьируются от споров и насмешек до драк, которые обычно сдерживаются присутствующими, но иногда приводят к смерти. Любой человек может применить смертоносную силу для разрешения спора. Если спор приводит к продолжающейся вражде между отдельными лицами (и их соратниками), часто один из спорящих уходит, чтобы присоединиться к другой группе (это нередко происходит и по другим поводам); или иногда местная группа разделяется на две. Это типично для обществ охотников-собирателей, таких как эскимосы и жители Андаманских островов.

Это можно считать активными формами уступок.

В некоторых других первобытных обществах, в том числе в Австралии, уклонение от конфликта или изгнание являются возможными результатами формальных процессов спора. «В обществах охотников-собирателей есть дружественные миротворцы, но из-за во многом эгалитарной социальной организации там, как правило, не слишком полагаются на посредников…» Стэнли Даймонд ссылается на «исторически глубокое различие между преступностью и некоторыми видами насилия. В первобытных обществах насилие часто персонально направлено, не ведёт к разрыву и, следовательно, ограничено самоконтролем».

Исследования стадных приматов показывают, что у них тоже есть практика разрешения споров. Драки – обычное явление, но, как и среди собирателей, случайные свидетели часто прерывают драку, за которой обычно вскоре следует примирение. Как и у нас, людей, после ссоры пары часто мирятся, занимаясь сексом. Это двусторонний механизм урегулирования споров. Существуют и другие подобные двусторонние механизмы, где примирение достигается (когда это получается) общей линией поведения. Процедуры примирения были выявлены по меньшей мере в 25 сообществах нечеловеческих приматов. Наиболее интересным мне кажется то, что у некоторых приматов есть процедуры разрешения споров третьей стороной (у шимпанзе, например, есть посредничество), и пусть у этих животных отсутствует язык, у них достаточно других способов общения друг с другом.

[ZHAN]

В более смешанных классовых обществах также распространено уклонение (или, как в организациях, «уход»). Поэтому американский пригород называют «культурой уклонения». Но в современном городском обществе уклонение может быть трудновыполнимым. Избитые жёны, например, не всегда в состоянии съехать. И уклонение, даже там, где это практически осуществимо, может быть просто подчинением превосходящей силе. Отсутствие формализованного процесса разрешения споров, возможно, является причиной того, что бушмены Калахари, изученные в 1960-е гг., имели более высокий уровень убийств, чем в то время в США. Один этнограф описал общество Новой Гвинеи, где, по его мнению, из-за отсутствия процессов урегулирования третьей стороной спор из-за свиньи может перерасти в войну. Тем не менее, некоторые первобытные общества, в которых отсутствуют даже эти механизмы, являются достаточно спокойными и мирными.

В третейском суде (арбитраже) стороны (или истец) уполномочивают третью сторону вынести авторитетное решение, как это делает судья. Это не посредничество: «Посредничество и арбитраж концептуально не имеют ничего общего. Первое предполагает помощь людям в принятии самостоятельных решений; второй предполагает помощь людям, принимая решения за них».

Но арбитраж – это также не совсем судебное разбирательство, из-за нескольких различий. При разбирательстве лицо, принимающее решение, является официальным, должностным лицом, которое не выбирается сторонами. Там третья сторона (судья) принимает решение в соответствии с законом, который не является решением сторон и не является для них вопросом выбора. В США некоторые деловые контракты и многие трудовые или управленческие коллективные договоры предусматривают арбитраж. Арбитры обычно набираются из числа подготовленных экспертов: Американской арбитражной ассоциации, которая является членской организацией с кодексами профессиональных стандартов. 46 Часто арбитр обладает некоторым опытом в данной отрасли. Арбитр интерпретирует и обеспечивает соблюдение закона, который стороны ранее приняли для себя.

Поскольку арбитраж принудителен в своём результате и предпочтителен для тех, у кого больше возможностей, с 1980-х гг. многие американские компании включили обязательные арбитражные оговорки в потребительские контракты, чтобы ограничить средства правовой защиты потребителей и не допустить их в суды. Один федеральный окружной суд постановил, что такие контракты являются недобросовестными и, следовательно, незаконными. Проблема стала настолько серьёзной, что было проведено множество слушаний в Конгрессе. Но это ни к чему не привело. В 2010 г. Верховный суд США оставил в силе арбитражные положения о защите прав потребителей, которые исключают судебный пересмотр. Как результат (предсказуемый), «немногие истцы предъявляют претензии с низкой стоимостью, а крупные судебные завсегдатаи [крупный бизнес] добиваются особенно высоких результатов».

Рано или поздно, но всегда используется альтернативное урегулирование споров (АУС): обычно рано.

Однако в первобытных обществах арбитраж встречается редко, поэтому дальше я не буду его обсуждать. Если анархисты когда-нибудь задумаются о таких вещах, они могли бы при этом поразмыслить, есть ли место арбитражу в их планах на будущее. Чем более сложными, иерархическими и принуждающими могут быть их общества, тем лучше они будут приспособлены для принудительного арбитража: тайного возвращения государства. Я имею в виду, в частности, анархо-синдикализм.

В случае судебного разбирательства спор – «дело» – инициируется истцом в суде. В уголовных делах истцом является государство, а не частная сторона, но для нашего разговора это отличие от гражданских дел не имеет значения. Суд – это уже существующий, постоянно действующий трибунал. Судебное разбирательство инициируется добровольно государственным должностным лицом или частной стороной, но после этого, хотя стороны в тяжбе всё ещё делают некоторый выбор, они подчиняются уже существующим правилам процедуры и решениям судьи. Они всегда подчиняются уже действующим законам государства.

Характерные черты судебного разбирательства как идеального подчёркивают «использование третьей стороны, обладающей силой принуждения, обычно „выигрышный или проигрышный“ характер решения и тенденцию решения фокусироваться исключительно на непосредственном рассматриваемом вопросе, в отличие от озабоченности основополагающими отношениями между сторонами». Короче говоря: «судьи не просто высказывают мнения, они отдают приказы».

В судебном разбирательстве (судебном процессе) дело решается судьёй, который не знает сторон. Ему безразлична подоплёка спора. Он не заинтересован в восстановлении отношений между сторонами, если они были или есть. Он не должен рассматривать эти вопросы. Судья должен быть беспристрастным и незаинтересованным, принимая решения по делам на основе представления сторонами «доказательств и аргументированных доводов». Его решение «должно основываться исключительно на правовых нормах и доказательствах, представленных на слушании». Правила доказывания, которые в США более многочисленны и сложны, чем в любой другой правовой системе, строго ограничивают допуск доказательств, особенно в суде. Решения по делам, возникающим в результате межличностных споров, «ограничены в своём объёме исследования правилами доказательств». Американские суды намеренно старательнее, по терминологии Дональда Л. Горовица, выявляют «исторические факты» конкретного дела (т.е. «кто совершил»), чем «социальные факты», которые могут служить иллюстрацией общих обстоятельств, регулярно доводящих такие дела до суда.

Это не значит, что суды и в этом очень хороши. Бедность никогда не предстаёт перед судом; к суду привлекаются бедные люди. А сами суды, несмотря на название книги настроенного на реформы судьи, никогда не привлекаются к ответственности. Нетрудно показать, что идеал верховенства закона, укоренившийся таким образом, несостоятелен даже на своих собственных условиях. Анархисты, и не только они, неоднократно указывали на это.

Моя первая тема, между тем – посредничество, практикуемое в более или менее первобытных обществах, и его значение для современного анархизма. Я подчёркиваю, что посредничество носит добровольный характер. Стороны решают передать свой спор посреднику не для вынесения решения, а для получения помощи. Они сами, а иногда только истец, могут выбрать посредника, или он может быть «назначен кем-то облечённым властью, [но] оба участника должны согласиться на его вмешательство».

Посредничество преимущественно не связано с соблюдением правил, хотя стороны могут ссылаться на правила в поддержку своих позиций. В посредничестве, в отличие от судебного разбирательства, нет такого понятия как не относящиеся к делу или недопустимые доказательства. Люди могут говорить сами за себя. Цель посредничества не в том, чтобы определить, кто виноват, хотя стороны будут много обвинять. Здесь цель скорее в том, чтобы решить межличностную проблему, которая, не будучи решённой, вероятно, станет проблемой социальной.

Эти формы урегулирования споров, которые я описываю, являются идеальными. Философ-правовед Лон Л. Фуллер настаивает на том, что их следует различать, потому что у каждого своя «мораль». Часто на самом деле они не настолько однородны (поэтому мой пример с ифугао, например, который следует ниже, Фуллер понять не мог). Даже различие между добровольными и недобровольными процессами, которое я считаю столь важным, часто не такое уж яркое. Власть проникает во многие отношения, которые официально или публично не являются принудительными. Если согласие может быть вопросом степени, можно спросить «о той мере несогласия, которая имеет место в том или ином властном отношении, и носит ли она обязательный характер, а уже затем в зависимости от ответов на эти вопросы можно вопрошать о всяком отношении власти».

[ZHAN]

Вот такое утверждение, однако, кажется универсальной истиной: «Судебное разбирательство и посредничество в принципе противоположны и могут быть разделены аналитически. Но они не представляют собой исторических оппозиций»: «В мире есть общества… без формальных процедур вынесения приговора, но нет ни одного без законных процедур посредничества».

Одним из неизбежных последствий привлечения третьей стороны является то, что у третьей стороны всегда есть собственные принципы.
Это не обязательно плохо.

Американские арбитры по деловым/коммерческим и трудовым/управленческим спорам выбираются и оплачиваются спорщиками, и они могут потерять свой бизнес, если их сочтут предвзятыми или, так сказать, субъективными. В других странах третьей стороной может быть социально значимый племенной посредник, который стремится создать репутацию успешного специалиста по урегулированию проблем (привлекая людей к своим посредническим услугам – за что ему тоже платят). Или он может быть американским судьёй, желающим быть переизбранным, или претендующим на более высокую должность.

Несомненно, «каждый процесс, каждое учреждение имеют свои характерные способы работы; каждое из них ориентировано на определённые типы результатов; все они оставляют свой особый отпечаток на вопросах, которых они касаются». Сторонние лица, принимающие решения или разрешающие споры, обычно имеют более высокий социальный статус, чем участники спора. Этот факт может иметь важное значение для эффективности урегулирования споров: к третьим лицам следует относиться серьёзно. Очевидно, что посредничество на этих условиях не подходит для бездумного импортирования в неоанархистское общество в неизменном виде. Но если его не привносить с умом в эгалитарное общество, которое не только терпит, но и поощряет превосходство – и, следовательно, определённую меру неравенства, – посредничество никогда не будет настолько эффективным, насколько могло бы.

[ZHAN]

Вот реальная история о конфликте, который возник среди жителей плато Тонга на территории нынешней Замбии. Традиционно они были пастухами и земледельцами, применявшими сменную культивацию. В 1948 г. это было рассеянное, частично лишённое собственности и довольно деморализованное население фермеров и скотоводов. Европейцы захватили часть их лучших земель. На пивной вечеринке мистер А, который был пьян, ударил мистера Б. Эти люди принадлежали к разным кланам и жили в разных деревнях. К сожалению, через несколько дней мистер Б неожиданно умер.

Это было безгосударственное общество. Но существовали социальные группы, чьи интересы были непосредственно затронуты этим убийством. У Тонга семьи определяются по женской линии (матрилинейность). Для большинства целей наиболее важной принадлежностью человека является ограниченное число родственников по материнской линии. Это группа, которая, когда её женщины выходят замуж, получает выкуп за невесту, и это группа, которая наследует большую часть имущества после смерти мужчины. Это также группа, которая в первую очередь отвечает за выплату компенсации за преступления человека и за осуществление мести.

Матрилинейная группа отца (которая, по определению, отличается от группы сына) также является заинтересованной стороной. Она тоже несёт ответственность за проступки своего члена, но в меньшей степени, и она также наследует от него, хотя и получает меньшую долю, чем прямая матрилинейная родственная группа.

Убив мистера Б, мистер А нанёс ущерб группе мистера Б. По нескольким причинам группа мистера Б не отомстила мистеру А или, если они не смогли добраться до него, одному из его родственников. Случись это, началась бы кровная вражда, убийства происходили бы снова и снова, пока всем это не надоест. Ещё одна причина отказаться от мести заключалась в том, что навязанная Британией судебная система арестовала бы мстителя. В реальности мистер А был арестован, осуждён за непредумышленное убийство и отправлен в тюрьму. Но это не уладило отношения между родственными группами. Группа мистера Б потеряла члена и потребовала компенсации.

Родственные группы состояли в смешанных браках. Они также жили бок о бок. Тонга жили в очень маленьких деревнях с населением около ста человек. Большинство жителей деревни не были членами одной и той же основной родственной группы. Но их односельчане были их соседями и некоторыми из их друзей, а также одними из тех, с кем они работали. Как соседи жители деревни также были заинтересованы в мирном урегулировании спора.

Перед смертью мистера Б группа А сделала извиняющиеся и примирительные предложения группе Б. Но после его смерти всякое общение прекратилось. Дело стало слишком серьёзным. Это доставило массу проблем многим людям, особенно если они были связаны с обеими группами. Обычная общественная жизнь была нарушена. Даже мужья и жёны могли перестать разговаривать друг с другом, потому что они зачастую были связаны с разными родственными группами – теперь враждебными. Нужно было что-то делать.

Мистер В, видный член группы А, нашёл посредника, который был связан браком с обеими группами. Всё это время группа А признавала, что мистер А, очевидно, был виноват. У него была репутация смутьяна. Никто не сожалел, когда он попал в тюрьму. Группа А беспокоилась о том, какую компенсацию ей придётся выплатить: этим дело должно было закончиться. Вражда была немыслима, потому что много людей в каждой группе были связаны родственными узами с людьми из другой группы, и эти группы состояли в смешанных браках. Именно эти сквозные связи заставили всех стремиться к общеприемлемому урегулированию. В современных обществах этих связей обычно не существует.

Антрополог Элизабет Колсон не сообщает о специфике поселения – это не имеет значения. Она написала статью об этом случае, потому что опубликовала общий отчёт об обществе плато Тонга, и некоторые из её читателей просто не могли понять, как может быть что-то кроме анархии при системе… ну, в общем, анархии.

[ZHAN]

Примерно за 35 лет до этого ифугао северного Лусона отнеслись бы к ситуации несколько иначе. Это были язычники без гражданства, возделывающие мокрый рис. И охотники за головами. Они тоже были анархистами, но их общество было более стратифицированным, чем общество Тонга. Американец Рой Бартон преподавал там в школе с 1906 по 1917 г. Его предшественника пронзили копьём. Бартон выучил язык и написал авторитетную книгу по праву ифугао. Я буду говорить в настоящем времени, которое антропологи называют «этнографическим настоящим». Но эта история основана на свидетельствах практики в период до 1903 г., до того, как американская власть стала действовать в высокогорье. Испанская власть никогда не была эффективной в горных районах.

Давайте допустим ту же ситуацию, что и в Тонга: непреднамеренное убийство пьяным человеком. Пьяные драки среди молодых людей происходили и среди ифугао. Будь убийство преднамеренным, родственная группа жертвы убила бы преступника.

[Бартон утверждает, что непреднамеренные убийства, как правило, подлежат компенсации, но это остаётся на усмотрение родственников жертвы. Один из его информантов настаивал на том, что если охотник из-за неосторожного обращения со своим копьём станет причиной смерти, это не будет подлежать компенсации. Это может отражать местные различия в законодательстве или, как мне кажется, различие между невинным убийством и убийством по неосторожности. Ифугао считают пьяницу не заслуживающим порицания. В законодательстве США добровольное опьянение смягчает, но не оправдывает убийство.]

Если они не смогут добраться до самого преступника, они убьют одного из его родственников. В результате возникает кровная вражда. Смерть за смерть, пока группы не устанут от этого. Но непреднамеренное убийство, совершённое пьяным, обычно урегулируется путём посредничества, в результате чего одна родственная группа выплачивает компенсацию другой.

Пострадавшая сторона или, в данном случае, один из его родственников инициирует процесс. Истец нанимает посредника, которого называют монкалуном. Единственное ограничение состоит в том, чтобы посредник не был тесно связан ни с одной из сторон. Посредником может стать относительно богатый человек и, как правило, успешный охотник за головами. Желательно, чтобы у него был опыт посредничества в спорах. Он также может заручиться большей поддержкой родственников и иждивенцев, чем это доступно большинству людей. Если он устраивает мировое соглашение, ответчик выплачивает ему гонорар, и его престиж повышается. Как и все остальные, он хочет, чтобы вопрос был урегулирован мирным путём.

Теоретически ответчик может не согласиться на посредничество. На практике монкалун делает ему предложение, от которого тот не может отказаться. Если обвиняемый не слушает его, «монкалун ждёт, пока он не войдёт в свой дом, следует за ним, а затем, с боевым ножом в руке, садится перед ним и заставляет его слушать». Ответчику хорошо известно, что посредник использовал ножи – возможно, этот самый нож – для отрезания голов. Он принимает посредничество.

Как только это происходит, сторонам и их родственникам запрещается разговаривать друг с другом. Всё, что они хотят сказать друг другу, должно пройти через монкалуна, даже если это не имеет никакого отношения к спору. Мне это кажется очень хитроумным. Это позволяет сторонам не вступать в гневные споры и не усугублять ситуацию. Это даёт возможность посреднику манипулировать всеми для их же блага. Конфликт влечёт за собой социальные издержки для деревни, поскольку он нарушает обычные социальные отношения и экономическое сотрудничество между членами родственных групп, как это было среди жителей плато Тонга. Так что в интересах многих местных жителей, чтобы это дело было урегулировано как можно скорее.

Формальное разделение сторон не является типичной чертой посредничества в первобытных обществах. Но во всех обществах, где действуют посредники, челночная дипломатия посредника приводит к фактическому периоду охлаждения. В Ирландии эпохи раннего Средневековья существовала практика урегулирования споров, которая проходила поэтапно, с промежуточным периодом «формального „времени на раздумья“, чтобы предотвратить выход спора из-под контроля и предоставить максимальную возможность для частного соглашения», прежде чем непримиримость ответчика приведёт к «независимому разбирательству». Судебная «задержка» в США широко осуждается, но она может выполнять ту же функцию.

Иногда законодательство США предусматривает такие периоды охлаждения во время рассмотрения споров. В соответствии с Законом о труде на железной дороге, в случае споров между руководством и работниками, когда стороны остаются в тупике, несмотря на стороннюю помощь, специалист из Национального совета по посредничеству назначает 30-дневный период охлаждения, в течение которого стороны могут продолжать переговоры или соглашаться на арбитраж, но они не могут прибегать к самовольным действиям (например, забастовкам и массовым увольнениям). После этого период охлаждения может быть продлён на неопределённый срок, если будет создан чрезвычайный совет при президенте для выработки рекомендаций. Если они будут отклонены, наступит заключительный 30-дневный период охлаждения.

Одна группа людей, которые особенно желают урегулирования, – это те, которые связаны с обеими сторонами. Самые близкие родственники действительно должны встать на сторону своего родственника, хотя им это и не должно нравиться. Но те, кто не так тесно связан с одной стороной, будут подвергнуты суровой критике, если примут чью-либо сторону в споре. Они хотят урегулирования практически на любых условиях.

Посредник – это связной. Но он не просто передаёт сообщения. Он активно формирует урегулирование в том виде, в котором оно в конечном итоге происходит. Посредники почти всегда так делают. Я снова процитирую Бартона, потому что эта цитата часто встречается в книгах по антропологии права.

«Чтобы добиться мирного урегулирования, он исчерпывает всё искусство дипломатии ифугао. Он обхаживает, уговаривает, льстит, угрожает, подгоняет, ругает, намекает. Он отклоняет требования истца или обвинения и поддерживает предложения ответчиков до тех пор, пока не будет достигнута точка, в которой обе стороны могут пойти на компромисс».

Это часть игры, когда ответчик изначально отказывается от предложения об урегулировании. Это гордые люди. Даже от ответчика, который явно не прав, ожидают, что он некоторое время будет вести себя дерзко. Он сохраняет лицо. Это мой тип людей. В другом обществе, в Танзании, «даже там, где претензии поручителя очень сильны и баланс сил на переговорах лежит на нём, он обычно прилагает некоторые усилия, чтобы проявить терпимость и добрую волю, уступая своему оппоненту хотя бы в какой-то небольшой степени». Он делает какую-то символическую уступку.

Однако, если посредник сочтёт, что ответчик слишком долго ведёт себя неразумно, он может формально отказаться от участия в деле. В течение следующих двух недель стороны и их родственники не могут совершать враждебные действия. После истечения срока перемирия начинается возмездие, которое может дойти до убийства из мести. Никто этого не хочет. Обычно обвиняемый отступает. Но не всегда. Можно начать всё сначала с новым посредником. Но это не будет продолжаться бесконечно. В другой книге Ральф Бартон упоминает случай, когда обвиняемый бросил свою жену и отказался выплатить компенсацию её родственникам. Он отверг соглашения, достигнутые четырьмя посредниками. Затем родственники истицы пронзили его копьём. Семья ответчика ничего не предприняла в ответ.

Это не единственный способ, которым ифугао справлялись или не справлялись с конфликтами. Серьёзное преступление среди близких родственников (например, кража или даже убийство между братьями), скорее всего, останется безнаказанным. Споры происходят между, а не внутри групп. Группа не может наказывать себя или требовать от себя компенсации. Такова ситуация и в некоторых других первобытных обществах. Но верно также и то, что в юридически упорядоченных государственных обществах закон наименее эффективен в регулировании тесных связей, которые существуют у людей с наименьшими «родственными различиями».

Процедура посредничества ифугао, которую я описал, также становится всё более неэффективной по мере того как родственные различия между спорящими сторонами выходят за рамки локальных, более или менее личных социальных сетей, и вовлекают людей, которые находятся на более отдалённом социальном и географическом расстоянии. Ральф Бартон описал ифугао – которые не были особенно миролюбивым народом, – как населяющих концентрические «зоны военных действий», расходящиеся наружу. По мере того как споры пересекали границы зон, они становились всё более серьёзными и с большей вероятностью разрешались насилием. В самой удалённой зоне слово «спор» вряд ли применимо. Там любой, кого ты не знаешь – это враг, которого нужно убить на месте. Нет сомнений в том, что первобытным обществам в целом часто не удавалось создать механизмы урегулирования межгрупповых конфликтов в ситуациях, активно движущихся к войне.

Но опять же, именно здесь государства также явно потерпели неудачу, несмотря на Организацию Объединённых Наций, «международное право» и т. д. Им часто не хватает общности взглядов, той золотой середины, на которой можно основывать урегулирование споров. Мы максимально плохо решаем наши проблемы в двух случаях: крайней близости и крайнего отдаления друг от друга. «Связь между законом и родственной дистанцией нелинейна»: «Закон не действует среди близких людей, усиливаясь по мере увеличения расстояния между людьми, но ослабевая по мере того, как оно достигает точки, в которой люди живут в совершенно разных мирах». «Такое двойственное понимание нравственности – писал анархист Пётр Кропоткин в спокойной поздневикторианской Англии, – проходит, впрочем, чрез всю эволюцию человечества, и оно сохранилось вплоть до настоящего времени». Он добавил, что пусть европейцы, «распространили наши идеи солидарности – по крайней мере в теории – на целую нацию и отчасти также на другие нации, мы в то же самое время ослабили узы солидарности в пределах наших наций, и даже в пределах самой нашей семьи». В 1914 г., как и многие другие думающие люди, он был потрясён, обнаружив, насколько хрупкой на самом деле была международная солидарность.

В названии я использую слово «правосудие». Я имею в виду не справедливость как моральную ценность, а правосудие как социальный институт (как в словосочетании «уголовное правосудие»). Со времён «Республики» Платона философы, пытаясь объяснить справедливость как ценность, – вместо того чтобы дать ей определение – часто описывали справедливые институты. В современной политической философии, вероятно, самая влиятельная теория справедливости и, безусловно, самая известная – справедливость как честность – принадлежит Джону Ролзу. Речь идёт не о честности между отдельными людьми, а скорее о справедливом политическом обществе.

Для Ролза справедливость означает социальную справедливость. Ролзу нечего было сказать о справедливом урегулировании межличностных споров, хотя это первое и обычно единственное, о чём думает большинство людей, когда они думают о справедливости. Философы после Ролза, такие как Джереми Уолдрон, рассуждают о справедливости в терминах «нейтралитета», а не того слова, которое первоначально использовал Ролз. Для Уолдрона это слово применимо, даже если не исключительно, к урегулированию споров третьей стороной: «нейтральность третьей стороны зависит от её отношения к спору между двумя другими сторонами». Акцент делается на беспристрастности третьей стороны. Именно это делает его решение честным.

Но так ли это? Разве справедливость мы видим – или ищем – в «правосудии первобытном»?

Посредник ифугао не нейтрален. Он не беспристрастен. Он неравнодушен к обеим сторонам. Он неравнодушен к обществу. Он неравнодушен к самому себе. Он не судья. Он не решает, какая сторона права, а какая нет. Он не принимает никаких решений. Он пытается решить проблему между двумя спорящими сторонами, которая затрагивает интересы и других людей. Он даже не пытается быть «честным». Каковы бы ни были другие его достоинства, компромисс несправедлив, если вина полностью лежит на одной стороне. Но результаты посредничества – всегда компромиссы.

Я вижу два способа охарактеризовать деятельность посредника в отношении справедливости как честности. Один из способов заключается в том, что посредничество, направленное на примирение или умиротворение – это иной, лучший вид правосудия. Другая характеристика в том, что всё, чего достигает посредничество, когда оно успешно, – это лучше чем справедливость. Для меня как для анархиста мир и свобода важнее справедливости. Я думаю, что справедливость будет побочным продуктом свободы чаще, чем свобода будет побочным продуктом справедливости.

[ZHAN]

Теперь я немного углублюсь в теорию. В этих спорах есть что-то такое, что отличает их от многих споров в современных обществах. В современном городском обществе в споре обычно существует только одно (если таковое имеется) социальное отношение между сторонами. Каждая сторона играет одну роль. Обычно, например, ваш арендодатель не знает вас также по церкви или по работе. Ваш работодатель не является вашим родственником, за исключением Филиппин. Ваш арендодатель вам не друг.

Антрополог Макс Глюкман назвал эти отношения однократными отношениями. Например, у жителей американских пригородов мало общих связей, и «даже когда они существуют, большинство отношений в пригородах охватывают лишь несколько сторон жизни людей».

Точно так же, как у человека могут быть множественные отношения с кем-то другим, у него могут быть отношения с людьми, у которых есть отношения друг с другом. Описывая город мексиканских индейцев, Лаура Нейдер пишет:

«Перекрёстные связи объединяют ряд индивидов или групп, одновременно разделяя их, связывая определённых членов с различными группами. Степень перекрёстных связей между группами влияет на развитие сбалансированных оппозиций или фракций в городе».

Те, кто связан с обеими сторонами в споре, в его гармоничном урегулировании имеют личный интерес, помимо общего. Перекрёстные связи оказали умиротворяющее влияние на жителей плато Тонга.

В первобытных обществах, которые суть анархистские, если вы вступаете в спор с кем-то, он может играть несколько ролей в вашей жизни. У вас многократные отношения. Кто-то может быть одновременно вашим зятем, кредитором, коллегой по работе и соседом. Это тот, с кем вы, вероятно, часто сталкиваетесь в повседневной жизни. Эти многочисленные роли могут привести к множеству поводов для конфликтов. Но они также мотивируют вас обоих разрешить конфликт, потому что все эти отношения, взятые вместе, вероятно важнее, чем то, о чём идёт спор. И как правило есть много других людей, которые заинтересованы в мирном урегулировании.

Это то, что Глюкман называет многократными отношениями. Он также утверждает, что чем больше у спорящих сторон общих видов деятельности, тем больше вероятность того, что спор будет урегулирован скорее примирительным, а не авторитарным способом.

Здесь есть кажущийся парадокс. В неоднородных обществах преобладают однократные отношения. В однородных обществах преобладают многократные отношения. В Тонга и в деревне у ифугао было много перекрёстных связей. Там нашлось много людей, связанных с обеими сторонами. И не было государства, которое могло бы навязать закон и порядок. Вместо этого социальная организация предоставила очень мощные стимулы для примирения.

А теперь я хочу обсудить, что может произойти, когда посредничество включается в систему судебного разбирательства якобы в качестве правовой реформы.

[ZHAN]

В 1960-е гг. в США происходило огромное количество социальных и политических конфликтов. Чернокожие, женщины, бедняки, студенты, заключённые, радикалы и другие люди выдвигали требования к американскому обществу. По моему определению, это были «споры». Суды признавали множество новых прав. Встревоженные юристы говорили о «революции прав».

Как же на это отреагировали юридический истеблишмент, профессоры колледжей и крупный бизнес? Они решили, что у судов большая нагрузка. Снизить нагрузку можно было каким-то образом предотвратив обращение людей в суд по якобы незначительным спорам. На самом деле нет никаких доказательств того, что в большинстве судов была большая загруженность делами. Подано много судебных исков, но лишь немногие из них доходят до суда. А американцы, которые якобы так склонны к тяжбам, в основном стараются изо всех сил не начинать судебные разбирательства.

Итак, как раз тогда, когда угнетённые начали заявлять о своих правах в судебном порядке, юридический истеблишмент решил, что нам нужны новые, неформальные способы быстрого рассмотрения мелких споров незначительных людей.

В этой уловке не было ничего нового. За пятьдесят лет до этого был создан «суд мелких тяжб» для рассмотрения дел, которые были слишком малы, чтобы юристы могли ими заниматься. Предполагалось, что это обеспечит быстрое и недорогое правосудие без множества юридических формальностей, обычно без привлечения адвокатов. Суд мелких тяжб назвали «народным судом». Истцами должны были быть простые люди. Но такой суд на самом деле оказался службой выселения для арендодателей и коллекторским агентством по сбору платежей в гетто. Люди, которые должны были быть истцами, обычно становились ответчиками.

Поэтому, в 1980-е гг. Ричард Данциг, учёный из корпорации RAND, предложил новый механизм урегулирования конфликтов. Он призвал к созданию «дополнительной децентрализованной системы уголовного правосудия». Под «дополнительным» он подразумевал, что это дополнение к судебной системе, а не её замена. Он говорил, что новые структуры не должны подчиняться судебной системе.

Но как могли бы сосуществовать эти системы, если одна не была подчинена другой? Та или иная система должна решить, какая из них обладает юрисдикцией в отношении каких дел. Очевидно, что это решение должны принять суды, потому что именно там начинаются дела. Ситуация аналогична «правовому плюрализму» при колониализме, когда суды иностранного колониального режима выносят решения по делам о тяжких преступлениях и делам, которые непосредственно затрагивают его интересы, в то время как мелкие споры (с точки зрения колониальной державы) между местными жителями разрешаются с помощью процедур рассмотрения споров коренных народов.

Моделью Данцига была система, используемая народностью кпелле в Либерии. Он назвал это собранием свободных граждан (moot). Он узнал об этом от антрополога Джеймса Л. Гиббса-мл. Это слово относится к англосаксонским собраниям, состав которых несколько неопределён, а их функции и процедуры совершенно неизвестны. Гиббс-мл. описал относительно неформальное разбирательство, на котором присутствовали родственники и соседи сторон. Проблема, как правило, носит бытовой характер. Собрание проводится в доме заявителя: преимущество домашнего суда. Любой может туда прийти.

Заявитель назначает так называемого посредника, который является его социально значимым родственником. Это вносит предвзятость с самого начала. По-видимому, эта процедура является обязательной для ответчика. Стороны дают показания. Они могут проводить перекрёстный допрос друг друга. Они могут подвергать перекрёстному допросу свидетелей. У каждой стороны может быть какой-нибудь уважаемый или красноречивый сторонник, выступающий за неё. Я бы назвал этого человека адвокатом.

Говорить может каждый, но посредник может наложить символический штраф на того, кто, цитирую, «говорит не по делу». (Штраф стоит как выпивка. Все пьют во время этого «собрания».) Посредник также говорит, что он думает об этом деле. Затем он «выражает консенсус группы». Но он не призывает к голосованию. Аудитория ничего не обсуждает. Консенсус – это то, что говорит он. Сторона, которая в основном виновата, потом должна официально извиниться, преподнеся символические подарки пострадавшему лицу. Затем провинившийся должен обеспечить всех присутствующих пивом или ромом.

Это не посредничество. Это разбирательство с предвзятым судьёй, у которого больше контроля над временным собранием, чем у американского судьи над временными присяжными. Это судебное телешоу, которое не снимается. И это вечеринка с выпивкой. Ничего похожего на такое собрание нет, например, в американском пригороде.

Как вы сделаете возможным такое учреждение в современном городе? Вот пример из самого Данцига. Предположим, что возле магазина слоняется подросток:

Если жалобу [в полицию] заменить дискуссионным обсуждением, на которое подросток привёл бы своих друзей, владельца магазина и его коллег (включая его семью, других владельцев магазинов, его сотрудников) и сотрудников полиции, работающих с несовершеннолетними, то появится справедливый шанс для такого обмена мнениями, который доказал свою ценность при организации одноразовых «выездных мероприятий» в других сообществах.

Будь я подростком, я бы предпочёл, чтобы меня арестовали. У большинства из этих людей нет абсолютно никаких причин тратить своё время на тривиальную проблему, которая их не касается. Тем не менее, эти идеи вдохновили бы или, во всяком случае, оправдали бы создание финансируемых из федерального бюджета районных судебных центров (РСЦ), которые даже отдалённо не напоминают идею Данцига о собрании свободных граждан, а тем более такую идею у Гиббса.

Их сторонники с гордостью заявляют: «В отличие от суда по мелким тяжбам и жилищного суда, эти программы не являются упрощёнными версиями реальных судов. Их корни не в англо-американской юриспруденции, а в африканских собраниях, в товарищеских судах социалистов, в психотерапии и в трудовом посредничестве». В реальности дела районных судебных центров о посредничестве в основном начинались с уголовных преследований в обычных американских уголовных судах. Ссылка на социалистические (то есть государственные коммунистические) товарищеские суды вряд ли обнадёживает. Это были орудия принуждения авторитарных государств. И что бы они ни делали на пути разрешения споров, их высшим приоритетом всегда была государственная безопасность. К настоящему времени эти суды нормализовались, поскольку российский, китайский и кубинский режимы примирились с капитализмом.

Изначально истеблишмент хотел альтернативы судебному разбирательству – для других людей. Он хотел ограничить доступ к судам. «Процессуальный взрыв» быстро превратился в клише. Якобы суды были переполнены, в основном маленькими людьми с их маленькими проблемами. Конечно, ответом стало альтернативное урегулирование споров (АУС). Основным средством АУС было посредничество.

В дело вступила теория социальных наук. В конце 1960-х Институт юстиции Вера провёл знаменитое исследование, посвящённое рассмотрению дел о тяжких преступлениях в Нью-Йорке. Политики и редакторы газет были обеспокоены тем, что они назвали «развалом» этих дел. Это просто означает, что очень немногие дела были доведены до суда. Посмотрите, что происходит! Сначала проблема заключалась в слишком большом количестве дел. Выяснилось, что проблема в недостаточном количестве дел. Каким-то образом был сделан вывод, что эти проблемы имеют одинаковое решение.

Исследование сделало поистине поразительное открытие, что большинство арестов за тяжкие преступления касались людей, имевших какие-то предшествующие отношения. Уголовные преступления – это серьёзные преступления в англо-американском законодательстве, такие как непредумышленное убийство, за которое был осуждён мистер А. 83% арестов за изнасилование были связаны с предшествующими отношениями. По убийствам этот показатель составлял 50%. Нападение с причинением тяжкого вреда здоровью – 69%. Даже некоторые имущественные преступления вписываются в эту картину: 36% грабежей и 39% краж со взломом. Это те дела, которые разваливаются. Часто истец и ответчик мирились из-за своих отношений. Или свидетели не являлись на предварительные слушания. Истец может арестовать кого-то не для того, чтобы привлечь его к ответственности, а просто чтобы запугать за плохое поведение.

Эти продолжающиеся отношения обычно не были многократными. Но они похожи на них в одном очень важном аспекте. Для спорящих сторон их продолжающиеся отношения часто важнее, чем их текущий спор, поэтому они не прибегают к судебному разбирательству. По этой причине споры между предприятиями часто не рассматриваются в судебном порядке. Поэтому некоторые учёные предположили, что посредничество является лучшим способом рассмотрения дел, связанных с предшествующими отношениями. В конце концов, в антропологической литературе преступления обычно затрагивают людей, состоящих в отношениях или знающих друг друга. Итак, давайте также будем посредниками в делах, связанных с предшествующими отношениями. Так сказали Министерство юстиции США и консервативные судьи, а также несколько наиболее интеллектуальных представителей юридической элиты, и некоторые квазиучёные в аналитических центрах. Все новые посреднические агентства сосредоточились на делах, связанных с предшествующими отношениями.

[ZHAN]

В начале 1970-х гг. призыв к альтернативному урегулированию споров исходил не от кого иного, как от Уоррена Бергера, председателя Верховного суда США. Американцы, заявил он, слишком склонны к тяжбам, и поэтому слишком много судебных разбирательств. Они зря тратят драгоценное время судей (но именно за это мы им и платим). Самый влиятельный судья и адвокат в США – в мире! – неоднократно осуждал судей и адвокатов: но «речь шла не о правосудии, а о гармоничных отношениях, о сообществе, об удалении „мусорных дел“ из судов. В качестве способа разрешения споров предлагались несудебные средства».

Это был ловкий трюк. Риторика левых – мир, любовь, сообщество и гармония – была кооптирована: она была обращена против них. И это сработало, по крайней мере в том, что пусть не было ни общественного запроса, ни поддержки АУС, также не было и общественного противодействия этому. Для поддержки федерального закона об урегулировании споров объединились, в частности, «Национальные торговые палаты и защитники прав потребителей Ральфа Нейдера; Конференция главных судей и общественные активистские группы образца 1960-х гг.; а также Американская ассоциация адвокатов и громогласные критики профессионализма».

Министерство юстиции США профинансировало три пилотные программы в конце 1970-х. Эти учреждения назывались районными судебными центрами (РСЦ). Это не было ответом на какое-либо массовое народное движение за судебную реформу. Это было инициировано национальным правительством в ответ на предложения юридических и судебных элит. Не было никакой заботы о правах или надлежащей правовой процедуре, лишь забота о сглаживании конфликта.

Заявления от имени пока ещё несуществующих РСЦ были экстравагантными. У них в расписании было много великих дел. Среди прочего:

1) сэкономить время и деньги,
2) уменьшить нагрузку на суды,
3) способствовать развитию «сообщества» в окрестных районах,
4) улучшить отношение людей к системе правосудия.

Они не сделали ничего из этого.

1. Они не сэкономили ни времени, ни денег. Они не экономили время, потому что посредничество включало в себя множество встреч и это занимало больше времени, чем судебное разбирательство, тогда как большинство судебных дел всё равно разваливается прежде чем пройдёт много времени. Деньги они тоже не экономили. Там, где есть какие-либо доказательства, как в Дорчестере, штат Массачусетс, посредничество было в два или три раза дороже судебного разбирательства. Более позднее, многолетнее исследование стоимостью в несколько миллионов долларов показало, что не было никакой экономии средств или времени, когда посредничество, ранняя нейтральная оценка и другие средства использовались после начала судебного разбирательства. По состоянию на 2005 г. не было доказательств того, что посредничество было экономически эффективным.

2. Они не сильно сократили объём судебных дел. Лишь небольшое число дел дошло до посредничества. И многие из них вернулись в суд, когда посредничество потерпело неудачу. Подавляющее большинство дел, гражданских и уголовных, решаются без суда или посредничества. В любом случае, если суды – это такая замечательная идея, почему так важно держать некоторых людей подальше от них? Если посредничество – такая замечательная идея, почему бы не посредничать почти во всём, как это делается во многих первобытных обществах?

3. Посредничество не способствовало развитию сообщества. Районные судебные центры не выросли из сообществ. Они были встроены в них. Посредниками были в основном чужаки из другого района, более высокого социального статуса и часто другой расы (т.е. они были в основном белыми, в отличие от большинства спорщиков). Ричард Данциг предполагал такую степень социальной солидарности, которой просто не существует в бедных городских трущобах или даже во многих других районах, таких как пригороды.

В примерах Тонга, ифугао и кпелле спорщики происходили из деревень, в которых проживает несколько сотен в основном связанных между собой людей. Все знали друг друга лично или понаслышке. Сейчас редко можно встретить такое в городских или пригородных районах США, где проживает большинство американцев: «в современных центрах посредничества в США можно обнаружить лишь немногие из этих посреднических функций [характерных для „небольших обществ“]». Чтобы приблизиться к посредничеству в первобытных обществах, РСЦ «должны обслуживать очень небольшой круг людей, а не районы с несколькими тысячами жителей, которые не знают друг друга и не рассчитывают иметь дело друг с другом в будущем». В Канзас-Сити РСЦ не располагался в районе с чувством солидарности и добрососедства. «Целевой аудиторией» (показательная фраза) были жители участка полицейского патрулирования, примерно 53 000 человек.

РСЦ обслуживали так называемые «районы» с населением в десятки тысяч человек. Большинство их жителей знали очень немногих своих соседей. И большинство посредников были не из того района, в котором они работали. Прокурор Канзас-Сити определил цели: «бедное белое отребье», а не достойные люди из бедняков. Стороны не выбирали посредника. Строго говоря, это не является обязательным требованием для посредничества, но обычно так делается в первобытных обществах, где посредничество более успешно. Спорящие стороны также не могли утверждать посредника, который просто был назначен для их дела. (На самом деле обычно это было несколько посредников.) А это основное требование для посредничества.

Где посредничество будет работать лучше всего в большом, сложном, социально дифференцированном обществе? Лучше всего это сработает в стабильных однородных сообществах граждански настроенных людей. Другими словами, в США – это богатые белые кварталы или пригороды. Закрытое сообщество было бы идеальным. В Бостоне РСЦ разместили в Дорчестере, где люди принадлежат к рабочему классу или бедны, или и то, и другое. Следовало поместить его, например, в Бруклин, богатый еврейский пригород: гораздо более однородное сообщество, чем Дорчестер. Но по нескольким причинам этого не произошло.

Одна из причин заключается в том, что негласной целью этой схемы было умиротворение бедных. Состоятельных успокаивать не нужно. Люди в Бруклине довольны обычной судебной системой. Закон функционирует для того, чтобы служить интересам таких людей как они. В основном это домовладельцы, бизнесмены, арендодатели и профессионалы. В Бруклине посредничество стало бы решением в отсутствии проблемы. В Дорчестере есть проблема, но посредничество – это не решение.

Это не просто мои домыслы. РСЦ был создан в округе Саффолк, пригороде Нью-Йорка, который, как и Бруклин, является богатым, белым и в основном еврейским. 40% дел не были разрешены, как правило, из-за того, что ответчик не принимал в них участия. Но это был более высокий показатель успеха, чем в других РСЦ.

Четвёртый пункт – о том, насколько приятным был этот опыт – я отложу на более позднее время.

Как вы помните, Данциг хотел создать «дополнительную» систему. Обычно это происходило так: суды использовали посредничество, чтобы попытаться снизить свою нагрузку (она не обязательно должна быть высокой, чтобы судьи и прокуроры захотели её снизить и сократить объём работы). Прокуроры должны были соглашаться с каждой передачей дела. И они зачастую соглашались уменьшить свою нагрузку, позволяя передавать на посредничество дела, которые считают «мусорными». В подобных случаях они не были уверены, что выиграют дело, либо оно не стоило их усилий. Большинство этих дел никогда бы не дошло до суда.

Как объяснил один прокурор: «Районное правосудие действительно удобно, потому что оно похоже на мусорную свалку: они возьмут и разберутся с делами, которые мы просто не готовы рассматривать. Они мне просто нравятся, потому что они удобны. Я хотел бы таким образом избавиться от бо́льшего количества мусора».

Поэтому посредничество оказалось способом расширить сферу социального контроля, что противоречит ожиданиям части его сторонников. По мнению некоторых защитников РСЦ, посредничество каким-то образом должно способствовать дерегулированию. Однако этого, как правило, не происходит.

Обычно эти программы предусматривали, что люди могут подавать свои споры для посредничества, минуя суд. Но люди этого не делали. В Дорчестере за два года было восемь таких случаев. В ходе посредничества, санкционированного судом и утверждённого прокурором, посредники сообщили сторонам, что в случае неудачи посредничества дело вернётся в суд и судья будет недоволен. Судья отправил их на посредничество, потому что больше никогда не хотел их видеть. Если бы они вернулись, ответчика сочли бы несговорчивым и неразумным. Посредники угрожали ответчику. Это не добровольный процесс.

[ZHAN]

РСЦ были в новинку, поэтому о них никто не слышал. У РСЦ в Лос-Анджелесе была агрессивная пропагандистская программа и рекламная кампания. В результате более 50% клиентов оказались случайными. Ещё треть дел была направлена судами или полицией. Посредники рассматривали по полсотни дел в месяц, что очень мало для многомиллионного города. Я считаю успехом, если стороны приходят к соглашению при посредничестве и соблюдают его. Я считаю неудачей, если дело не приводит к соглашению при посредничестве или если это соглашение не соблюдается. Если оценивать таким образом, то, возможно, было 1150 успешных дел и 2850 неудачных.

Я говорю «возможно», потому что статистика представлена в неверном свете. Исследователи выступали в защиту РСЦ. Но даже они сообщают, что переданные судом дела имели показатель успеха 82%, тогда как действительно добровольные дела имели показатель успеха 14—36%. Государственное принуждение имеет большое значение.

Что, если бы РСЦ принимали только случайных посетителей? Мне известна лишь одна такая программа: Общественные советы Сан-Франциско. Она была необычна ещё и тем, что некоторые из этих советов обслуживали несколько меньшие районы, чем обычно. Теоретически именно здесь посредничество работает лучше всего. Но их население варьировалось от 17 117 до 105 592. В течение двух лет я жил в самом большом районе, Бёрнал-Хайтс. И никогда не слышал о его Общественном совете, хотя у меня было несколько конфликтов с соседями, включая один процесс арендатора и арендодателя. Все советы Сан-Франциско вместе обрабатывали только 365 дел в год в городе с населением 640 000 человек. Стоимость одного обращения составляла 750 долларов по сравнению с 350 долларами в Дорчестере.

Дел было мало, а посредников много: в любой момент времени 350—400 энтузиастов-добровольцев – посредников больше, чем случаев! Это они получали большое удовлетворение от посредничества, которое часто служило «средством для личностного роста» – для них самих. Это очень по-калифорнийски. Только 11% их дел были переданы в суд, что, возможно, уменьшило нагрузку на суды на несколько разбирательств. Но предполагалось, что посредничество существенно сократит количество дел. Это почти не повлияло на загруженность судов. И никогда не влияет. Например, в Атланте РСЦ получили большинство своих дел из судов (почти 50% были переданы судебными клерками и почти 25% – судьями). Но в лучшем случае они рассмотрели на 2% больше дел, чем суды низшей инстанции.

Общественные советы также являются исключительными в другом, ироничном смысле. Они редко разбирают дела, связанные с предшествующими отношениями. Вероятно, именно поэтому они успешны лишь в относительно небольшой степени.

Основная причина, по которой утверждающие об успехе посредничества исследования не могут быть обоснованы, заключается в том, что контрольной группы не существует. Мы знаем, что судьи и прокуроры не случайно назначают одни дела для рассмотрения в судебном порядке, а другие – для посредничества. «Мусорные» дела передаются в посредничество. Мы хотели бы знать, что произойдёт, если все дела останутся в суде. Везде большинство дел прекращается до суда. Один из моих профессоров в Беркли изучал два суда низшей инстанции в Коннектикуте. Это суды, в юрисдикции которых находятся проступки, т.е. менее тяжкие преступления. За два месяца ни одно дело не было передано в суд. Судебные процессы в судах штатов и в федеральных судах проходят всё реже.

Первые три РСЦ финансировались Министерством юстиции США. Малкольм Фили пишет: «Предложение рассматривать эти экспериментальные программы как настоящие эксперименты и случайным образом назначать потенциальных клиентов или оставлять их на произвол судьбы было явно и решительно отвергнуто Министерством юстиции». Я читал только одно исследование суда, который произвольно назначил некоторые дела в РСЦ. Это было в Бруклине, штат Нью-Йорк – исследование финансировалось частным образом Институтом юстиции Вера (люди с «продолжающимися отношениями») – и оно касалось дел о тяжких преступлениях, как и существенное исследование Института об «отрицательной динамике» арестов, под названием «Аресты за тяжкие преступления».

В контрольной группе 70% дел были прекращены или отложены в ожидании их прекращения. В последней ситуации дело откладывается на шесть месяцев, и если обвиняемого опять не арестовывают, дело прекращается. Я однажды прошёл через это. К тюремному заключению были приговорены 3% обвиняемых, что означает один год или меньше, хотя они были арестованы за тяжкие преступления, которые караются лишением свободы на срок более года. Их обвинения были смягчены. Только 1% были переданы коллегии присяжных, которые решают, следует ли возбуждать уголовное преследование. Поскольку присяжные не всегда выносят обвинительный приговор (хотя обычно выносят), это означает, что менее 1% арестов за тяжкие преступления привели к судебным разбирательствам по уголовным делам. Ещё меньшее количество случаев приводило к обвинительным приговорам, хотя я предполагаю, что большинство судебных процессов заканчивались обвинительными приговорами.

4. Я возвращаюсь к четвёртому пункту (удовлетворение). В исследовавшемся потоке РСЦ только 56% дел были рассмотрены с помощью посредничества. В других случаях на заседание не явились жертва, обвиняемый или оба. Когда посредничество приводило к соглашению, участники сообщали о более высокой удовлетворённости системой, чем в исследовавшемся судебном потоке, но разница была не слишком большой. Эти отчёты о высокой удовлетворённости бесполезны, потому что они основаны только на клиентах, которые завершили процесс посредничества. Они игнорируют участников спора, которые в какой-то момент решили не участвовать в процессе. В Бруклине, где проводилось случайное распределение и была контрольная группа, посредничество помогло некоторым людям почувствовать себя лучше. Но «было мало доказательств того, что посредничество эффективнее судебного решения в предотвращении рецидива в течение четырёхмесячного периода наблюдения».

Я не возражаю против процесса, который заставляет людей чувствовать себя лучше, если только их не разыгрывают. Но было мало свидетельств того, что посредничество полностью или окончательно разрешило проблемы между сторонами. Это измерялось тем, как часто истец сообщал о новых проблемах, частотой повторных обращений в полицию и арестами любой из сторон за преступление, совершённое против другой стороны. Между исследовавшимися группами посреднических и судебных разбирательств не было существенной разницы. Хотя существуют исследования того, что чувствовали участники, я знаю только об одном исследовании того, считали ли они процесс справедливым или честным. В Бруклине 88% считали, что посредничество в их отношении было справедливым, по сравнению с 76%, которые так же оценивали судебное решение: не такая уж большая разница. И это после того, как более 70% дел были прекращены. Жалобщиков никогда не спрашивают, считают ли они прекращение их дел справедливым. Ответ очевиден.

Последняя ирония с провалом РСЦ заключается в следующем. Предполагалось, что посредничество будет особенно эффективным в делах, связанных с предшествующими отношениями. Это было их главным аргументом. Но посредничество наименее эффективно в имущественных спорах и в спорах, возникающих в результате давних отношений.

[ZHAN]

«Движение» РСЦ – если явление, инициированное элитой и контролируемое государством, можно назвать движением, – не было первым в своём роде. Движение искало альтернативу обычной судебной системе. Оно стремилось к процессуальной неформальности. Оно стремилось индивидуализировать правосудие. Он стремилось к некарательным решениям, которые носили бы примирительный, реабилитационный или даже терапевтический характер. Оно стремилось добраться до социальных «корней» межличностных конфликтов.

Большинство из этих целей и методов также входили в число целей и методов движения за суды по делам несовершеннолетних в эру прогрессивизма, которое должно было гуманизировать официальное обращение с детьми, доставляющими неприятности и совершающими преступления. Эти проблемные или беспокойные дети получили новую социальную идентичность: они стали «малолетними преступниками». Таких подростков должны были умиротворить и помочь им отцовский судья по делам несовершеннолетних, социальные работники, а также «перевод» из обычной системы уголовного правосудия и тюрем в специальные учреждения, отвечающие их потребностям. Система ювенальной юстиции в настоящее время почти повсеместно рассматривается как полный провал. И теперь есть даже предложения объединить эти неудачи! Посредничество для несовершеннолетних правонарушителей! Провал в квадрате! На деле это было бы что-то вроде абсурдного примера Ричарда Данцига с праздношатающимся подростком.

Тем не менее, реформаторы в области неформального правосудия продолжали бороться. Их следующей реформой были суды по мелким тяжбам:

Движение судов мелких тяжб исходило из того, что мелкие дела – это простые дела, и поэтому требуется упрощённая судебная процедура. После суда по делам несовершеннолетних, вероятно, не было ни одного правового института, о котором бы больше шумели как о великом правовом новшестве. Тем не менее, в настоящее время имеются неопровержимые доказательства того, что суд мелких тяжб не выполнил своей первоначальной цели; что лица, для которых он был создан, оказались его жертвами.

Одно из предположений состояло в том, что «мелкие» дела – это простые дела, которые не требуют большого судебного времени или опыта. Простые люди, простые проблемы. Это предположение часто неверно. На первый взгляд простой случай, такой как иск домовладельца о выселении арендатора за неуплату арендной платы, может включать в себя сложный свод законов – если к этому закону относиться серьёзно. Суды мелких тяжб часто обладают юрисдикцией в отношении этих дел о выселении в упрощённом порядке. И это действует повсеместно. Как только это происходит, уже не имеет значения, служит ли суд своей первоначальной или какой-либо другой цели. Он всегда служит власти и её слугам. И он всегда корыстен.

За десять лет до движения РСЦ другая схема судебной реформы, предварительное рассмотрение дела, преследовала те же цели, что и РСЦ, с похожей риторикой и обоснованием. Но такие программы редко приводили к успеху. Они были необязательными для судов, и прокуроры должны были давать на них согласие, так же как и на посредничество РСЦ. Как позже в случае с РСЦ, «многие прокуроры стали рассматривать предварительное рассмотрение дела как альтернативное наказание для маргинальных правонарушителей». Написанное Малкольмом Фили в 1982 г. оказалось пророческим: «То, чем было предварительное рассмотрение для судебной реформы в 1970-е гг., районное правосудие или центры урегулирования споров становятся в 1980-е. Это новая волшебная палочка». В целом, пишет он, «политика уголовного правосудия часто характеризуется озабоченностью краткосрочными результатами и – слишком часто – ухищрениями».

Насколько я могу судить, движение РСЦ как таковое исчезло. Его «возможная кончина» – и причины этого – ожидались ещё в 1982 г. Нечто подобное происходит сейчас то тут, то там под названиями вроде «общественные центры посредничества». Но в 546-страничном «Справочнике по урегулированию споров», опубликованном в 2005 г., есть только одно предложение об урегулировании споров по месту жительства – в статье «Источники вдохновения». РСЦ сегодня уже история.

Мне попадались самодовольные отчёты о двух центрах посредничества, которые по состоянию на 2013 г. всё ещё работали. Один (единственный) в Филадельфии, находится в ведении монахинь-католичек и описывается как «районный судебный центр». Другой находится в районе Куинс, штат Нью-Йорк (он также единственный там). Несмотря на то, что в их названиях есть «сообщество», каждый из этих центров обслуживает территорию с населением более трёх миллионов человек. Оба получают большую часть своих дел от судебных или других правительственных инстанций. Центр в Куинсе ежегодно получает 1500 дел из судов и 500 случайных посетителей, что является самой высокой долей обращений, которая мне где-либо попадалась, но 75% из них – это по-прежнему недобровольные направления.

Несомненно, некоторые люди приходят, чтобы предотвратить судебное преследование или судебный процесс. Можно облегчить суды Куинса на 2000 дел, но это окажет очень незначительное влияние на объём судебных разбирательств, даже если бы мы не знали того, о чём нам не говорит автор: многие дела не дошли бы до суда, и многие дела, рассмотренные посредниками, вернулись бы в суд позже. В Филадельфии только 30% обращений были переданы на посредничество и, конечно, это всё не истории успеха. Но автор статьи о Филадельфийском центре прав в одном: «Урегулирование конфликтов – это развивающаяся отрасль».

Теперь есть новая волшебная палочка – «восстановительное правосудие» (ВП). Чтобы не держать читателя в напряжении, сразу изложу вывод: то, чем являлось предварительное рассмотрение дел для судебной реформы в 1970-е, а районное правосудие и центры урегулирования споров были в 1980-е, тем же является восстановительное правосудие с 1990-х гг. Если новая шарлатанская панацея и появилась совсем недавно, я о ней ещё не слышал.

[ZHAN]

Я прихожу к выводу, что в краткосрочной перспективе посредничество, назначенное судом, ненамного лучше, а возможно, и не лучше, чем судебное разбирательство в делах с предшествующими отношениями. Ещё более очевидно, что в долгосрочной перспективе это совсем не лучше. Посредничество, вероятно, удерживает некоторые дела от передачи в суд, где ответчик мог бы добиться большего успеха в разбирательстве. В судах у вас есть некоторые права (хотя права потерпевших как таковые отсутствуют или минимальны и редко реализуются). При посредничестве у вас нет ни прав, ни адвоката. Но вас крепко обнимают. И делает это посредник.

Самый обычный способ разрешения хронического конфликта в отношениях в городском обществе – это прекратить отношения, несмотря на издержки и трудности, которые могут возникнуть. Любопытно, что это также наиболее распространённое решение в сообществах охотников-собирателей. Охотники-собиратели в любом случае не остаются надолго на одном месте. Отдельные люди удаляются. Или группа распадается, и часть её уходит. Но это не всегда легко сделать в современном городском обществе, где люди обременены работой, арендой, иждивенцами, ипотекой и т. д.

Я обещал преподать два урока. Мой урок правовым реформаторам таков: процессы урегулирования споров, которые работают в первобытных обществах, обычно не работают в современных обществах: «может быть трудно или невозможно перемещать способ урегулирования конфликтов между различными социальными условиями». Форма – например, посредничество – выглядит примерно так же. Но социальное содержание и социальный контекст совершенно разные. Это в равной степени относится и к следующей реформе – восстановительному правосудию.

Между первобытным и современным обществами есть существенные различия. В первобытном индивиды объединены в группы. Конфликты между отдельными людьми почти всегда напрямую затрагивают группы, к которым они принадлежат. Обычно есть люди, у которых на кону стоят их собственные интересы, которые активно участвуют в решении проблемы. Спор действительно идёт между группами, как и посредничество. В РСЦ каждый спор рассматривался как конфликт между двумя лицами. Эти центры обычно отказывались привлекать третьи стороны. Вероятно, это не было оправданно. Но это означает лишь то, что посредничество РСЦ не было оправданным.

Ещё одно существенное различие между первобытными и современными обществами состоит в том, что все первобытные анархистские общества более эгалитарны, чем все современные государственные общества. Само существование государства создаёт огромное неравенство. Уголовное законодательство (свойственное именно для государства) рассматривает определённые споры как между государством и лицом, обвиняемым в преступлении. Независимо от того, сколько прав вы даёте подсудимому, у государства всегда больше власти. И вот уже много лет американские суды ограничивают права тех, кто подозревается или обвиняется в совершении преступления. Государство решает, следует ли уважать эти права, причём полиция, прокурор и судья – все они являются частью государства. Я упомянул, что прокурор имеет право вето на передачу дел на посредничество. Прокурор никогда не участвует в посредничестве.

Эти государственные общества также являются классовыми обществами. Государство всегда поддерживает социальную иерархию. Государство и есть социальная иерархия. Но некоторые из наиболее важных личных и межличностных проблем коренятся в экономике и социальной структуре. Стороны часто неравны в богатстве и власти. Арендаторы и арендодатели, мужья и жёны, предприятия и потребители, начальники и работники – они обычно не равны. Притворяться, что они равны, не значит уравнять их. Люди, которые были неравны до вступления в правовое поле, всё равно останутся неравными, покинув его. Но, возможно, более слабая сторона ощутит тепло и уют от того, что приятный посредник (или посредница) выслушал её проблемы. Возможно, на какое-то время слабой стороне станет лучше. Это не значит, что слабая сторона добилась справедливости. В лучшем случае, на какое-то время ей так покажется. Но даже этому нет никаких доказательств.

Справедливость для меня не является высшей социальной ценностью. Для меня такая ценность – свобода. Я полностью за справедливость, но приоритетное значение имеют условия, необходимые для свободы. Никакое альтернативное урегулирование споров даже не претендует на расширение свободы. И я сомневаюсь, что АУС обеспечивает правосудие лучше, чем традиционное судебное разбирательство, которое само по себе далеко не соответствует обещанию – эти слова начертаны на здании Верховного суда США – равного правосудия перед законом.

[ZHAN]

У анархистов есть много оправданий своей непопулярности. Они подвергались военным и полицейским репрессиям. В газетах, как и в книгах по истории, о них либо лгут, либо их игнорируют. Они очень негодуют по поводу стереотипа анархиста, бросающего бомбы. Некоторые люди грубы с ними. Другие насмехаются над ними. Большинство их игнорирует. Это так несправедливо.

Бросать бомбы?
Мы перестали делать это несколько недель назад!

Однако, даже если анархисты не бросают бомбы, некоторые люди это делают. Даже здравомыслящие люди резонно спрашивают: если не будет государства, кто защитит нас от агрессоров и грабителей? Статья о плато Тонга, о которой я говорил вначале, была написана Элизабет Колсон с явной целью ответить на этот вопрос.

Традиционный анархистский ответ явно неадекватен. Анархисты говорят, что, отменив частную собственность, мы устраняем почти все причины для ссор между людьми. Мои примеры – плато Тонга, ифугао и кпелле – опровергают этот аргумент. В частности, подавляющее большинство дел в собраниях кпелле касалось супружеских споров и прав на женщин. (Не прав женщин, а прав на женщин.)

Существуют первобытные анархистские общества, охотники-собиратели, у которых собственности ещё меньше, чем у кпелле. Бушмены, например, до недавнего времени были, прямо скажем, коммунистами. Они редко ссорились из-за собственности, потому что у них её почти не было. Но они действительно ссорились. Как я уже говорил ранее, уровень убийств в их обществах в 1960-е гг. был даже выше, чем высокий уровень убийств тогда же в Америке.

Пётр Кропоткин в 1890-е гг. хвалил бушменов как дружелюбных, доброжелательных и щедрых: «они охотились сообща и делили между собою добычу без драки и ссор». Разделение пищи на самом деле есть один из аспектов «обобщённой взаимности», которая является универсальной чертой общества охотников-собирателей. Бушмены работали сообща и делились пищей сообща. Но Кропоткин ошибался, полагая, что следовательно они никогда не ссорились. Работа и еда – не единственные вещи, из-за которых люди ссорятся. Главным источником ссор среди бушменов, как и среди кпелле, была ревность.

Кропоткин также описывал папуасов как «первобытных коммунистов». Конечно, они также являлись анархистами. Но по крайней мере в одном папуасском обществе спор из-за свиньи может перерасти в войну.

В таких обществах как плато Тонга и ифугао возможность вражды – бесконечной взаимной мести – признавалась и вызывала опасения, но не всегда избегалась. Некоторые первобытные общества не прилагали особых усилий, чтобы избежать этого.

Однако Кропоткин, как и Энгельс, был прав, говоря, что угроза вечной вражды была преувеличена. В конце концов распри прекращаются, или же просто утихают.

Но Кропоткин был не прав, обвиняя в междоусобицах «суеверия», в частности, колдовство. Это странное предубеждение вольнодумцев XIX века. Колдовство – это предполагаемое средство для нанесения вреда, а не мотив. Обвинять колдовство в междоусобицах – всё равно что обвинять в междоусобицах копья. У ирокезов родственники убитого или жертвы колдовства обычно должны были принимать компенсацию.

«Мы уже можем предвидеть такое общество – писал Пётр Кропоткин в 1887 г., – в котором личность, не связанная законами, будет руководиться исключительно привычками общественности, которая сама есть следствие испытываемой каждым из нас потребности искать поддержки, сотрудничества и сочувствия у других людей».

Но привычки общественности и испытываемые потребности не устранили споров в анархистских первобытных обществах. Анархист Михаил Бакунин выразил линию анархистской партии, во всей её невинной чистоте:

«Так как организация общества всегда и всюду является единственной причиной преступлений, совершаемых людьми, наказывать преступников является лицемерием или явным абсурдом со стороны общества, ибо всякое наказание предполагает виновность, а преступники никогда не бывают виноваты».

Никогда не бывают виноваты?

Большинство людей согласилось бы с историком Ипполитом Тэном, писавшим в 1877 г.:

«Как бы ни было дурно правительство, есть нечто худшее, это – уничтожение правительства».

Большинство людей никогда не слышали аргументов в пользу разумной альтернативы. Человека с обоснованными опасениями по поводу личной безопасности и защиты того небольшого имущества, которым он владеет, не успокоят воздушные пустословия, как, например, это высказывание анархиста Николаса Уолтера:

«Самые большие преступники – не грабители, а боссы, не гангстеры, а правители, не убийцы, а массовые убийцы».

Или вот такое от анархиста Стюарта Кристи:

«Государственная криминология рассматривает незаконное преступление как наибольшую из серьёзных общественных проблем, хотя оно – наименьшая проблема».

Помимо того, что она ошибочна по определению, – поскольку закон определяет преступления, а государство устанавливает закон, – эта надменная чепуха упрощает общественные опасения перед преступностью. Люди боятся и мелких преступников, которые могут их ограбить, изнасиловать или убить. Картельный сговор и мошенничество с ценными бумагами наносят значительный вред, но они не внушают страха. Некоторые анархисты склонны идеализировать преступников.

В статье криминолога-анархиста Ларри Ф. Тиффта, основанной на выступлении 1983 г., с симпатией рассказывается о вкладе Кропоткина в то, что Тиффт тогда назвал «гуманистической криминологией». Кропоткин считал, что всеобщая гармония, солидарность и экономическое равенство – Тиффт называет это (не словами Кропоткина) «криминологией, основанной на чувствах» или «криминологией, основанной на потребностях» – являются полным решением проблемы преступности. Тиффт приводит больше цитат из Кропоткина, чем я, но они ничего не добавляют к моим. Я уверен, что мы с Тиффтом определили весь вклад Кропоткина в криминологию. Тиффт молчанием подтверждает, что я был прав, придя к выводу, что Кропоткин ничего серьёзного не сказал об обычных повседневных межличностных конфликтах, и что ему нечего сказать о процессах урегулирования споров.

То же самое верно и в отношении самого Тиффта. Насколько я знаю, всё, что Кропоткин когда-либо писал на эту тему, заключалось в том, что «случаи <…> столкновений неизбежно уменьшатся, а те, которые будут возникать, могут разрешаться третейским судом». Весьма вероятно, Кропоткин не знал, что такое третейский суд. Тиффт, возможно, тоже не знает.

Джеймс Гильом, который разделил с Михаилом Бакуниным честь быть исключённым марксистами из Первого интернационала, в 1876 г. написал проект анархистского общества. Он писал, что «воровство и бандитизм» вряд ли сохранятся, если будет обеспечен свободный доступ к плодам изобилия. Как и Кропоткин, который знал его, он считал, что

«материальное благополучие, а также интеллектуальный и нравственный подъём, который произойдёт в результате истинно гуманного воспитания [!], предоставляемого всем, в любом случае сделают гораздо более редкими те преступления, которые являются продуктами разврата, гнева, жестокости или других пороков».

Значит, ни один товарищ никогда не будет напиваться и хулиганить? «Тем не менее, будут приняты меры предосторожности» – в виде «службы безопасности», в которой все работники будут служить поочерёдно.
Но что, если работники не захотят играть в полицейского?

Стоит беспокоиться о тех, кто захочет. Будут и тюрьмы: убийцу «придётся лишить свободы и содержать в специальном учреждении до тех пор, пока он не сможет вернуться в общество».

Кто будет решать, что наступила пора? И кто будет держать там заключённого (или это «пациент»)?

[ZHAN]

Но важно то, что «даже сейчас мы знаем, что благодаря трансформации, которую образование окажет на характер, преступления станут очень редкими: преступников, которые сейчас являются всего лишь отклонениями, следует рассматривать как больных или сумасшедших: проблема преступности, которая сегодня занимает так много судей, адвокатов и тюремщиков, уменьшится в социальной значимости и станет простой записью в философии медицины».

Позже я скажу, что думаю о медицинской модели преступности. Пока я лишь укажу на то, что Гильом тоже не обращает внимания на урегулирование споров. Гильом, благослови бог его безбожное сердце, предвосхитил каждое клише анархистской криминологии. Классические анархисты мало задумывались о социальном порядке. Их враги мало думают о чём-то другом.

Современный американский анархист «Скотт» (из «Коллектива повстанческой культуры») написал «Анархистский ответ преступности».

Анархистский ответ? Весьма самонадеянно.

Хотя он не упоминает Гильома, или Кропоткина, или любого другого анархиста, его «ответ» преступности напоминает ответ Гильома, только он ещё хуже: под другими названиями у него есть полиция, суды, тюрьмы и психиатрические больницы, переименованные в «Коллективы». Если это и есть анархистский ответ преступности, то только идиот станет анархистом.

В 2010 г. профессор Джефф Феррелл, после 12-летнего академического отпуска от анархизма, написал краткую статью о Кропоткине для «Пятидесяти ключевых мыслителей в криминологии». В основном это просто краткая биография с очень кратким изложением критики Кропоткиным закона и тюрем. В ней также ничего не сообщается о мнении Кропоткина об анархистском урегулировании споров.

Это правда, что страх перед преступностью несоизмерим с частотой тех видов преступлений, которых люди боятся, благодаря политикам и СМИ. Вероятно, мало кто знает, что преступность в США снижается уже несколько десятилетий. Но по-прежнему совершается много преступлений непосредственно против людей и личной собственности. Большинство людей, за исключением 1%, были жертвами таких преступлений, или они знают кого-то, кто был. Преступность и страх перед преступностью, как и всё остальное в этом обществе, распределены неравномерно. Страх женщин перед насилием оправданно высок, потому что высок уровень насилия в отношении женщин, особенно в интимных отношениях. Анархистская риторика должна выглядеть ещё более бессодержательной чем обычно для жертв изнасилования и избитых жён. Расскажите им, что «Монсанто» и «Вол-Март» – это бо́льшие преступники, чем их обидчики.

Князь Кропоткин выделил три категории законов: охрана собственности, охрана правительства и охрана личности. Очевидно, что если государство упразднено, то и преступления против государства тоже.

«Добрая треть наших законов – утверждает Кропоткин: налоги, организация вооружённых сил и полиции и т. д. – служат только для того, чтобы содержать, чинить и развивать государственную машину».

Оценка совершенно произвольна. Я знаю одну правовую систему – американскую – гораздо лучше, чем Кропоткин знал любую правовую систему, но я бы даже не пытался сделать такую оценку. Я думаю, что его оценка слишком высока. Но это также не имеет значения, если речь идёт об урегулировании споров в современном анархистском обществе. Когда в государственном аппарате возникают споры, это часто споры внутри государственного аппарата. Люди не думают, что такие законы предназначены для их защиты. Разумеется, не предназначены.

[ZHAN]

Главный аргумент классических анархистов состоит в том, что охрана собственности есть главная цель правительства (снова Кропоткин):

Но половина теперешних законов – все гражданские законы всех стран – имеют целью поддержать именно такое присвоение [плодов труда], такую монополию в пользу немногих против остальных. Три четверти дел, разбираемых в судах, – не что иное, как споры между монополистами: два грабителя спорят из-за дележа добычи.

Опять же, оценки произвольны. В отношении уголовного права описание до смешного неверно. Подсудимые и их жертвы, которые оказываются в суде, редко подходят под описание монополистов, борющихся за добычу, полученную в результате эксплуатации. Вероятно ни одно дело, гражданское или уголовное, когда-либо рассматривавшееся районным судебным центром, не подходит под это описание. Некоторые истцы по гражданским делам (таким как выселение и взыскание потребительских долгов) могут квалифицироваться как грабители и монополисты в каком-то весьма преувеличенном смысле, но не ответчики по этим делам. Разводы? Преследования по закону о наркотиках? Нарушения правил дорожного движения? Антимонопольное преследование? Смена имени? Исполнение контрактов, завещаний, доверенностей и трастовых соглашений? Суды делают много вещей. Как показывают некоторые из этих примеров, некоторые нормы закона носят содействующий, а не прямо ограничительный или репрессивный характер.

Уже давно известно, что существует определённая взаимосвязь между бедностью и преступностью. Существует связь между уровнем преступности и безработицей, и ещё более сильная связь между уровнем преступности и экономическим неравенством. В самых бедных районах самый высокий уровень преступности. Существует «поразительно линейная взаимосвязь» между бедностью и молодёжной преступностью: «чем хуже лишение, тем хуже преступление». Хотя общий уровень преступности в США снижался на протяжении десятилетий, преступность сконцентрирована в бедных районах. США «позволяют до 25% своей молодёжи расти в условиях крайней нищеты, что просто недопустимо в других развитых странах. Именно из этой среды происходит большинство серьёзных преступлений».

Однако бедность, например, не объясняет большинство должностных и экономических преступлений. Эти преступники обычно не бедны и, как правило, не выросли в бедности. Мотивом часто является просто жадность (и богатые тоже жадны), но некоторые такие преступники совершают хищения в отместку за нанесённую им обиду. Здесь анархисты сказали бы, что, отменив классовую систему и частную собственность на средства производства – более смелые добавят: упразднив деньги, – они устранят мотив и возможности для таких ненасильственных преступлений. Даже это может быть не совсем правдой. Для некоторых людей преступление – это работа. И для некоторых из них, как и для некоторых других работников, их хорошо выполненная работа приносит внутреннее удовлетворение: «например, некоторые награды за преступления связаны с удовлетворением, присущим мастерству». Стремление грабить банки и взламывать сейфы – это тоже творческий порыв.

Тем не менее, в обществе без частной (или государственной) собственности на средства производства возможны споры о личной собственности и споры, которые, будучи в основном личными по содержанию, принимают форму кражи или уничтожения собственности. В анархистском обществе, безусловно, будут преступления, связанные с собственностью, если в нём сохранятся «центральные финансовые институты», за которые выступает мнимый анархист Ноам Хомский. Всё, что делают финансовые учреждения, – это перемещают деньги. Нет ничего более подходящего для воровства, чем деньги. Где есть банки, там есть хищения и грабители банков.

Криминологи-анархисты (их единицы) действительно много жалуются на белых воротничков, корпоративную преступность и преступления государства. Эти редко преследуемые по закону преступления наносят гораздо больший вред, чем уличные преступления, которые так волнуют политиков, журналистов и почти всех академических криминологов. Но человек на улице боится уличной преступности. Более строгое соблюдение антимонопольных законов и законов об охране окружающей среды сделало бы для иной Джозефины больше, чем любое возможное подавление уличной преступности. Но это никак не уменьшило бы её страх перед преступлениями против её личности и собственности. Анархисты и криминологи-анархисты сочувствуют преступникам, а не жертвам. Большинство людей сочувствуют жертвам, а не преступникам. Это не просто пиар-проблема для анархистов. Это серьёзный изъян в их доктрине.

Современные криминологи-анархисты ничего не добавили к классическим аргументам, кроме небольшого постмодернистского панковского позёрства. В 1998 г. Джефф Фаррелл, к тому времени занимавший должность профессора социологии в Техасском христианском университете, написал, что «поощряя изменчивые и неопределённые социальные отношения и нападая на основы законной власти, которые их подавляют, анархистская криминология направляет свой непочтительный взгляд как вверх, так и вниз». Она также не «пытается делать вид, что включает в себя аргументированную или разумную критику закона и законной власти». Затем он продолжает пытаться сделать вид, что предоставляет аргументированную и разумную критику закона и социального порядка.

Но его критика посредственная, неубедительная и неоригинальная. Единственная новизна – это хвастовство «плохого парня». Я сомневаюсь, что Феррелла могли арестовать. Его главная самостоятельная публикация – вероятно, это было то, что учёные называют «книгой для получения статуса», – озаглавлена как «Преступления стиля: городские граффити и политика преступности». Феррелл создал криминологию стиля – стиля без содержания.

В 1996 г. в анархистской антологии всё ещё можно было утверждать:

«Но что сделало бы общество без принуждения с миллионами живых людей, тщательно обученных антиобщественному насилию, а также миллионами иммигрантов без демократической культуры? Единственный ответ – перевоспитать их, превратив тюрьмы в школы для сообщества, а не в школы для большего количества преступлений».

К сожалению, «такое предприятие было бы постоянным приглашением к моральному авторитаризму, и вряд ли можно представить, что им можно было бы управлять демократическим путём». Без шуток. «Сообщество» – это то, чем живут, а не чему учат. Заключение в тюрьму миллионов и более миллионов не наблюдалось со времён Холокоста и ГУЛАГа, за исключением современных США, которые предположительно обладают «демократической культурой».

Итак – я приведу лишь один пример для моих терпеливых читателей, – вот что анархисты-криминологи Ларри Тиффт и Деннис Салливан говорили в 1980 г.: «в условиях такой свободы и социальной организации [т. е. анархии] не нужно бояться антиличностных, антиприродных и антиобщественных действий». Ни один мужчина и ни одна женщина в здравом уме не поверят в эту чушь.

Анархисты продолжают: если некоторые люди всё ещё настроены антисоциально после революции, то они должно быть сумасшедшие. Мы вылечим их мягким обращением. Большинство психически больных безобидны – Эллиот Хьюз здесь исключение, – даже если они действительно вызывают у нас беспокойство. Но буйных, склонных к насилию сумасшедших не успокоит ни революция, ни объятия сентиментальных придурков. Жестокие люди обычно не сумасшедшие. Преступления на почве страсти совершаются в основном не маньяками. Они совершаются обычными мужчинами и женщинами против других обычных мужчин и женщин, с которыми, как правило, они уже связаны отношениями, как показала статистика Института Вера (например, 50% в случае убийства, 83% в случае изнасилования).

Шокирующий факт о многочисленных избивателях жён заключается не в том, что их много, а в том, что они обычны… «признаки мужчин, которые бьют женщин, по-видимому, описывают мужчин в США в целом, а не мужчин, которые бьют женщин или „жестоких мужчин“ в частности».

По словам Николаса Уолтера, «надлежащее лечение правонарушений было бы частью системы здравоохранения и образования и не превратилось бы в институционализированную систему наказания». Но это было бы частью институционализированной системы здравоохранения и образования. Здесь та же уловка, что и у Кропоткина: смените тему с социального порядка на злодейство наказания. То же самое у Алекса Комфорта, который был анархистом-фрейдистом (надеюсь, единственным).

Как показывают мои примеры первобытных обществ, их процессы урегулирования споров направлены на примирение, а не на наказание. По крайней мере, у них есть процессы разрешения споров.

Алекс Комфорт действительно понимает это: «Ни одно общество, каким бы утопическим оно ни было, вряд ли полностью устранит причины преступности. <…> Механизм сдерживания, который действует наиболее эффективно – это тот, который подрывает централизованные институциональные общества, – взаимодействие общественного мнения и интроецированных социальных стандартов». Он замечает – в соответствии с тем, что уже сказал я: «Отсутствие у нас опыта работы с этой силой общественного мнения в городских сообществах делает нас слишком склонными недооценивать её. Конечные санкции такого сообщества, остракизм и отлучение, вероятно, более сильны, чем любое институциональное наказание». Люди, испытывающие страх перед преступностью, должны принимать это на веру? Потому что это не что иное, как утверждение веры, кредо, с небольшим налётом фрейдистского жаргона («интроецированных»). Влияние общественного мнения может быть как переоценено, так и недооценено.

[ZHAN]

Для доктора Комфорта нет ничего среднего между неясным обычаем и «общественным мнением», с одной стороны, и «конечными санкциями», с другой. Он не имеет никакого представления о процессах урегулирования споров.

Насколько я знаю, этого представления не имеет ни один анархист-мирянин. К таковым относятся даже антропологи-анархисты, такие как Брайан Моррис, Джефф Фаррелл, Нил Китинг и Дэвид Гребер. Единственное исключение – Гарольд Барклай. Анархо-демократ Гребер предложил девять «принципов несуществующей науки» – анархистской антропологии. Ни один из них не касается урегулирования споров, хотя, как мы видели, уже столетие существуют этнографические данные и теория, непосредственно относящиеся к этому вопросу.

Комфорт на самом деле знает о первобытном анархистском урегулировании споров, но для него анархизм – это не теория социальной организации, а «отношение». Гребер призывает своих коллег:

«Я думаю, антропологам следует объединиться с [анархистами] ради общего дела. В наших руках инструменты, которые могут иметь огромное значение для человеческой свободы. Давайте возьмём на себя хоть какую-то ответственность за это».

Ему ещё не поздно начать.

Что ж – продолжают анархисты, – тогда мы вырастим новое поколение, не развращённое капитализмом и государством. Один из них говорит, что это может занять «несколько поколений». Очевидно, что мы, живущие сейчас, не получим пользы от рая, которым будут наслаждаться наши отдалённые потомки, если они у нас когда-либо будут. Наши дети (как нас уверяют) после анархистской опеки никогда не проявят агрессии или враждебности. С такими родителями, я думаю, проявят ещё как. У родителей-хиппи могут быть дети-панки, у которых есть дети-хипстеры. Я сомневаюсь, что фрейдистский эдипов комплекс действительно существует, за исключением редких случаев. Но кто-то может захотеть убить своего отца, даже если он не хочет жениться на своей матери. Мать и сын могут просто остаться хорошими друзьями.

Некоторые анархисты и утописты – благородные, нежные души, хотя я редко встречал таких людей. Но Роберт Оуэн был именно таким. Это был, писал Энгельс,

«человек с детски чистым благородным характером и в то же время прирождённый руководитель, каких немного».

Промышленник – как и Энгельс! – Оуэн значительно улучшил условия труда и жизни своих текстильщиков, что (по его словам) значительно улучшило их характер, несмотря на униженное состояние, в котором они находились ранее. Всё, что необходимо, заключил он, – это чтобы «подрастающее поколение» повсеместно социализировалось с помощью Новой системы и ради неё:

Короче говоря, друзья мои, Новая Система основана на принципах, которые позволят человечеству предотвратить в подрастающем поколении почти все, если не все беды и несчастья, которые пережили мы и наши предки. Будет приобретено правильное знание человеческой природы; невежество будет устранено; гневные страсти не будут набирать силу; милосердие и доброта будут повсеместно преобладать; бедность будет неизвестна; интересы каждого человека будут в строгом единстве с интересами каждого человека в мире.

Хотя Энгельс намекает, что Оуэн был наивен, он не был слишком строг к нему. Должны были существовать социалисты-утописты, прежде чем могли появиться социалисты-учёные, то есть Маркс и он сам. Но марксистский канон так же лишён внимания к урегулированию споров, как и канон анархистский, хотя Маркс и Энгельс, подобно Кропоткину, действительно кое-что узнали о вражде и её урегулировании в первобытных обществах. Какой бы глупой ни была цитата Оуэна с его оптимизмом эпохи Просвещения в отношении образования и психологии, марксизм никогда не усовершенствовал её и, вероятно, тайно соглашается с ней.

Сама идея о том, что межличностные споры по своей природе антисоциальны или патологичны, в буквальном смысле реакционна. Она предполагает органическое, целостное, тотализующее сообщество, которое предположительно существовало в далёком прошлом. Такого рода сообщество – это миф. Нет никаких оснований думать, что оно когда-либо и где-либо существовало. Ещё в 1901 г. социолог Э. Э. Росс элегически разглагольствовал:

Свободные непринуждённые связи вытесняют те близкие и прочные привязанности, которые формируются между соседями, которые жили, трудились и развлекались вместе. Власть денег делит общество на классы, неспособные чутко общаться друг с другом… Повсюду мы видим движение дифференциации. Повсюду мы видим, как местная группа – приход, коммуна, район или деревня – приходит в упадок или же развивается за пределами реальной общности.

В 1912 г. социолог Чарльз Хортон Кули сетовал на упадок американского сообщества:

«В нашей собственной жизни близость соседства была нарушена ростом сложной сети частных контактов, которая делает нас чужими для людей, живущих в одном доме… уменьшая нашу экономическую и духовную общность с нашими соседями».

С тех пор последовали и другие жалобы.

Согласно кропотливому накоплению социальных показателей, начиная с 1960 г., все показатели социальной и политической взаимосвязанности в США – голосование, посещение церкви, членство в профсоюзах, членство в организациях от Родительского комитета до Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения, лиг по боулингу и даже карточным играм по выходным! – резко сократились, особенно среди тех, кто родился после Второй мировой войны, то есть фактически всего нынешнего населения. И это снижение распространяется на все возрастные, классовые, расовые, религиозные, региональные и образовательные категории. Конфликт не уменьшился, а лишь распылился.

Первобытные общества, подобные тем, которые я описал ранее, настолько близки к понятиям органических и целостных, насколько это возможно, но и в них возникают споры. Даже среди других социальных приматов (а это все они) сотрудничеству может не препятствовать, а способствовать умеренный уровень агрессии. Это относится даже к крысам! Социальный конфликт – это не всегда плохо. Это понимают даже ведущие социологи и антропологи. Революционеры должны это понимать!

Я думаю, что в традиционных аргументах есть определённый смысл. Экономическое неравенство, безусловно, является важной причиной преступности. А государство само по себе является источником социального беспорядка, который может принимать форму преступности. Но анархисты не должны мыслить категориями преступления. Они должны объяснять, что анархия, альтернатива закону и государству, является добровольной формой общества, основанной на равенстве и взаимопомощи. Закон – это грубый и неэффективный способ урегулирования конфликтов между людьми.

Более продуманной у анархистов – чем их экономизм и моральное негодование, – является критика природы закона как силы порядка, независимо от того, чьим интересам он служит и насколько плохо он функционирует. Закон действует категорично, но «каждый случай сам по себе является правилом». Нет двух совершенно одинаковых деяний (преступлений, если хотите). Нет двух совершенно одинаковых преступников. Последствия никогда не бывают абсолютно одинаковыми. Жертвы, если таковые имеются, никогда не бывают точно такими же. Но законы точно такие же. Одинаковое правосудие закона по своей сути неравноценно и, следовательно, по своей сути несправедливо. «При появлении новых казусов, право всегда оказывается недостаточным». Затем судьи либо искажают закон, чтобы соответствовать фактам, либо искажают факты, чтобы соответствовать закону, либо законодательный орган расширяет свод законов и усложняет его. В результате получается, что законов гораздо больше, чем может знать любой судья или юрист, и «следствием безграничности права является его неопределённость» – тем самым, как утверждал анархист Уильям Годвин, сводя на нет его цель – регулировать поведение.

Анархисты правильно верят – но это лишь символ веры, – что закон не обеспечивает особого порядка, а тот порядок, который он обеспечивает, часто является неправильным порядком. Они не знают, что даже многие социологи признают, что большая часть социального порядка, как такового, даже сегодня поддерживается негосударственными – анархистскими – социальными отношениями. Примерно так же далеко зашли более проницательные классические анархисты в анализе проблемы межличностных конфликтов. Современные изложения анархизма не идут дальше.

[ZHAN]

Анархисты должны перестать притворяться, что их утопия будет воплощением всеобщей гармонии. Этого не будет. Когда они так говорят, люди считают их наивными дураками и правильно делают. Анархисты должны признать, что споры могут быть всегда.

Но существуют непринудительные, примирительные способы урегулирования большинства споров в децентрализованных, эгалитарных, анархистских обществах. Единственный учёный, почти анархист, признающий это – Джеймс Скотт:

«одно дело в корне не соглашаться с Гоббсом в том, что жизнь людей и общества до появления государства была отвратительной, жестокой и короткой, и совсем другое – верить в то, что „природным состоянием“ общества был нетронутый ландшафт общинной собственности, сотрудничества и мира».

Анархисты не смогут объяснить ничего из этого другим людям, пока они сами не поймут это.

«В конце концов, патологически побуждаемые действия – это знакомая проблема; и любое общество должно вооружиться, чтобы справиться с теми, кто (как выразился Джон Локк) действует наподобие „льва или тигра, одного из тех диких кровожадных зверей, с которыми люди не могут иметь ни совместной жизни, ни безопасности“».

Споры носят универсальный характер. Процессы с участием третьей стороны не являются универсальными, но они очень распространены в первобытных обществах. Чем сложнее общество, тем более вероятно, что в нём будут механизмы посредничества, арбитража или судебного разбирательства, по отдельности или в сочетании. Основным фактором, определяющим их присутствие и то, какие из них присутствуют, является социальный масштаб и сложность общества. У анархистов нет единого мнения о том, насколько сложным должно быть их анархистское общество.

Как и большинство классических анархистов, я убеждён, что современная анархия должна быть мелкомасштабной и радикально децентрализованной, какой всегда была первобытная анархия. Это подразумевает ограничение на то, какую часть существующего общества можно или желательно поддерживать. Для меня очевидно, что анархистское общество не может (и не должно) сохранять и усиливать, как утверждает Ноам Хомский, большую часть современного индустриального общества, финансовые институты, демократию и верховенство закона. Скорее, он должен приближаться к Gemeinschaft (общности), а не к идеальному типу Gesellschaft (общества). Даже если идеальной общности такого типа никогда не существовало, именно к ней мы должны стремиться.

То, что общество в своей основе должно состоять из сообществ, построенных по принципу «лицом к лицу», понимали Фурье, Оуэн, Кропоткин, Малатеста, Бубер, Гудман, Перлман, Зерзан и многие другие. В таких сообществах переговоры и посредничество, согласно моим аргументам, были бы жизнеспособными, эффективными и анархистскими. Мне наплевать, насколько первобытны или современны эти общества, если они действительно анархистские.

Немного сложнее представить, какую форму примет урегулирование споров при анархо-синдикализме. Там формации в основе состоят из самоуправляемых рабочих советов на местах, определённых функционально, наряду с коммунами, определёнными географически. Конечно, межличностные споры наверняка возникнут на рабочем месте, как это часто происходит сейчас, хотя ни один синдикалист не признает этого. Я не знаю, будут ли избранные товарищи-менеджеры/боевики сами регулировать эти споры: это было бы не очень-то по-анархистски. Вместо этого они могли бы добавить эти споры в повестку (возможно, уже перегруженную) собраний на рабочем месте, или спорщик мог бы сделать это сам.

Эти собрания будут назначаться после работы, если при синдикализме вообще остаётся время после работы. Большинство работников на собраниях, вероятно, будут избегать этого обязательства, потому что их отношения со спорщиками, если таковые имеются, являются просто рабочими, за исключением, может быть, нескольких приятелей и приятельниц. Трибунал, состоящий из сторонников спорщиков, плюс менеджеров, плюс боевиков, которые любят ходить на собрания, мне кажется, уступает любому известному процессу урегулирования споров, за исключением, может быть, судебного разбирательства. Даже испытание боем не хуже. По сути, это ненасильственная версия того же самого.

А как насчёт посредничества?

Идеальное посредничество предполагает наличие посредника, принятого обеими сторонами, но при этом ни одна из сторон не обязана соглашаться на урегулирование, предложенное посредником.

Кто может быть посредником?

У нас есть два прецедента. В первобытных обществах посредником является тот, кто знает спорящих лично или по репутации, или, по крайней мере, имеет личные связи с родственниками обоих спорящих. Обычно это человек бо́льшего достатка или более высокой репутации, который может, при необходимости, привлечь своих родственников и клиентов на сторону сговорчивого спорщика – против несговорчивого.

При синдикализме может не оказаться никого, кто лично знал бы обе стороны, или того, у кого есть сквозные связи с ними, или с их друзьями или семьёй. Если такой человек есть, он может не захотеть быть посредником, или он может быть не очень хорош в посредничестве. Конечно, при анархо-синдикализме не может быть различий в достатке. Могут ли быть различия в репутации? У испанского анархизма были свои звёзды. Я полагаю, что возникло бы анархистское эгалитарное отвращение к различиям в репутации, так что более уважаемого, более авторитетного человека отговорили бы от посредничества, из которого он мог бы выйти с возросшим авторитетом (это основная мотивация для посредников ифугао). Совершенство и превосходство не являются синдикалистскими ценностями. Как и честь.

Другим прецедентом является современное альтернативное урегулирование споров (АУС), проводимое обученными, специализированными посредниками и арбитрами – профессионалами, за которыми стоит сила государства. Я представил доказательства того, что с этим не так. Я надеюсь, что синдикалисты отвергнут это, но я совсем не уверен, что они это сделают. В принципе, они не против максимального разделения труда в сложном индустриальном обществе, но они не знают или равнодушны к некоторым его последствиям. Если, как утверждают Корнелиус Касториадис и Ноам Хомский, разработка национальных экономических планов – это всего лишь ещё одна отрасль («фабрика планов») со своими собственными рабочими коллективами и советом, то не может быть никаких синдикалистских возражений против самоорганизованных кадров (я имею в виду «отрасли») профессиональных посредников. Уже существует Американская арбитражная ассоциация профессиональных арбитров. Но отцам анархо-синдикализма, как и всем другим анархистам, нечего сказать об урегулировании межличностных споров.

Первая книга признанных криминологов-анархистов, Ларри Тиффта и Марка Салливана (опубликована в 1980 г.), лишь ненадолго останавливается на том, чтобы одобрить «прямое правосудие», которое «не означает институционализации урегулирования конфликтов». Это может быть убийство, дуэль, вражда, самосуд и толпы линчевателей. Несмотря на то, что у Тиффта и Салливана есть докторские степени по общественным наукам, они не понимают, что такое институция. Если институция означает постоянную организацию, то не может быть никакой анархистской институционализации правосудия, поскольку институционализированное правосудие в этом смысле обязательно является государством или частью государства.

Но организация может означать внесистемные процессы ведения споров, к которым люди регулярно прибегают, подобные тем, которые я описал для нескольких первобытных обществ. Тиффт и Салливан в то время, по-видимому, не были осведомлены об антропологической литературе по спорным процессам, что непростительно. Но они смутно представляли себе подобные процессы, потому что написали:

«Эти процессы могут включать в себя обсуждение конфликтов между взаимно выбранными друзьями. Возможно, лица, находящиеся в конфликте, могли бы выбрать посредника».

Возможно! Никогда не знаешь наверняка. Эти двое не знают. Увы, но мы с ними ещё не закончили.

Читайте дальше.

[ZHAN]

«Восстановительное правосудие» (ВП) – это последнее достижение в области неформального правосудия. На самом деле, оно было введено ещё до РСЦ, но не исчезло. В очередной раз стремление леваков к миру, гармонии и примирению было обращено против леваков. И снова леваки – учёные леваки: никто больше даже не слышал о восстановительном правосудии – были скомпрометированы, кооптированы и обмануты.

Представьте, что система уголовного правосудия – это Люси, доверчивые учёные – Чарли Браун, а футбол – это последовательно ювенальный суд, суд мелких тяжб, досудебное разбирательство, районные судебные центры, суды по делам о наркотиках, а теперь и восстановительное правосудие. Каждый раз, когда Чарли Браун подбегает, чтобы ударить по мячу, Люси убирает его в последний момент, и Чарли Браун оказывается на заднице. И каждый раз он думает, что в следующий раз всё будет по-другому. Это как голосование.

Теоретическим первопроходцем или, как его часто называют, «дедушкой» ВП является Ховард Зер, заслуженный профессор восстановительного правосудия в Восточном меннонитском университете. С 1979 по 1996 г. он руководил Управлением по вопросам преступности и правосудия при Центральном комитете меннонитов. Он описывает себя как «белого мужчину среднего класса европейского происхождения, христианина, меннонита».

Культ меннонитов, чьё происхождение анабаптистское, является пацифистским и, в принципе, как и квакеры, антиномичным. Очевидно, что пацифисты не могут сотрудничать с государством. Но это не помешало меннонитам (или квакерам) сотрудничать с системой уголовного правосудия штата: «меннониты и квакеры, например, часто работают с судьями, адвокатами, инспекторами по надзору за условно осуждёнными и бюрократами для проведения реформ, протестуя против учреждений, в которых они работают». Меннониты изобрели, а квакеры и братья («церкви мира») продвигали ВП в конце 1970-х гг. Это «основанный на вере» процесс.

Не думаю придавать этому слишком большое значение, но в ВП гораздо больше религиозного влияния и участия, чем в РСЦ или других программах АУС. Методы ВП – примирение через исповедь, покаяние и прощение – носят откровенно христианский характер. Англиканский епископ, представляя книгу о ВП, объясняет: «это говорит мне о принципах Нового Завета…» Его экземпляр Нового Завета должно быть отличается от моего. Даже светские сторонники ВП отмечают «евангельское» рвение некоторых из его сторонников и их «уверенность в своей правоте». По словам исполнительного директора южноафриканского центра ВП: «восстановительное правосудие по самой своей природе духовно» – и под духовным он подразумевает переживание и связь со сверхъестественным. Но сверхъестественного не бывает.

Если ВП по сути предполагает обращение к сверхъестественному, это нарушает, в США, конституционное разделение церкви и государства, если оно осуществляется государством. Задолго до того, как я понял, что то, о чём я говорю, было ВП, я написал: «очевидно, что существуют ограничения первой поправки на реализацию этой евангельской философии на государственном уровне». Очевидно для меня, но не очевидно для создателей Инициативы по лечению правонарушений на религиозной и общинной основе во Флориде в Департаменте ювенальной юстиции штата. Вопрос об отделении церкви от государства также не приходил в голову трём хорошо дисциплинированным профессорам, обсуждавшим ВП на ежегодном собрании Южного социологического общества.

ВП было изобретено пацифистами, вдохновлёнными идеологией гармонии. Они были и остаются религиозными фанатиками, которые ненавидят конфликты: «в христианском движении меннонитов именно типично состязательный характер уголовного правосудия вызвал критику». ВП «сдерживает или нейтрализует конфликт в дискурсе примирения, рассматривая его как совершенно разрушительную и нездоровую черту человеческого поведения».

Но социальный конфликт неизбежен и не всегда вреден, и у него есть некоторые полезные социальные функции. У нас может быть слишком много индивидуальных конфликтов, но у нас недостаточно социальных конфликтов. Во все времена конфликты происходили в анархистских обществах (и часто между ними). Я утверждал, что вероятно так будет всегда. Тем не менее, как мы увидим, современные учёные-анархисты являются видными истолкователями ВП. Они каждый раз выходят не на той остановке.

Мы видели, что РСЦ сделали неубедительное и сомнительное заявление о том, что они были вдохновлены первобытными процессами ведения споров, например, у кпелле. Мы видели, насколько это ложно. Сторонники ВП также утверждают, что вдохновляются коренными народами, но они придают этому большее значение. Они считают само собой разумеющимся, что ВП идентично местным процедурам тех народов, что является несостоятельным предположением. В свете хорошо известной истории они говорят примерно следующее: «большинство аналитиков [?] прослеживают корни ВП в практике аборигенов, которая существовала ещё до колонизации Западом». Они находят «основы» ВП в миротворчестве навахо и африканской концепции убунту. Они также утверждают, что черпают вдохновение у маори. Интересно, что они не упоминают кпелле, чьи общественные обсуждения ближе к «кругам» ВП, чем к РСЦ, предположительно вдохновлённым собраниями кпелле.

Подобно тому, как мормонская церковь задним числом обращает в свою веру умерших, приверженцы ВП признают в качестве своих предшественников туземцев. Они делают это потому, что туземцы изысканны, а также для того, чтобы оправдать себя мифом о происхождении, без которого не может обойтись ни одна религия. Но это благочестивое мошенничество. Мы прекрасно знаем, что меннониты изобрели ВП в 1970-е гг. из религиозных побуждений.

Нелепо утверждать, что один или несколько белых меннонитов в отдалённом Китченере, Онтарио, во главе с меннонитским надзирателем Марком Янци, «разработали ВП на основе практики аборигенов и коренных американцев в Северной Америке и Новой Зеландии». Откуда взялась их этнографическая подкованность? Вероятно, не из обучения в колледже. В Восточном университете меннонитов, где Ховард Зер является серым кардиналом, даже нет факультета антропологии. Христианское богословие не может пережить столкновения ни с историей, ни с этнографическими записями. Очень жаль, что меннониты не следуют примеру своих кузенов амишей, которые занимаются своими делами, заботятся о себе и оставляют остальной мир в покое.

[ZHAN]

Я назвал некоторые заявления, провозглашённые РСЦ, экстравагантными. Но они были скромными по сравнению с теми заявлениями, что выдвинуло ВП. РСЦ были созданы для урегулирования определённого круга споров, особенно тех, которые возникают в связи с предшествующими отношениями, в которых не участвовали третьи стороны. Казалось, что в РСЦ было какое-то теоретическое обоснование, в исследовании Института Вера «Аресты по уголовным делам» и – что более сомнительно – в трудах таких учёных, как Ричард Данциг и Фрэнк Сандер. Последующие исследования, как правило, подтверждают, что «эффективность метода урегулирования споров зависит от его соответствия источнику конкретного конфликта». Но для ВП один размер подходит всем. За одним заметным исключением, о котором пойдёт речь, ВП не имеет теоретической или, более того, рациональной основы. Но его исповедники, арджеи – как я буду иногда называть их – обещают достать луну с неба, как это часто свойственно лунатикам. Их риторика часто представляет собой причудливое сочетание торжественности и эйфории.

ВП пропагандировалось, а иногда и применялось, в «исправительных учреждениях» и школах, а также в отношении сексуальных преступников, обидчиков пожилых людей, при деловых конфликтах, в спорах о высшем образовании, при издевательстве среди подростков, в лёгкой атлетике, при деловых преступлениях, при ликвидации последствий стихийных бедствий – даже (инициатива Ховарда Зера) в случаях смертной казни! ВП – это незначительная модификация альтернативного урегулирования споров, но у него есть мессианские амбиции. Я преувеличиваю? По словам канадского профессора права, ВП – «это, пожалуй, наиболее значительное событие в области уголовного правосудия с момента возникновения национального государства».

«Восстановительное правосудие – как объясняет его дедушка (или крёстный отец), – представляет собой подход к достижению справедливости, который предполагает, насколько это возможно, участие тех, кто заинтересован в конкретном правонарушении или причинении вреда, в коллективном выявлении и устранении вреда, потребностей и обязательств с целью исцеления и максимально возможного исправления ситуации».

Другое определение, часто цитируемое, принадлежит Тони Маршаллу, который рассматривает это как «процесс, в ходе которого все стороны, заинтересованные в конкретном правонарушении, собираются вместе, чтобы коллективно решить, как справиться с последствиями правонарушения и его последствиями в будущем». Но на самом деле не существует согласованного определения ВП. «Заинтересованность» – это капиталистическая метафора или метафора азартных игр.

Под «заинтересованными в конкретном правонарушении» Зер в первую очередь имеет в виду жертв и преступников, но он избегает этих жёстких слов: «кроткий ответ отвращает гнев, а оскорбительное слово возбуждает ярость». «Исправить положение» означает примириться с Богом. Терапевтическая цель, которая присутствовала, но обычно приглушалась в РСЦ, здесь находится на переднем плане. Джеймс Гиббс-мл. рассматривал собрание у кпелле как терапевтическое, а Ричард Данциг, которого он вдохновил, призвал к радикальному изменению точки зрения, дабы «перестать думать о судах как об арбитрах и рассматривать их вместо этого как части терапевтического процесса, направленного на примирение спорящих или реинтеграцию девиантных людей в общество». Вы можете думать всё, что вам угодно, но суды являются арбитрами. Сторонники РСЦ, предлагая всем сёстрам по серьгам, иногда обещали терапевтические преимущества, но это была второстепенная тема. В ВП, как и в движении ювенальных судов, это первично. ВП – это «терапевтическая юриспруденция». Псевдосоциальное движение РСЦ по крайней мере было светским.

Медицинская модель межличностного конфликта абсолютно несостоятельна. Обращаясь со спорщиками как с пациентами, ВП унижает их. «Роль больного» с её «элементом зависимости» является подчинённой ролью. Говорить о посредниках ВП как о «целителях конфликтов» – пагубная бессмыслица, потому что конфликты не есть травмы или болезни. Это Терапевтическое государство, если речь идёт о «господстве медицинской модели как преобладающей идеологии современного государства всеобщего благосостояния [ссылки опущены]». Терапевтическая модель по своей сути авторитарна, консервативна, она индивидуализирует, изолирует и распыляет. Так что это не способ «коллективного решения» проблем. Это позволяет глубокое вторжение в личную жизнь и в личность. Отношение к преступникам как к больным по меньшей мере столь же зловеще, как и отношение к ним как к грешникам, о чём говорил не кто иной, как Макс Штирнер:

Спасительное средство, или излечение, есть только оборотная сторона наказания, и теория излечения идёт параллельно с теорией наказания; если последняя считает какой-нибудь акт прегрешением против права, то первая считает его прегрешением человека против самого себя, уклонением от здоровья.

Это поразительное предвидение – и упреждающее отрицание – терапевтического правосудия. Это поражает в самое сердце утверждение ВП о том, что то, что восстановительное правосудие, в конце концов, действительно восстанавливает, есть нечто реальное. Скорее, это принудительное соблюдение того, что считается врождённой человеческой природой преступника, его лучшим «я». Терапевтическое государство – это патерналистское и авторитарное государство.

В той ограниченной степени, в какой ВП может быть популярно, это приятие во многом обязано консервативно-моралистическому политическому климату: «поиск сообщества и окончательных моральных ответов на преступность можно рассматривать в контексте неолиберальных требований большей индивидуальной ответственности и подотчётности». Самой амбициозной попыткой применить уголовное право в терапевтическом ключе был суд по делам несовершеннолетних. Это был провал. В 1960-е гг. антиинституциональные проблемы потрясли вспомогательную бюрократию: социальных работников, психиатров и психотерапевтов. Но они восстановили свою гегемонию. Восстановительное правосудие является частью этой контрреволюции.

Но посредством какого благожелательного «процесса» происходит примирение сторон и исцеление травм в рамках ВП? Посредством, в частности, «встречи жертвы и правонарушителя», «конференций семейных групп» и «кругов вынесения приговоров». Это всё наш старый друг, посредничество, пустившее метастазы. Его подвиды могут привлечь несколько больше участников, чем жертва и преступник («микрообщество» или «сообщество заботы»). Энтузиастами ВП являются, как и энтузиастами РСЦ, учёные и специалисты по социальному контролю – судьи, элитные юристы, социальные работники и т. д. (теперь к ним присоединились религиозные активисты) – включая самих парапрофессионалов ВП. Поэтому можно было бы ожидать, что они будут помнить об опыте РСЦ, не говоря уже об опыте суда по делам несовершеннолетних.

Но это не так. Я прочитал только два исследования ВП, в которых упоминались РСЦ – что любопытно, не называя их так. Одно из них сообщает, что РСЦ имели большой успех, не ссылаясь ни на одно из исследований, упомянутых Романом Томашичем или мной. Другое признало вывод бруклинского исследования Института Вера, в котором была контрольная группа: показатели рецидивизма были одинаковыми. В статье упоминалась Бруклинская программа посредничества как «восстановительное правосудие», хотя в то время она так не называлась.

Как мы видели, РСЦ изначально пользовались поддержкой почти всех, за исключением людей из тех сообществ, в которых они были введены в действие. Аналогичным образом, в число сторонников ВП входят «сотрудники полиции, судьи, школьные учителя, политики, органы ювенальной юстиции, группы поддержки жертв, старейшины из числа коренного населения, мамы и папы». Другими словами, власти. Энтузиасты ВП сделали много грандиозных заявлений, но заявление, что ВП является ответом на народный спрос, не входит в их число. Американская ассоциация адвокатов, одна из первых выступавших за РСЦ, в настоящее время выпускает «Журнал по урегулированию споров», в котором постоянно публикуются – наряду с самовосхваляющими историями об общественных центрах посредничества, которые я цитировал, – самовосхваляющие истории о восстановительном правосудии. То, что у ВП есть критики, редко признаётся его реальными «заинтересованными сторонами»: правоохранительными органами, некоторыми профессорами, либеральными священнослужителями и парапрофессиональными практиками.

[ZHAN]

Хотя ВП, как я буду утверждать, ещё хуже чем РСЦ, оно существует дольше, и оно всё ещё в деле. РСЦ были американским феноменом. ВП зародилось в Канаде и распространилось во многих странах. Возможно, оно продолжает распространяться. Веб-сайт ВП, поддерживаемый Центром справедливости и примирения, «действующий в рамках христианской традиции», содержит более 12 000 текстов.

ВП – это… осмелюсь ли сказать это? – находка для учёных, которым кровь из носу нужна публикация. ВП – очень лёгкая тема для написания статей. Я сам это делал, хотя в то время даже не подозревал об этом. Существует множество книг и статей, но по прошествии 40 лет не так много исследований. В основном, арджеи пишут статьи о статьях друг друга. Многие другие учёные делают то же самое.

Некоторые из заявлений ВП (их гораздо больше) очень схожи с заявлениями РСЦ.

1. Восстановительное правосудие – это добровольная негосударственная альтернатива системе уголовного правосудия (УП).

Для ВП – аксиома, что «участие того, кому был причинён вред, является полностью добровольным». Это негосударственная альтернатива УП. Жертвы преступлений, которые не звонят в полицию или не подают жалобы, редко становятся участниками судебного процесса. Терпеливое переношение обиды есть негосударственная альтернатива ВП только в том смысле, что это вообще не альтернатива. Но если участие обидчика должно быть полностью добровольным, тогда практически не существует добросовестных программ восстановительного правосудия.

В качестве подрывной, негосударственной альтернативы УП – новой парадигмы – ВП пользуется странной популярностью у государства. Ещё в 2001 г. «практически в каждом [американском] штате [осуществлялось] восстановительное правосудие на государственном, региональном и местном уровнях». Оно практикуется в сотнях тюрем. Это практикуется во многих школах. Это одобрено Организацией Объединённых Наций и было реализовано, по крайней мере, на словах, во многих странах – включая авторитарные государства, такие как Сингапур, которые ничему не позволяют ускользнуть от государственного контроля. В Новой Зеландии система ювенальной юстиции с 1989 г. основана на принципах ВП. В Калифорнии «восстановительное правосудие и сотрудники правоохранительных органов часто пересекаются»: многим сотрудникам службы по надзору за условно осуждёнными разрешено носить оружие, они обмениваются информацией с полицией и ездят вместе с ней. Во всём мире ВП используется гораздо чаще для несовершеннолетних, чем для взрослых. Вероятно, в отношении юных, в ВП – из-за его патернализма – и есть какой-то смысл (если его вообще можно там найти). Возможно, в ВП и есть что-то инфантилизирующее. Иисус учил, что человек должен стать как дитя, чтобы войти в Царствие Небесное.

Арджеи бестолково отрицают этот щекотливый вопрос. В большинстве книг и статей о ВП мы видим примерно такое утверждение: «участие в восстановительном правосудии было полностью добровольным для потерпевших и обидчиков», а затем, на той же странице: «в целом, правонарушители, оказавшиеся неконтактными, встречались относительно редко – что неудивительно, ведь они всё ещё находились в процессе уголовного судопроизводства либо до, либо после вынесения приговора».

Итак, вот первая общая черта ВП и УП. Они оба примыкают к суду (в некоторых странах, например, в Австралии, к полиции) и, как таковые, являются государственными и принудительными. Меннониты и квакеры сожалеют об этом так же как Морж и Плотник. Все остальные заявленные преимущества основателя ВП основаны на этом грубом факте. Государственный контроль над ВП усиливается. Возможно, что этот процесс уже завершён.

2. ВП оказывает терапевтическое воздействие на потерпевших, обидчиков и других лиц.

Согласно определениям Ховарда Зера и многих других, ВП – это прежде всего исцеление. ВП отвечает не на преступление как таковое, а на «вред». Однако, если вред не является преступлением, то ВП не может иметь юрисдикции на уровне государства. Если ВП исцеляет, то кого? В число «заинтересованных сторон» всегда входят обидчик, жертва и их ближайшие родственники. В делах, связанных с несовершеннолетними, привлекаются родители – но суд по делам несовершеннолетних всегда так делал.

По определению, поскольку речь идёт о ВП – должен быть вред – жертве был причинён вред, физический, психологический или финансовый. Реституция часто назначается в случае имущественных преступлений, но было бы извращением говорить об «исцелении» финансов, принадлежащих жертве. Кроме того, большинство правонарушителей не в состоянии возместить финансовые потери. К тому же в реституции нет ничего особенного, присущего ВП. Это стандартный элемент при вынесении приговоров за имущественные преступления. Физический вред устраняется медицинской помощью, а не встречей людей, обсуждающих проблемы. Таким образом, претензии ВП на исцеление на самом деле сводятся к предоставлению психотерапии. Однако «существуют более эффективные средства содействия процессу эмоционального катарсиса и решения проблем психического здоровья, чем опора на систему уголовного правосудия». И я уже высказывал предположение: «для системы правосудия отправление правосудия важнее, чем назначение терапии».

Значение «вреда», причинённого жертве, помимо насилия над личностью и посягательства на собственность, весьма проблематично.

Психиатрические, психологические и социальные услуги предоставляются жертвам независимо от ВП. С 1970-х гг. жертвам преступлений были доступны значительные службы поддержки. Всегда можно сказать, что такие программы неадекватны. Существовала ли когда-нибудь программа социальных услуг, которая не нуждалась в дополнительных деньгах? ВП тоже хочет больше денег: «общая тема в сообществе восстановительного правосудия во всём мире – нехватка ресурсов для программ на всех уровнях». В отличие от ВП, которое является одноразовым решением, эти программы, по крайней мере, предлагают услуги на относительно долгосрочной основе. Существует «естественный разрыв» между ВП и службами помощи жертвам.

Типичный процесс ВП, такой как программы примирения жертв и обидчиков (ППЖО), после некоторых закулисных манипуляций «посредником» или «организатором» сторонами, завершается единственной встречей заинтересованных сторон. Уже один этот факт делает сомнительными громкие заявления об успехе и удовлетворённости. Посредничество РСЦ было более длительным процессом, но, как мы видели, их заявления об успехе также были сомнительными. Успешное посредничество следует «по сути, модели перекрывающихся фаз, в которой каждая фаза открывает путь к последующей в продвижении к урегулированию. Фазы отличаются характером и содержанием информации, которой обмениваются, сопутствующим обучением и степенью координации». Именно так проводилось посредничество в неспешных обществах, в плато Тонга и ифугао. Но это не современное ВП. Современные общества не отличаются неспешностью.

Литература ВП полна трогательными анекдотами об «успокоении» жертв и о преступниках, видящих свет – ослепительный свет, подобный тому, который Св. Павел видел на дороге в Дамаск. В одном печально известном, часто цитируемом анекдоте именно жертва была ослеплена во время содержания под стражей южноафриканским полицейским, и её зрение (метафорически) восстановилось благодаря возможности рассказать свою историю Комиссии по установлению истины и примирению.

Я настолько бессердечен, что не проливаю слёз радости по поводу этих чудес, возможно потому, что я не верю в чудеса. Я уверен, что арджеи плакали так же искренне, как Морж и Плотник. Но я не нашёл ни одного случая, задокументированного психологами, психиатрами или психиатрическими социальными работниками, когда ВП влияло бы на изменения личности в ком-либо. ВП гораздо больше похоже на театр, чем на терапию – на театр абсурда или мелодраму.

Если исцеление жертвы сомнительно, то исцеление обидчика возмутительно. Как мы видели, реальная цель большинства программ ВП заключается в реабилитации преступника, а не в исцелении жертвы. Единственный «вред» осуждённому преступнику – это уголовное наказание. Естественно, он хотел бы избежать этого. Лев скорее съест ягнёнка, чем ляжет рядом с ним, но возможно он предпочтёт лечь возле ягнёнка, а не сидеть в клетке. Но почему ягнёнок должен лежать рядом со львом? Тем не менее, такова идиллическая иллюстрация на обложке книги о восстановительном правосудии за авторством Тиффта и Салливана. Ребёнок гладит ягнёнка. Голубь мира наблюдает за происходящим с ветки дерева. Я ничего не выдумываю!

[ZHAN]

Большинство людей придерживаются, более или менее сознательно, «карательной» теории уголовного наказания, которая в настоящее время также популярна среди учёных, что всегда держат нос по ветру и прогибаются под государство.

Священные писания западных религий – иудаизма, христианства и ислама – поддерживают эту теорию и требуют её применения.

Большинство людей думают, что в целом преступники должны получить по заслугам, что вероятно навредит преступникам – в этом и смысл.

Я не поддерживаю эту точку зрения. Я просто признаю её популярность.

Для пацифистских основателей ВП возмездие – это анафема (ещё одно религиозное слово), а ВП – это альтернатива. Они говорят, что преступники тоже нуждаются в исцелении. Одна из причин, по которой ВП менее популярно среди жертв, чем среди обидчиков, заключается в том, что жертвы могут быть оскорблены, когда с «настоящими преступниками» тоже обращаются как с жертвами. Они могут быть возмущены, услышав, как арджей говорит, «что большинство уличных преступников – „плохих парней“ в нашей системе правосудия – на самом деле сами являются жертвами». Ну и что? Любая жертва преступления знает это лучше, чем профессор ВП, бормочущий: «преступности не существует». Для ВП мы все жертвы. Пылкий учёный арджей признаёт:

Хотя принципы восстановительного правосудия гласят, что оно предназначено как для обидчиков, так и для жертв, реальность такова, что большинство программ в основном используются для реабилитации правонарушителей. По большей части жертвы по-прежнему игнорируются большинством практикующих врачей в странах, где применяется восстановительное правосудие.

Практикующие ВП не просто пренебрегают жертвами: они их используют. И раньше использовали.

А вот с этим я могу согласиться: «не существует простой дихотомии между однородной совокупностью законопослушных граждан и однородной совокупностью нарушителей закона». Для ВП хорошо, что жертвы не читали научную литературу по ВП, где они могли бы прочитать, что жертвы не обязательно являются «хорошими» в противовес «плохому» обидчику. Эта позиция служит напоминанием нам о том, что хотя преступность действительно влияет на жизнь людей, жертвы преступлений тоже являются людьми. Таким образом подразумевается, что в этом отношении нет смысла говорить о людях как о жертвах или правонарушителях, или даже о жертвах или выживших. Они люди, а людям необходимо чувствовать себя в порядке, и иногда им нужна помощь и поддержка, чтобы достичь этого.

Если не профессоры социологии, то сами жертвы находят смысл в том, чтобы говорить о людях как о жертвах или правонарушителях. Их общие человеческие особенности не мешали обидчикам преследовать своих жертв. Может быть, некоторые люди не должны «чувствовать себя в порядке», потому что некоторые люди не в порядке.

Преступники обычно не нуждаются в исцелении, потому что преступники, как и жертвы, обычно не больны. Если они и больны, то это не имеет никакого отношения к их деяниям. Возможно, малолетних преступников, которые всё ещё растут, следует лечить терапевтически – поначалу, во всяком случае. Для арджеев преступление – это возможность для служения. Для них, в соответствии с их болезненной христианской моралью, преступник – заблудшая овца. Они утопают в напыщенности. Они услаждаются ею. Арджеи готовы лизать прокажённых.

В притче о блудном сыне распутный, расточительный сын уходит из дома, а другой, послушный сын остаётся, чтобы служить своему отцу. Когда блудный сын, у которого закончились деньги, поджав хвост тащится домой, патриарх радуется и приносит в жертву откормленного телёнка: «ибо этот сын мой был мёртв и ожил, пропадал и нашёлся. И начали веселиться».

Но не все начали веселиться. Покорный, послушный сын «осердился и не хотел войти. Отец же его, выйдя, звал его». Отец в сущности сказал ему: твою послушность я воспринимаю как само собой разумеющееся. Но твой брат должен быть (это жаргон ВП, а не Библии) «реинтегрирован». Если бы они все собрались в «семейном кругу» при содействии святого человека – это было бы ВП. Когда христианство не проповедует кесарю кесарево и не объясняет, что власть имущие предопределены Богом, оно иногда даёт привилегии правонарушителям. Где было бы христианство без греха?

Любопытно, что эти христиане никогда не обсуждают преступность с точки зрения добра и зла, хотя исторически это их конёк. Как и отец Флэнаган из Бойз-Тауна, они верят, что нет такого понятия, как плохой мальчик – или девочка, или мужчина, или женщина. Часто жертвы не разделяют этого мнения. Они часто считают, что ВП предпочитает преступников жертвам. Они часто считают извинения обидчика неискренними. В одном исследовании, в котором особое внимание уделялось церемонии извинения, несовершеннолетние преступники, когда их позже спросили, почему они извинились, «27% сказали, что им не жаль, но они думали, что им будет легче отделаться, 39% сказали: чтобы их семья чувствовала себя лучше, и аналогичный процент сказал, что их заставили это сделать». Другими словами, они сожалели о том, что их поймали.

Также слишком вероятно, что «проекты в области восстановительного правосудия могут сообщать о выражении жертвы прощения (как о перформативном действии), которое может не совпадать с изменением отношения к себе как к личности». Вероятно, «то, что говорится на сеансе посредничества, часто невольно является сценарием». Может быть, не так уж и невольно. Оправдания приемлемы не столько потому, что они правдивы или искренни, сколько потому, что они следуют общепринятому в культуре сценарию. Сценарий отдаётся на откуп низкоквалифицированному вспомогательному персоналу. Там, где преступник публично продемонстрировал свои извинения, жертва подвергается давлению, чтобы принять извинения – или заявить об этом, – потому что она знает, что практикант ВП мягко, но твёрдо ожидает от неё этого. Это то, для чего нужна жертва. Это быстрее выведет её из комнаты.

Я называю жертву она и её сознательно. В делах, которые передаются ВП, гораздо чаще жертвой является женщина, и гораздо чаще преступник – мужчина. Часто это насильственные преступления. Феминистки уже давно критикуют невосприимчивость системы уголовного правосудия к женщинам-жертвам мужского насилия. Они требовали, чтобы к этим жестоким мужчинам применялось карательное правосудие. Как раз в тот момент, когда феминистки начали добиваться чего-то с политиками, появилась затянувшаяся мода на политику ВП, которая больше заботится о (обычно) мужчине-преступнике, чем о (обычно) женщине-жертве.

Очевидно, что ВП требует от жертвы гораздо большего, чем от преступника, хотя почти для всех, кто не охвачен этой идеологией, обычно всё должно быть наоборот. Извиниться гораздо легче, чем простить. И извинение намного легче подделать. Называть это «справедливостью» просто курам на смех. В том маловероятном случае, что я был бы феминистом, я к восстановительному правосудию относился бы с ещё большим подозрением, чем сейчас некоторые феминистки.

В каком-то смысле ВП можно было бы выдать за феминистское. Если феминизм ассоциируется с предположительно традицио-нными/налистскими женскими качествами, такими как забота больше об отношениях, чем о правах, готовность скорее сотрудничать, чем соревноваться, умение хорошо слушать и быть более примирительным, чем мстительным, тогда в ВП есть что-то тёплое, заботливое, амниотическое и феминистское. «Именно женские, индейские и африканские элементы душ наших нынешних лидеров [белых мужчин], – говорят некоторые женщины из ВП, – и их единство со всеми нами выражается в их работе по восстановлению справедливости». Этот аргумент выдвигают феминистские арджеи. Таких много среди учёных. Идеальная или идеализированная женщина, по этой причине, также является идеальной или идеализированной жертвой. Она податлива. Она предрасположена играть роль жертвы в драмах ВП. Она там главная героиня.

Но феминистки – независимо от того, в какой степени они поддерживают или отвергают этот плачевный идеальный тип или стереотип – правильно выдвинули систему уголовного правосудия на первый план как основное место угнетения женщин, своей неустанной критикой того, как эта система борется с насилием в отношении женщин. Для женщин, подвергшихся насилию, они, конечно, требуют в первую очередь защиты, против которой никто открыто не выступает. Но они продолжают всесторонне критиковать то, как система уголовного правосудия обращается с женщинами, ставшими жертвами преступлений. Жестокий факт заключается в том, что «демографические показатели восстановительного правосудия по вопросу о том, кто должен учиться любви к своим жертвам, не станут исключением из этого правила: женщины, ставшие жертвами насилия в семье, сексуального насилия и других преступлений, будут чрезмерно представлены в пуле жертв, участвующих в программах восстановительного правосудия». Мужчины будут чрезмерно представлены в пуле обидчиков.

Хотят ли феминистки, чтобы с мужчинами (любыми мужчинами), которые насилуют или избивают женщин, обращались так, как обращаются с бедными, молодыми, чернокожими и жестокими преступниками-мужчинами? Мне любопытно услышать ответ на этот вопрос. Пока я ограничусь замечанием, что ВП уязвимо для феминистской критики. ВП лучше подходит для преступников-мужчин, чем для жертв-женщин. Лично я не хочу, чтобы с кем-то плохо обращались, кроме моих личных врагов, моих политических врагов, моих классовых врагов, моих… – мне надо взять свои слова обратно. Я не обязательно сожалею, если с моими врагами плохо обращаются – если вообще есть необходимость плохо с кем-то обращаться. Некоторые феминистки очевидно чувствуют то же, что и я. Они не исключение в широко распространённой популярности карательного правосудия.

[ZHAN]

Учёные защитники ВП, многие из которых женщины, очень настораживаются, когда дело доходит до ВП в случаях сексуального и бытового насилия. Там его использование «весьма спорно». Но всё, что они могут сказать, это то, что обычная система уголовного правосудия так же плоха, если не хуже. На самом деле, она могла бы быть лучше. Нет никаких доказательств, что это не так. «Новая парадигма» или даже просто преобразующая реформа должны показать себя лучше, чем то что есть. У ВП было достаточно времени, чтобы сделать это.

На самом деле извинения обидчика часто бывают неискренними. Вынужденные извинения неискренни. Какой родитель этого не знает? («cкажи, что тебе жаль») Какой выросший ребёнок этого не помнит? Одно это подрывает утверждения о том, что ВП оказывает терапевтическое воздействие на жертв. Как выразился один исследователь: «среди участников, за исключением жертв, был отмечен довольно высокий уровень удовлетворённости». 50% участников-жертв выразили удовлетворение; 25% остались равнодушны и 25% жертв чувствовали себя хуже. Неудивительно, что в ряде исследований было обнаружено, что жертвы являются наименее довольными участниками ВП. Имеющиеся данные свидетельствуют о том, что ВП следует отменить, чего конечно же не произойдёт. В индустрии ВП слишком много заинтересованных сторон.

В обмен на демонстрацию раскаяния и покаяния преступника, что унизительно, от жертвы ожидается демонстрация прощения и примирения. Самыми большими бенефициарами ВП, безусловно, являются ловкачи: болтливые, быстро говорящие мошенники. Косноязычные – и в их число войдут некоторые женщины, многие несовершеннолетние и, в более общем плане, представители низших сословий – могут не очень хорошо рассказывать свои истории или выражать раскаяние так, как это признают жертвы или в соответствии с сценарием ВП. Арджеи – это показывает в какой степени они, христиане, еретики, – утверждают, что человеческая природа изначально добра. Для них «восстановительное» относится не к восстановлению статус-кво, например, в отношениях (где это может быть невозможно или нежелательно) – это относится к «восстановлению» людей, чтобы они были лучше сами по себе, как можно лучше. Это не восстановление чего-либо, что когда-то было изначально. «Восстановительное» – это неправильное употребление слова, а «восстановительное правосудие» – лишь отговорка. Самореализация, духовное преображение, тёплое чувство товарищества – всё это можно получить, просто посетив конференцию. Кто знал, что это так просто? Жертвы преступлений не знают, как им повезло.

Жертвы преступлений обоснованно жалуются на пренебрежение к ним со стороны системы уголовного правосудия. Эксплуатируя их негодование, политические деятели законодательно закрепили за ними «права». Это началось в 1970-е гг., незадолго до того как была изобретена патриархальная практика восстановительного правосудия. Жертвы получили право быть информированными о развитии дела. Они получили право представлять в суд заявления потерпевшего, а иногда и лично обращаться в суд по поводу последствий преступления для их жизни. Консерваторы любят права жертв, потому что ненавидят преступников. Либералы любят права жертв, потому что они любят жертв. Варианты законопроектов о правах жертв вскоре были приняты почти во всех штатах. Но, как я заметил: «именно в движениях за реформы, которые, похоже, обещают что-то для всех, кажущееся согласие по программе, скорее всего, скрывает разногласия по поводу целей».

Этот урок имеет прямое отношение к ВП, смелой новой парадигме, имеющей широкий международный охват, которая поддерживается левыми и правыми, полицией и преступниками, профессорами колледжей и христианскими пацифистами, анархистами и Министерством юстиции США, а также Организацией Объединённых Наций и Американской ассоциацией адвокатов. А также Ноамом Хомским и епископом Десмондом Туту. Очевидно, что здесь что-то глубоко ошибочно. Что не так на этой картинке?

Что не так – это про того, кого на картинке нет: жертвы. Закон о правах жертв (ЗПЖ) предъявляет гораздо более скромные требования к времени и эмоциям жертв, чем ВП. ЗПЖ не требует от жертвы публичной конфронтации лицом к лицу с преступником или её участия в ритуале покаяния/прощения. Несомненно, это опыт, который многие жертвы будут воспринимать как досадную трату времени, а некоторые – как вторую виктимизацию, и многие предпочтут не проходить через него. На самом деле жертвы не часто пользуются своими правами. И всё же, по состоянию на 2005 г., права жертв были добавлены в конституции 32 штатов. ЗПЖ был предложен в качестве поправки к Конституции США.

Деннис Салливан и Ларри Тиффт (самопровозглашённые анархисты) осуждают участие жертв в вынесении приговора как возможность для жертв дать волю мстительности. Им не нравится такой вид общественного правосудия. Они призывают предоставить жертвам возможность «высказаться», но только если те скажут то, что хотят услышать эти двое. Чего хотят некоторые жертвы, так это мести. Арджеи хотят, чтобы жертвы сказали, что им хочется покаяния, прощения и искупления. Некоторые жертвы хотят компенсации, но сосредоточенность на компенсации (по словам этих двоих) «препятствует исцелению». Использование других людей в качестве средства, согласно Канту, – это фундаментальная безнравственность. Но именно к этому склоняется ВП. Ясно, что для ВП жертвы – это всего лишь средство для достижения посторонних моральных и карьеристских целей. Неудивительно, что основным ограничением для расширения ВП является хронически низкий уровень участия жертв. Нет оснований полагать, что это когда-либо изменится.

3. ВП Вовлекает Сообщество, Представляет Его Ценности, и Реинтегрирует Правонарушителей и Жертв в Сообщество.

Как и защитники РСЦ, арджеи утверждают, что одной из заинтересованных сторон является «сообщество», и поэтому ВП исцелит и его. Но «сообщество» здесь – ещё раз – приятное бессмысленное слово. Хотя ВП обычно привлекает несколько больше участников, чем РСЦ, – обычно это просто родители несовершеннолетних правонарушителей, – было бы издевательством характеризовать тех немногих людей, которые посещают собрание, как «сообщество» или как действительных представителей сообщества. И тем не менее многие арджеи так поступают. В одном из первых манифестов ВП Ховард Зер и Гарри Мика использовали слово «сообщество» двенадцать раз на пяти с половиной страницах. Это перепечатано в последнем издании канонического бестселлера Зера «Маленькая книга восстановительного правосудия», в котором восстановительное правосудие подтверждается, но при этом отрицается или сопровождается оговорками почти каждое утверждение, когда-либо сделанное ранее.

Социологи использовали слово «сообщество» по-разному, часто неточно. В «Ключевых словах» Раймонд Уильямс выделил пять современных значений этого слова. Более раннее исследование выявило 94 определения сообщества. К настоящему времени их может быть больше. Я думаю, что их больше. Но в смысле изучения сообщества сама идея обычно заключается в том, чтобы определить местность, население которой участвовало в относительно плотной сети социальных отношений и жители которого идентифицировали себя со своей общиной. Предполагается также, что как правило существует некоторая продолжительность во времени. Наивысшим расцветом этой концепции является «органическое» сообщество.

Locus classicus среди исследований сообщества является «Общность и общество» Фердинанда Тённиса. Он подчёркивал, что это идеальные типы, полюса континуума, а не дихотомия или эволюционная последовательность, хотя в этом вопросе его часто неверно интерпретируют. Gemeinschaft (общность) преобладает в семьях, деревнях и некоторых небольших городах. Gesellschaft (общество) преобладает в городах и государствах. Это объединение изолированных индивидов, отношения между которыми формально добровольные, безличные, служебные и заключённые ради выгоды. Общество может заключать в себе формально общинные группы, такие как гильдии, приходы и определённые районы. Во многих криминологических трудах Тённиса, которые не переведены и практически неизвестны, различие между общностью и обществом не использовалось в качестве основного объяснения преступления. Он отверг романтизацию Gemeinschaft, которая сохраняется сегодня среди коммунитарных учёных. Нетерпеливые привередливые криминологи говорят: «пришло время сдать Тённиса и [Луи] Вирта в утиль!»

[ZHAN]

Тённис действительно цитировал Карла Маркса и сэра Генри Мэна, для которых историческая тенденция заключается в переходе от гражданского статуса к контракту, от сообщества к обществу: от родства к местности, от обычая к закону, от подарка к рынку, от товарищества к иерархии, от страны к городу и (хотя Тённис не формулирует это таким образом) от анархии к государству. У них было много предшественников, описывающих вышеупомянутые различия, возможно, включая Конфуция, Платона, Аристотеля, Цицерона, Августина, Фому Аквинского и Ибн Хальдуна. Я думаю, что Бёрк, де Токвиль и Герберт Спенсер также подходят под это определение. И у них было много преемников, таких как Эмиль Дюркгейм, Жорж Сорель, Луи Вирт, Толкотт Парсонс, Роберт Нисбет; и даже ситуационист Рауль Ванейгем, а также политолог Роберт Д. Патнэм, не говоря уже об антропологах.

Мы видели, что в современных американских городах органических сообществ очень мало, если они вообще есть. Даже Тиффт и Салливан признают реальность «убитых» сообществ. Но если вышеупомянутая великая традиция в социальной теории имеет здесь какое-то значение, то восстановительное правосудие, если оно имеет какое-либо отношение к сообществу, не имеет будущего, потому что у сообщества нет будущего. Общины увядают из-за непрекращающихся посягательств секуляризма, капитализма и государства. И «убитые» иногда не совсем метафора. Как показала Джейн Джейкобс, американская социальная политика после Второй мировой войны намеренно разрушила многие жизнеспособные городские сообщества, в основном путём «обновления городов», но также путём подавления общественного транспорта, финансирования строительства автомагистралей и пригородного домовладения. Например, Саут-Энд Бостона, в основном итальянское рабочее сообщество, было разрушено, чтобы освободить место для того, что мы сейчас называем джентрификацией. Ранее, по словам социолога Герберта Ганса (который жил там и изучал местность), это была «городская деревня». Даже современная сельская Америка часто не является солидарной, законопослушной противоположностью городской дезорганизации, как это предполагает большинство социологов.

Собрания ВП вряд ли можно считать сообществами или даже представителями сообществ в этом или любом другом реалистичном смысле. Тем не менее, одна из уловок ВП состоит в том, чтобы определить сообщество как «всех, кто „явится“ на собрание, санкционирующее сообщество». Сообщество – это криминологическое клише: «„сообщество“ стало универсальным решением любой проблемы уголовного правосудия». «Или, перефразируя Иеремию, наши лжепророки кричат „сообщество, сообщество“, но у нас нет сообщества!» Один факт об этом «горячо уверительном слове» является неизменным: «в отличие от всех других терминов социальной организации (государства, нации, общества и т.д.), оно, кажется, никогда не используется в негативном ключе, и никогда не получает никакого позитивного противопоставления или отличительного термина».

Похожий трюк наблюдается в том, чтобы оставить слово, но сменить тему. ВП решает проблемы сообщества, переопределяя всё, что оно делает, под видом решения проблем сообщества. И неважно, если в этом деле замешана лишь горстка людей, а может быть и не очень замешана. Неважно, если это незначительный вопрос. Теперь сообщество – это «микрообщество» 390 жертвы, обидчика и «их семей, а также любых других членов их соответствующих сообществ, которые могут быть затронуты или которые могли бы внести свой вклад в предотвращение повторения [цитата опущена]». Не затронуты, а только «могут быть затронуты» и не могут внести свой вклад, а только, возможно, могли бы внести свой вклад. В модели «Уогга-Уогга» (Австралия) собрание проводится в полицейском участке: «„Сообщество“ – это группа сержантов полиции».

«Соответствующие сообщества» – это ли не бесконечный регресс? Определение сообщества через отношение к членам других, столь же предполагаемых сообществ? Семьи жертвы и преступника, которые обычно не знакомы друг с другом – даже в случае если жертва и преступник знают друг друга, – могут не быть соседями, не иметь общего круга общения и не разделять одни и те же ценности. И тем не менее, эта случайная временная совокупность, эта горстка людей воспринимается как vox populi, голос общинной морали: «Роль сообщества в восстановительном правосудии… заключается в том, чтобы установить границы сообщества, установить моральные нормы. Сообщество обеспечивает форум, на котором может свершиться правосудие». Что означает «установить границы сообщества»? Ничего.

И поэтому «концепция восстановления сообщества остаётся загадкой, как впрочем и идентификация соответствующего „сообщества“». 394 Как вы исцелите сообщество, если вы даже не знаете, существует ли оно? Или что это такое? И кто сказал, что община нуждается в исцелении только потому, что кто-то совершил там преступление, подобные которому происходят каждый день, повсеместно? Как вы исцелите абстракцию? Тем не менее, шаблонная фраза про сообщество продолжает существовать в бездоказательной пустоте как открытое оскорбление общепринятых знаний.

В первобытных обществах, как я уже рассказывал, индивидуальные конфликты касаются сообщества, потому что спорящие имеют связи с родственными группами, а иногда и с другими группами, которые оказываются замешанными, потому что эти группы несут ответственность за проступки своих членов. Им не нужно исцеление. Им просто нужно разрешить межгрупповой конфликт. Это не относится к современному городскому обществу. Там часто не существует таких групп, ни родственных, ни каких-либо других. Лишь немногие преступления имеют последствия для всего сообщества, при любом определении сообщества. Современное общество – это в значительной степени общество незнакомцев, как утверждали де Токвиль, Тённис, Дюркгейм и Кули. Большинство городских жителей и жителей пригородов, даже ваши ближайшие соседи – или жильцы соседней квартиры – не очень хорошо вас знают. Они не обязаны помогать вам решать ваши личные проблемы. В таком отчуждённом обществе как наше почему они должны это делать? Они тоже не ждут, что вы решите их проблемы. Большинство американцев живут в «убитых районах».

Уголовное право всегда признавало в качестве заинтересованной стороны субъекта, более всеобъемлющего, чем преступник, жертва и другие непосредственно вовлечённые стороны: государство. В государственном обществе государство – единственный организующий орган всего «сообщества». Оно устанавливает свои собственные границы, если необходимо, путём войны. Действительно, единственным значимым определением «сообщества» является «население, которым управляет государство». Сообщество незримо, но государство отлито в граните. Государство экспроприирует многие конфликты, а также монополизирует средства их разрешения. Оно создаёт систему гражданского права для частных споров, в которых оно (обычно) не имеет прямого интереса, кроме поддержания мира и поддержания отношений собственности. Оно создаёт систему уголовного права для споров, стороной которых оно считает себя. Государство утверждает, что ему причиняет вред любое преступление, даже если оно не причиняет вреда никому другому. Антигосударственники всегда возражали против этого, но мы по крайней мере признаём государство как прискорбную реальность. Заявления о причинении вреда неидентифицируемым, призрачным сообществам бессмысленны. Ущерб, нанесённый воображаемым сообществам, не может быть возмещён, так же как и ущерб стране Оз, или Нетландии, или Средиземью, или Телемскому аббатству, или Второму Уолдену, или Анарресу, потому что они только воображаемые.

ВП не возражает против этого овеществления, поскольку выдвигает ещё менее правдоподобное утверждение будто, по словам Ховарда Зера, «проблема преступности – и правонарушений в целом – заключается в том, что она представляет собой рану в обществе, разрыв в паутине отношений». Под «незаконным деянием в целом» он конечно имеет в виду не преступление, а грех. Салливан и Тиффт: «часть восстановительного процесса влечёт за собой исцеление первоначального вреда или греха…» Поскольку большинство грехов не являются преступлениями нигде, за исключением Ирана и Саудовской Аравии, размывание различий противоречит насущным интересам нас, грешников. Результатом обычно будет не отношение к преступлениям как к грехам, а отношение к грехам как к преступлениям, как это бывало у пуритан и как это делают муллы. Салливану, Тиффту, Зеру и компании никогда не приходило в голову, что закон может представлять собой рану в обществе и разрыв в паутине отношений.

Тиффт и Салливан, с их докторской степенью по социальным наукам, могут сказать (это настолько гротескно, что они действительно должны в это верить): «никому из нас не может быть причинён вред или нанесена травма без того, чтобы все мы не страдали, и никто из нас не может процветать без того, чтобы все мы не обрели нашу общую идентичность и благополучие». Если они, как бывший президент Билл Клинтон, чувствуют нашу боль, им должно быть очень больно. Но вы не поймёте самого главного в современном обществе, если не поймёте, что именно в нём ущерб для одного не является ущербом для всех. Будь это так, никто никому не причинил бы вреда. И немногие богатые, 1%, в течение последних 40 лет процветали за счёт большинства «без того, чтобы все мы обрели нашу общую идентичность и благополучие». Они не чувствуют никакой боли. Они чувствуют себя хорошо. Они на волне успеха.

4. ВП снижает рецидивизм.

Не было никаких доказательств того, что РСЦ снижают рецидивизм. Я цитировал некоторые исследования. Снижает ли ВП? Арджеи часто занимают здесь возвышенности (Гора – хорошее место для Проповеди). Уклончиво заявляя о некотором успехе и здесь – как впрочем и везде, – Ховард Зер пишет:

«Тем не менее снижение рецидивизма не является основной причиной для осуществления программ восстановительного правосудия. Снижение рецидивизма – это побочный продукт, но восстановительное правосудие осуществляется в первую очередь потому, что оно правильно».

Религиозный морализм здесь не скрывается. Если при судебном разбирательстве часто сам процесс это уже наказание, то для ВП процесс сам по себе есть награда. Он хорош по своей сути. Это вообще, как говорят некоторые, «образ жизни»! Слава Богу, что есть преступники! Это напоминает Советы сообществ в Сан-Франциско, лучшим документально подтверждённым достижением которых был личностный рост посредников.

[ZHAN]

Однако небеса – это место, откуда падает манна, а хорошую манну найти трудно. Правительства не финансируют ВП, а суды не заставляют преступников сдаваться в его любящие объятия, потому что так правильно. Правительства не занимаются правильным делом, хотя у них нет возражений, если то, что они делают, по их собственным причинам, случайно совпадает с правильным поступком. Там, где правительства изобретают или внедряют программы ВП, это отчасти делается для пиара, чтобы поставить себе в заслугу сомнительную полезность ВП для борьбы с преступностью. ВП всегда зависело от государства как в плане финансирования, так и в плане направления. Тенденция состоит в том, чтобы эта зависимость сохранялась и увеличивалась.

В отличие от РСЦ, ВП по-видимому не утверждало, что оно быстрее и дешевле, чем судебное разбирательство, хотя я возможно что-то упустил из виду. Оно не могло быть быстрее и дешевле. Конечно, это не было частью его первоначального обоснования. Как и РСЦ, ВП является трудоёмким. Это также процесс, требующий больших финансовых вливаний. Его координаторами и организаторами должны быть выпускники соответствующих учебных программ. На этот раз нет никакого притворства, что они лишь общественные активисты-добровольцы, живущие по соседству. Они парапрофессионалы. У них есть работа. Им и их вспомогательному персоналу нужно платить. Судебное разбирательство, за исключением вынесения приговора, обычно завершается, когда на помощь вызывается ВП. Оно может использоваться для досудебного или предварительного вынесения приговора; это его основное применение в Европе. Программы реабилитации от ВП там, по-видимому, менее распространены.

С заметной неохотой арджеи заявляют, что ВП снижает рецидивизм (повторное совершение преступления). Это потому, что они знают, с какой стороны их хлеб намазан маслом. Им нужен хлеб, чтобы устраивать свои зрелища. Давнее исследование Марка С. Умбрайта, чья преданность ВП фанатична, показало, что ВП снижает рецидивизм, но разница не была статистически значимой. Арджеи делали больше таких заявлений в первые дни, когда было мало доказательств. Но теперь, как с сожалением замечает другой идеолог ВП: «Утверждалось, например, что восстановительное правосудие резко сократит количество повторных правонарушений. Когда стало очевидно, что это не так, политикам, полицейским и другим, жонглирующим жёсткими бюджетами, было легко игнорировать другие возможные выгоды от его применения». На самом деле, часто они действительно усматривали «другие возможные выгоды» – для себя. Проницательность часто бывает наиболее острой, когда она мотивирована личными интересами.

Одно крупное «метаисследование» – исследование исследований – по проблеме рецидивизма было опубликовано в 2005 г. В статье подчёркивается, что даже исследования, утверждающие статистически значимое снижение рецидивизма, «могут вводить в заблуждение, особенно когда размер выборки невелик». Этот размер всегда невелик: ВП – это бутик-версия уголовного правосудия. Есть и другие уместные и интересные методологические оговорки, которые я в основном опущу.

Чтобы изучить рецидивизм, вы должны следить за преступником. Часто эти исследования проводят сами парапрофессионалы ВП, которые не бескорыстны, которым не хватает методологической изощрённости и которые склонны следить за преступниками только до тех пор, пока это необходимо для документирования счастливого конца. Несколько исследований были продолжены в дальнейшем. Авторы метаисследования выявили 39 исследований, в основном из США, методология которых, по их мнению, соответствовала профессиональным стандартам. Средний интервал до повторного исследования составлял 17,7 месяца. Это не очень долго. Почти обо всех исследованиях, посвящённых рецидивам, можно сказать, как было сказано об одном из них: «оценка не включала повторные контакты с респондентами в течение значительного времени в будущем».

Метаисследование пришло к выводу:

1. «Вмешательства» ВП привели к небольшому, но статистически значимому снижению рецидивизма в этих незначительных случаях преступности среди белых юношей.

2. «Есть доказательства того, что назначенные судом программы ВП не влияют на рецидивизм».

3. ВП более эффективно с правонарушителями с низким уровнем риска, но не очень эффективно с правонарушителями высокого уровня риска. Другими словами: преступники, менее склонные к повторным правонарушениям совершали их реже, чем правонарушители, более склонные совершать повторные преступления. Это великолепно. Прямо как в обычной судебной системе.

Авторы также сообщают, что ВП, по-видимому, становится более эффективным (но это всего лишь впечатление по состоянию на 2005 г.). Даже если это так, улучшение нивелируется тем фактом, что назначенные судом программы ВП не влияют на рецидивизм. Практически все программы ВП в США и, возможно, в других странах (Австралия, Новая Зеландия, Великобритания) в настоящее время реализуются по решению суда. Лучшие имеющиеся данные указывают на то, что эти программы «не оказывают никакого влияния на рецидивизм».

Основная причина, по которой ВП не может способствовать снижению рецидивизма, заключается в том, что ВП не может способствовать много чему потому же, почему не смогли РСЦ. Количество дел слишком мало. Даже высокие показатели успеха, как бы они ни были определены, не могли сильно повлиять на уровень преступности. ВП для несовершеннолетних правонарушителей действует в Новом Южном Уэльсе (где оно находится в ведении полиции) с 1990-х гг. Заявляется о «скромных преимуществах в снижении числа повторных правонарушений по сравнению с судом». Но только «от 2 до 4% полицейских вмешательств с участием молодёжи приводят к передаче дела собранию по делам несовершеннолетних».

Наиболее полное исследование эффективности ВП, особенно в отношении рецидивизма, было опубликовано в Европе в апреле 2010 г. Оно пришло к выводу, что оценки эффективности ВП, особенно в отношении рецидивизма, «слабы», часто методологически несостоятельны, «и в основном связаны с впечатлениями, а не со статистическими доказательствами».

Как и в случае с РСЦ, показатели успеха легко поддаются фальсификации. Случаи, когда нарушители отказываются от ВП – если у них есть выбор – не оцениваются как неудачи. Случаи, когда жертвы отказываются участвовать в фарсе (такие случаи встречаются гораздо чаще), не оцениваются как неудачи. Случаи, когда правонарушители совершают повторные преступления, но не в течение относительно коротких периодов, когда за ними следят, не оцениваются как неудачи. Размеры выборки невелики, и обычно нет контрольной группы, с помощью которой можно было бы определить, не совершили бы правонарушители повторных преступлений в любом случае, если бы они прошли через обычную судебную систему. Существуют глубоко трогательные анекдоты, такие как история о Блудном сыне. Но это был даже не анекдот: это была притча. Возможно, я несправедлив к арджеям. Некоторые конфликты и споры – по словам Ричарда Абеля, большинство конфликтов и споров – приводят не к урегулированию или разрешению, а, возможно, после передышки, к новым конфликтам и спорам. Серьёзные продолжительные исследования судебного разбирательства или различных других форм АУС в современных обществах также могут столкнуться с множеством неудач в долгосрочной перспективе.

Но tu quoque [На себя посмотри (лат.)] – это не оправдание.

[ZHAN]

В отличие от РСЦ, где теория предшествовала практике, в восстановительном правосудии практика предшествовала теории. С течением времени РСЦ накапливали объём различных целесообразных решений по ситуациям. Но есть теория, придуманная Джоном Брейтуэйтом, который тогда не был знаком с ВП, которую некоторые арджеи взяли на вооружение: «реинтегрирующее пристыжение». В книге, опубликованной в 1989 г., этот австралийский криминолог утверждал, что

«теория реинтегрирующего пристыжения объясняет соблюдение закона морализаторскими качествами социального контроля, а не его репрессивными качествами».

Внутренний полицейский заменяет внешнего полицейского. На деле никто никого не заменяет. Там, где был один полицейский, теперь их двое.

Повсюду, утверждает Брейтуэйт, преобладает моральный консенсус в пользу уголовного права. Я сомневаюсь в этом. Он считает, что консенсус – это тоже хорошо (с моральной точки зрения). Далее он утверждает – и это конечно неправда, – что большинство людей знает бо́льшую часть того, что запрещает закон. Ни один адвокат или судья этого не знают. Например, в Кодексе федеральных нормативных актов содержится более 175 000 страниц, что даже не является полным изложением этих федеральных нормативных актов. Недавно суд признал, что Министерство здравоохранения и социальных служб США даже не понимает своих собственных правил. Если бы люди знали больше о законе, они уважали бы его ещё меньше, чем сейчас.

Брейтуэйт не знал о ВП в 1989 г., но они были созданы друг для друга. К 2002 г. он стал крупным теоретиком ВП. Реинтегрирующее пристыжение – это самое близкое к теории, на которой основано ВП. Не всем это нравится. Ховард Зер пишет:

«Однако эта тема весьма спорна, и лучшее исследование [которое не цитируется] предполагает, что стыд действительно является фактором как виктимизации, так и оскорбления, но с ним нужно обращаться очень осторожно. В большинстве ситуаций необходимо сосредоточиться на управлении или преобразовании стыда, а не на его навязывании».

Он хочет сказать, что стыд – это часть проблемы, а не часть решения? Если да, то он правильно понял эту часть.

Наказание никогда не определяется. Очевидно, что это близко к карательному подходу, о котором сокрушаются арджеи. Он неэффективен (утверждает Брейтуэйт) для контроля преступности. Вместо того чтобы вернуть преступника в общество, это может загнать его в криминальные субкультуры, которые в значительной степени находятся за пределами морального консенсуса. (Н-но… если все верят в нравственность закона, как могут существовать криминальные субкультуры?) Вместо того, чтобы наказывать обычным способом, преступника необходимо заставить почувствовать стыд, выразить раскаяние и примириться с обществом: «церемония пристыжения, за которой следует церемония прощения и покаяния, более эффективно укрепляет приверженность закону, чем одностороннее морализаторство». Брейтуэйт рассматривает несколько таких церемоний, но ВП уже проводило такие церемонии. Более того, никто больше так не делает, со времён пуританского Массачусетса XVII века.

Если преступники так непоколебимо верят в уголовное право, им не нужно устраивать церемонию с целью напомнить, что им должно быть стыдно за себя. Процесс уголовного правосудия, представляющий собой последовательность церемоний унижения, начинающихся с ареста, послужит болезненным напоминанием. Брейтуэйт признаёт это. Но его способ пристыжения другой и лучший:

Тут есть различие между стыдом, который ведёт к стигматизации – к отвержению, к подтверждению девиантного базового статуса, – и пристыжением, которое реинтегрирует, которое стыдит, сохраняя узы уважения или любви, которое резко прекращает неодобрение прощением, вместо того, чтобы усиливать социальное отклонение, постепенно изгоняя девианта. Реинтегрирующее пристыжение контролирует преступность; стигматизация подталкивает правонарушителей к криминальным субкультурам.

Но что если – как это нередко бывает – преступник уже является членом преступной субкультуры? Что если нет никаких «уз уважения или любви»? С кем сохранять узы? С жертвой?

Брейтуэйта не интересуют жертвы. Использовать слово «любовь» в этом контексте поистине непристойно. По крайней мере с 1950-х гг. было ясно, «что существует субкультура [несовершеннолетних] правонарушителей, и что это нормальная, неотъемлемая и глубоко укоренившаяся особенность американского города». Неявно Брейтуэйт – консервативный методологический индивидуалист, каким он и является, – предполагает, что причина молодёжной преступности и, возможно, всей уличной преступности лежит в индивидуальной дезадаптации. Чтобы доказать это, ему потребуется некая психогенная теория преступления, которую он не формулирует.

Пока что это не «теория», а просто гипотеза или даже просто политическое предложение, потому что оно ничего не объясняет, даже если (как утверждает Брейтуэйт) оно может не противоречить криминологическим исследованиям, доступным в 1989 г. Это мало о чём говорит. Ему нужно какое-то социологическое обоснование. Это обычный упрощённый донельзя Дюркгейм: «индивиды более подвержены стыду, когда они вовлечены в множественные взаимозависимые отношения; общества пристыжают более эффективно, если они являются коммунитарными».

Другими словами, множественные отношения, пересекающиеся связи и окружение в устойчивом сообществе – обычное дело. Брейтуэйт ещё более уклончиво говорит о том, что такое сообщество, чем его будущие союзники арджеи. Похоже, он считает сообществом Японию – образцовое воплощение реинтегрирующего пристыжения. Такой вывод он сделал из понятия Рут Бенедикт «культура стыда». Слово, которому он должен был научиться у неё, было просто «культура». Субкультуры гнездятся в культурах.

Брейтуэйт предлагает «семейную модель уголовного процесса: реинтегрирующее пристыжение».

Семейная модель общества – это фашизм. Процесс уголовного правосудия совсем не похож на семью, даже на неблагополучную семью. Япония, о которой Брейтуэйт знает очень мало, не является семьёй. Американские города и их районы, даже более однородные, совсем не похожи на семьи. Даже некоторые из настоящих семей там совсем не похожи на семьи традиционной модели. Поэтому, как и некоторые арджеи, Брейтуэйт говорит о «сообществах по интересам» – этот термин восходит к Ричарду Данцигу, который проводил собрания среди малолетних бездельников, нервных владельцев магазинов и всех остальных, кого он только мог придумать.

Если реинтегрирующее пристыжение действенно – так же, как и в случае ВП, – оно действенно только в исключительных обстоятельствах. Это не новая парадигма уголовного правосудия. Это ещё одна периферийная практика, контролируемая государством. Если бы оно было более широко внедрено, это оказало бы незначительное влияние на уровень преступности. Некоторые процессы ВП в большей или меньшей степени реализуют его теорию на практике. Мы убедились, что результаты не впечатляют.

«Модель семьи» подходит – если вообще подходит – только для одного института: самой семьи. И у современной нуклеарной семьи есть много убедительных критиков, включая феминисток, анархистов и – пока они не получили право жениться друг на друге – гомосексуалистов.

Процессы ВП, такие как встречи жертв и обидчиков, в основном бесполезны, но в основном безвредны, хотя стоит помнить, что в одном исследовании 25% жертв чувствовали себя хуже после этого. Реинтегрирующее пристыжение потенциально опасно, что признаёт даже Брейтуэйт: «однако для всех видов преступлений пристыжение может привести к обратным результатам, когда оно переходит в стигматизацию». Ховарда Зера это беспокоило. Такой социальной инженерии, чтобы стыд был надёжно реинтегрирующим, а не стигматизирующим, не существует и никогда не будет. В Японии существует долгая история пристыжения. Оно может быть реинтегрирующим. Но японцы, которых пристыдили, могут совершить самоубийство.

Брейтуэйту почти нечего сказать о том, как институционализировать реинтегрирующее пристыжение в (как он это видит) крайне индивидуалистическом обществе, таком как США. Он может только выразить надежду на то, что эта страна (как он думал) медленно движется в коммунитарном направлении. Это было не так. Он написал эту книгу, когда президентом был Рональд Рейган! И США по-прежнему не являются, ни в каком смысле этого слова, коммунитарными. Для этого нужна социальная революция. Социальная революция потребует, чтобы многие люди отвергли предполагаемый моральный консенсус в поддержку закона. Революция – это всегда что-то аморальное.

[ZHAN]

Если слово «сообщество» расплывчато до такой степени, что часто становится бессмысленным, то «коммунитарное» ещё хуже. Оно появляется, часто более одного раза, на 28 из 186 страниц книги Брейтуэйта. Его определение «коммунитаризма»:

« (1) тесно переплетённая взаимозависимость, где взаимозависимость характеризуется (2) взаимными обязательствами и доверием и (3) интерпретируется как вопрос групповой лояльности, а не индивидуального удобства. Таким образом, коммунитаризм противоположен индивидуализму».

Коммунитаризм будет включать в себя молодёжные банды и мафию. Другое слово, обозначающее противоположность индивидуализму, – «авторитаризм». Брейтуэйт не понимает различия между противоположностями и противоречиями. Он даже представить себе не может, что в личной свободе есть какая-то ценность.

Существует ли хоть одна современная индустриальная страна, которая приближается к коммунитаризму? Автор этого не говорит. В Японии этого нет. Даже в Сингапуре этого нет. Брейтуэйтовская (1) (тесно переплетённая взаимозависимость) характеризует любое общество со сложным разделением труда – это прошлогодний снег: органическая солидарность Дюркгейма и Gesellschaft (общество) Тённиса. Брейтуэйтовские (2) (взаимные обязательства и доверие) не характеризуют ни одно государственное общество. Его (3), вульгаризация греческой, римской и колониальной американской идеологий общественной добродетели, в современных обществах характеризует только официальные идеологии фашистских государств. По общему признанию, в настоящее время не существует фашистского государства, хотя Северная Корея и, возможно, Сингапур подходят для (3). Даже Брейтуэйт признаёт, что не хотел бы жить в Японии. Ему никогда не приходит в голову, что какие-то из этих трёх характеристик могут противоречить друг другу. Это объясняет, почему они никогда не встречаются все вместе. Почему, другими словами, коммунитарных обществ не существует. Современные государственные общества не могут быть коммунитарными. Их правовые системы не могут быть коммунитарными.

Исторически, Gemeinschaft (общность) породила Gesellschaft (общество), но Gesellschaft не порождает Gemeinschaft. Тённис, социалист, считал, что социализм был окончательным выражением Gesellschaft, но что оно породит современную версию Gemeinschaft. Маркс, коммунист, верил в то же самое: государственный социализм (необходимый этап) скоро отомрёт. Правительство людей будет заменено управлением вещами; и при коммунизме более высокой стадии не будет государства, только свободная ассоциация производителей, в которой действует принцип: от каждого по способностям, каждому по потребностям. Брейтуэйт, Зер и арджеи об этом не говорят.

Брейтуэйт понимает, что социальный контроль почти полностью основан на неформальных санкциях. Я часто подчёркиваю это. Но система уголовного правосудия по определению не может применять неформальные санкции. Она по определению формальна. Мой тезис на протяжении всего этого эссе состоит в том, что формальное государственное правосудие разрушает первобытное, анархистское правосудие. Сторонники РСЦ в прошлом и сторонники ВП сегодня пытались и не смогли увильнуть от этой дилеммы. В книге, написанной для получения своего статуса, Брейтуэйт даже не попытался.

Брейтуэйт иногда кивает на первобытные общества, но возможно он знает о них даже меньше, чем первые арджеи. Рассмотрим мои примеры первобытных обществ. Спор ифугао – это противоположность реинтегрирующему пристыжению. Его цель – добиться примирения или, по крайней мере, сдержанности, никого не пристыжая. Пристыжение разрушило бы цель. Ифугао – гордые индивидуалисты. Никто ни за что не извиняется. Среди жителей плато Тонга пристыжение так же не играет никакой роли.

«Собрание» у кпелле – единственный пример, который хотя бы внешне похож на реинтегрирующее пристыжение. Оно включает в себя групповой процесс или церемонию, кульминацией которой является публичное формальное извинение обидчика. То, что следует за этим, – это не отпущение грехов, а скорее пивная вечеринка за счёт ответчика. Никого не нужно реинтегрировать, потому что никто изначально не был де-интегрирован. Это был всего лишь незначительный спор. Когда в первобытном обществе невыносимый человек окончательно де-интегрируется – объявляется вне закона, – это необратимо. Тогда он покойник.

Один из многих недостатков Брейтуэйта заключается в том, что он, по его же признанию, на самом деле не понимает практической разницы между виной и стыдом. В этом отношении он напоминает пуритан, возможно, не таких, какими они были на самом деле, а таких, какими они изображены в «Алой букве». Для него пристыжение просто заставляет кого-то чувствовать себя виноватым. Без сомнения, стыд и вина часто связаны в конкретных случаях. Это может быть причиной избегать и того, и другого.

Хотя тема слишком обширна, чтобы развивать её здесь, чувство вины соответствует ощущаемому личному чувству греха, тогда как стыд соответствует ощущаемому чувству публичного бесчестия. Бесчестие может быть результатом не только того, что вы делаете, но и того, что кто-то делает с вами, когда это общеизвестно. Отпущение грехов происходит в результате раскаяния и прощения. Стыд рассеивается когда бесчестие стирают местью или – если это приемлемо – эквивалентом, компенсацией. Вина и стыд, хотя их и могут спутать запутавшиеся, в корне отличаются друг от друга.

Разница между культурами вины (такими как наша) и культурами стыда (такими как традиционная Япония, гомеровская Греция, другие средиземноморские общества и мусульманские общества) обсуждалась различными учёными, и Брейтуэйт немного знаком с литературой, хотя ему трудно её понять. Очень вероятно, что это различие также теряется для большинства других австралийцев, американцев и жителей Запада. Избавляясь от нашей аристократии, мы также избавлялись от её ценностей, вместо того чтобы распространять их. Ницше сожалел об этом. Я тоже так думаю. Рауль Ванейгем в замечательной фразе призвал к «хозяевам без рабов», но массы – это скопление рабов, либо с хозяевами, либо – более или менее – без хозяев. Их рабство добровольно. Там, где нет хозяина, люди порабощают самих себя. У них, как упрекнул их Макс Штирнер, в голове не все винтики в порядке.

Культура стыда не совсем исчезла в западных обществах. Но там чувство чести является либо не очень распространённой личной ценностью, либо ценностью внутри того, что Брейтуэйт называет криминальными субкультурами (которые он не одобряет). Это не ценность для профессоров колледжей. Это не ценность для леваков. Это не ценность для феминисток. Это не ценность для большинства радикалов. Это не ценность даже для анархистов, которые считают себя авангардом. На самом деле, среди анархистов я обнаружил меньше чувства чести и меньше солидарности, чем среди любых людей, с которыми я когда-либо общался. На игровых площадках начальной школы больше чести. И на улицах гетто. Представление о том, что ущерб (рана) одного – это ущерб (рана) для всех, вызывает только смех среди анархистской публики в районе Залива. Это то, что нужно поместить в шапке газеты Индустриальных рабочих мира, а не применять на практике.

Главная проблема реинтегрирующего пристыжения заключается в том, что – с точки зрения социальной психологии – это совершенно неверно в качестве теории политики борьбы с преступностью. Пристыжение не является основным решением проблемы насильственной уличной преступности. Пристыжение – главная причина насильственной уличной преступности.

По крайней мере, это главная причина насильственных преступлений, которые внушают столько страха. Джеймс Гиллиган, психиатр, много лет проработавший с самыми жестокими преступниками в тюрьмах Массачусетса, написал об этом. Насильники – это люди (в основном мужчины), которые были пристыжены:

«основной психологический мотив или причина насильственного поведения состоит в том, чтобы отогнать или устранить чувство стыда или унижения – чувство болезненное, которое может быть невыносимым и подавляющим – и заменить его своей противоположностью, чувством гордости».

Один вывод, который согласуется с анархистской криминологией, состоит в том, что «наказание является самым сильным стимулом к насильственному поведению, которое мы обнаружили… Наказание не предотвращает преступление, оно его вызывает». Кропоткин и Беркман согласились бы. Там, где уважение не возникает спонтанно, прямой и верный способ завоевать уважение – это внушить страх. Именно так полиция, которую все презирают, принуждает к уважению.

Кто прав, Брейтуэйт или Гиллиган? Конечно, гораздо больше Гиллиган, чем Брейтуэйт. Что ещё важнее, почему государство должно институционализировать то или иное мнение? Эти попытки основывать политику на политической науке, как в случае с РСЦ, обычно терпят фиаско. Потому что эти теории не имеют отношения к делу, если только они не являются – а они обе, очевидно, являются – политическими предписаниями.

Брейтуэйт и компания написали книги советов для правителей, такие как книги Средневековья и эпохи Возрождения, которые часто назывались «Зеркало для государей». Эразм написал одну такую, под другим названием. «Государь» Макиавелли – ещё один пример, также под другим названием, хотя и не типичный пример. Государство обычно игнорирует советы криминологов, даже в тех редких случаях, когда это хорошие советы. Пусть так будет и дальше.

[ZHAN]

В академических кругах учёных-анархистов в настоящее время привечают почти так же как и учёных-марксистов, и по той же причине. Они безвредны, но придают живописности. Их включение тем легче, что они почти неотличимы от марксистов, которые к настоящему времени уже имеют стаж.

А что Маркс думал о криминологах?

Философ производит идеи, поэт – стихи, пастор – проповеди, профессор – руководства, и т. д. Преступник производит преступления. Если мы ближе присмотримся к той связи, которая существует между этой последней отраслью производства и обществом в целом, то освободимся от многих предрассудков. Преступник производит не только преступления, но и уголовное право, а потому и профессора, читающего курс уголовного права, и, вместе с этим, также и то неизбежное руководство, в форме которого этот самый профессор выбрасывает свои лекции, в качестве «товара», на всеобщий рынок товаров

. [Маркс К. Апологетическая концепция производительности всех профессий // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Том 26, часть 1. М.: Политиздат, 1962.]

Что же тогда отстаивает анархистский криминолог? Только не анархию! Он отстаивает «восстановительное правосудие».

Я уже поглумился над Ларри Тиффтом и Деннисом Салливаном, которые, по всей видимости, являются первыми признанными криминологами-анархистами. Они радикалы с горячим сердцем и традиционной левой критикой закона и государства как инструментов власти – только их версия более чем обычно сентиментальна и мистична. Несмотря на возможность быть более современными и более информированными, чем классические анархисты, эти двое в своей книге 1980 г. ничего не добавили к устаревшей левацкой критике, кроме нескольких хиппанских мелизмов. Я думал, что им придётся уйти из университета. Учитывая их идеологию, они могли вносить исследовательский вклад в криминологию (необходимый для их пребывания в должности) не больше, чем учёный-креационист может вносить исследовательский вклад в биологию (необходимый для его пребывания в должности).

Но они нашли способ и рыбку съесть, и в пруд не лезть: восстановительное правосудие. В обзоре, сравнивающем их книги 1980 и 2001 гг., признаётся, что вторая книга в какой-то степени является попыткой исправить недостатки первой, но «всё же здесь остро не хватает конкретных данных о том, как альтернативные системы могли бы справиться с такими действиями, как кража, нападение, изнасилование или убийство».

Статья 1998 г. некоего Джеффа Феррелла, ныне профессора социологии в Техасском христианском университете, которая была перепечатана по меньшей мере в пяти антологиях, которые я не намерен просматривать, – это просто воплощение Тиффта и Салливана образца 1980 г., ничего не добавляющая, кроме нескольких постмодернистских мелизмов. Статья попадает в антологии, чтобы показать, насколько продвинуты издатели. А потом всё возвращается на круги своя, к наушничанью для государства. Но к концу 1990-х Тиффт и Салливан открыли для себя восстановительное правосудие. Сегодня эти анархисты являются одними из главных выразителей и защитников ВП. Феррелл, по-видимому, им не баловался. Это недостаточно трендово.

Мне попалось несколько кратких статей в интернете, связывающих анархизм и ВП, которые не показывают критического понимания ни того, ни другого. Я наткнулся на сочинение Брайана Гамма – ещё одного парня, чьё имя пока не стало нарицательным в анархистских домах – «Анархистский гений восстановительного правосудия»? Он «светский богослов», бывший ученик Ховарда Зера и, как тот, меннонит. Если Ховард Зер – анархист, чего он никогда не утверждал, то он дурачил всех, включая самого себя, в течение сорока лет. Единственное, что объединяет анархизм и восстановительное правосудие, – это что в настоящее время они модны в небольших идеологически подкованных субкультурах. И в том и в другом случае мода на них может ослабевать.

На протяжении всей моей относительно долгой жизни существовали разные поветрия и моды. В прошлом я имел некоторые связи с академическими кругами. У меня сложилось впечатление, что темп всё больше ускоряется, а оборот всё быстрее (это и есть «шок будущего»? ). Мода на мини-юбки 1960-х гг., несмотря на ожесточённое сопротивление модельеров-геев, упрямо сохранялась дольше, чем мода на РСЦ 1980-х. Конечно, случайные РСЦ всё ещё существуют, точно так же, как иногда можно увидеть jeune fille [девушка (фр.)] в мини-юбке. Вторые встречаются чаще.

ВП, возможно, продолжает расширяться, здесь и по всему миру. Оно может никогда не исчезнуть, как и РСЦ (как бы они ни назывались) никогда не исчезнут, потому что ВП было институционализировано в судебных системах, университетах, консалтинговых фирмах, неправительственных организациях и в полуакадемических журналах, таких как «Журнал по урегулированию споров» (издаваемый, я повторяю, Американской ассоциацией адвокатов) и «Международный журнал по урегулированию споров». А также в судебных примирительных процессах, которыми благожелательно управляют оплачиваемые государством парапрофессионалы. Существует множество конференций. Во многих странах существует множество учебных программ для практиков и по крайней мере одна программа получения учёной степени. Есть гранты. Всё это повторяет и даже превосходит историю РСЦ.

И всё же для анархо-либералов Тиффта и Салливана ВП всегда будет «по своей сути формой мятежа и подрывным по своей природе». Тиффт и Салливан всё ещё притворяются аутсайдерами. Я не сомневаюсь в их приверженности и искренности. Но нет ничего необычного в том, чтобы встретить в одном и том же человеке чистое сердце и пустую голову. Тиффт и Салливан, очевидно, не являются аутсайдерами. Аутсайдеров не пригласили бы редактировать «Справочник по восстановительному правосудию». Эта не особо активная парочка были бы блудными сынами академических кругов, вот только блудными они никогда не были. Им не нужно было возвращаться домой. Они никогда не уходили. Они много переезжают, но у них никогда не бывает недостатка в академических назначениях.

Не только Тиффт и Салливан, но и многие другие пишущие арджеи повторяли, спустя долгое время после того как это стало однообразным, что ВП действительно великолепно: это новая захватывающая «парадигма». Бедный Томас Кун! Просто мы должны расширить ВП – каким-то образом, – чтобы бороться со структурными источниками, экономическими и социальными источниками межличностной преступности. Никогда не отвергайте ВП: всегда расширяйте его. Но это означало бы не разрешение индивидуальных конфликтов, а скорее разжигание социальных конфликтов.

[ZHAN]

Не существует индивидуальных ответов на то, что раньше называлось Социальным Вопросом. «Криминология, которая остаётся неизменной на уровне индивидуализма, – пишет Джон Брейтуэйт, – это криминология ушедшей эпохи». Любая криминология закреплена на уровне индивидуализма и не в состоянии что-либо исправить. Восстановительное правосудие «закреплено на уровне индивидуализма» точно так же, как на этом уровне закреплён протестантизм (его слегка замаскированный спонсор). Здесь, как обычно, идеологии индивидуализма являются врагами индивидуации и врагами личности.

Для арджеев, и не только для меннонитов, социальный конфликт – это плохо! Насилие – плохо в особенности! (за исключением случаев, когда для осуществления восстановительного правосудия требуется насилие государственное). Салливан и Тиффт любят ссылаться на Кропоткина, но Кропоткин однозначно был революционным анархистом классовой борьбы. Они с одобрением пишут о рабочих местах с «восстановительными структурами и практиками», в соответствии с которыми к работникам относятся немного лучше, чем обычно, к их идеям прислушиваются, им разрешена определённая степень самоуправляемого рабства, и они получают стабильный доход. Неважно, что таких просвещённых предприятий не существует. Эти пацифисты конечно одобряют программу умиротворения работников – ещё один из их сценариев по типу льва и ягнёнка:

«Когда на рабочем месте существует такой уровень благополучия, чувства зависти и обиды по отношению к [более высокооплачиваемым] коллегам и координаторам [начальникам] значительно уменьшаются. Люди чувствуют себя восстановленными».

И работают усерднее! Они просто лохи. Вернее, они были бы лохами, если бы существовали. Такого никогда не бывает.

«Координаторы» – это эвфемизм для начальников. Идеология классового сотрудничества, которую бездумно поддерживают Тиффт и Салливан, – это ничто иное (а может быть даже и ничуть не иное) как старая перспектива «прогрессивного управления человеческими ресурсами (HRM)» в исследованиях производственных отношений, которая сегодня почти забыта. За долгие спокойные годы, проведённые этими авторами в академии, американское рабочее место стало более суровым местом с более низким реальным доходом, более продолжительным рабочим днём и более опасными условиями, на которые работники, уровень членства в профсоюзах которых резко снизился, оказывают меньшее влияние, чем когда-либо. И всё же Тиффт и Салливан интуитивно чувствуют «повышенную чувствительность» начальников к личным потребностям работников! Скольких начальников они знают? Очевидно, что за всю жизнь у этих парней никогда не было настоящей работы.

Анархисты должны активно бороться с восстановительными влияниями повсюду. Мы хотим нового мира. Мы не хотим ничего «восстанавливать». Давайте будем львами, а не ягнятами.

Расширение и укрепление ВП прямо пропорциональны его институционализации государством. Если даже некоторые из самых ранних программ ВП сохраняли какую-то автономию от государства – я не встречал ни одного примера, – все они теперь являются лишь второстепенными, вспомогательными частями системы уголовного правосудия. Они находятся на таком длинном или коротком поводке, какой позволяют им суды, прокуроры и полиция в соответствии с местными договорённостями. Решение, как обычно, стало частью проблемы. Своими волюнтаристскими и гуманистическими претензиями ВП в какой-то степени узаконивает систему уголовного правосудия, и возможно это одурманивает некоторых людей, как иногда это делает религия.

Возможно, восстановительное правосудие уходит в прошлое. Внушительный «Справочник по криминологической теории», опубликованный в 2016 г., о нём не упоминает.

Проблема с реформами уголовного правосудия заключается в том, что ничто никогда никуда не исчезает. Пенитенциарные учреждения (само их название, от слова penitence – «покаяние», обнаруживает сходство с ВП), приюты для душевнобольных, испытательный срок, условно-досрочное освобождение, досудебное отклонение, обязательное школьное обучение, вынесение неопределённых приговоров, вынесение определённых приговоров, суды по делам несовершеннолетних, суды мелких тяжб, суды по наркотикам, общественные центры правосудия, общественная полиция, ВП, реинтегрирующее пристыжение – у нас по-прежнему где-то всё это есть, и большая часть – повсеместно.

Их сосуществование доказывает несогласованность системы. Но согласованность не является обязательным требованием для социального контроля. В Германии нацистская партия, гестапо, СС, военные суды, государственная полиция, местная полиция и местные суды имели пересекающиеся, часто нечетко определённые юрисдикции. Были следственные тюрьмы, просто тюрьмы, психиатрические больницы, трудовые лагеря и концентрационные лагеря, управляемые различными властями – каждому своё, – каждому, кто столкнулся с кафкианской системой: «путаница полномочий освободила политиков от ограничений морали и закона». Избыточность функциональна для систем.

Криминологи-анархисты вероятно мало что могут сделать для делегитимации государства. Но они могут сделать по крайней мере столько же, сколько я сделал здесь. Вместо этого они легитимируют государство косвенным путём, делая вид, что в бархатной перчатке не всегда находится железный кулак. В отличие от меня, они получают деньги за написание книг и статей. Они пишут не те книги и статьи.

Помимо статьи Феррелла 1998 г. на сайте «Социальный анархизм», анархо-криминологи до сих пор, насколько мне известно, не обращались к своим коллегам-анархистам. И Феррелл ничего не сказал о ВП, с которым к тому времени он вероятно был знаком. Программы ВП возникли ещё до того как появились РСЦ, и, к сожалению, они давно их пережили. Но, как и РСЦ, они никогда не привлекали большое количество участников из широкой общественности (или «сообщества»). Большинство людей в целом, как и большинство анархистов и как большинство студентов, изучающих уголовное правосудие, мало или вообще ничего не слышали о ВП, как признают Салливан и Тиффт. Это одна из причин, по которой программы ВП остаются нетронутыми, в углу системы уголовного правосудия. Никого не волнует, работают они или нет. Они работают для тех, кто в них работает.

Восстановительное правосудие, даже в том виде, в каком его идеализируют Тиффт и Салливан, несовместимо даже с их собственным пацифизмом. Их этатизм, пацифизм и мистицизм взаимно несовместимы, а также несовместимы с любым типом анархизма. Пожалуй, хорошо, что анархисты не знают о ВП. Но не очень хорошо, что они не продвинулись дальше своей традиционной, устаревшей и неполной критики закона, чтобы представить анархистские общества с процессами споров, которые являются настолько добровольными, насколько позволяет жизнь в обществе.

К моему сожалению, криминалисты наконец-то пытаются проникнуть в среду анархистов. 26—27 марта 2016 г. в колледже Форт-Льюис в Дуранго, штат Колорадо, состоялась «1-я ежегодная конференция по анархизму, преступности и правосудию». Согласно объявлению, «эта конференция построена вокруг оспаривания и упразднения карательного правосудия, в то же время продвигая альтернативы на уровне сообщества, такие как восстановительное правосудие, преобразовательное правосудие и хип-хоп баттлы…» Хип-хоп баттлы? Далее следует длинный список стандартных левацких пунктов Борца за Социальную Справедливость: 27 «тем по интересам». Одна из них – «зелёный анархизм»; другая – «анархизм». Два кружка по анархизму из 27. На этой анархистской конференции, как и на некоторых предыдущих, анархизм является дополнением. Организатором был Энтони Ночелла II, которого я посрамил здесь выше.

Нет никаких сомнений, что само «правосудие», пожалуй, стало для современных анархистов сомнительной целью или ценностью. Правильная анархистская линия в отношении уголовного правосудия теперь – неизвестная подавляющему большинству анархистов – авторитетно утверждена для них. Анархисты должны быть за восстановительное правосудие, преобразовательное правосудие и за хип-хоп баттлы (что бы это ни было). Я уверен, что некоторые анархисты в курсе насчёт хип-хоп баттлов (я не в курсе, но я белый пожилой человек), но, вероятно, не в курсе насчёт других вещей. Если это напоминает «песенные дуэли» среди эскимосов, которые были анархистами, – где спорщики лицом к лицу поют оскорбительные песни друг о друге, а аудитория реагирует – что ж, это может быть одним из механизмов урегулирования споров анархистов. Другим может быть «жалобные песнопения» хопи. Или (это с натяжкой) «хип-хоп баттлы». Однако все они кажутся неуместными в случаях мошенничества с ценными бумагами, вооружённого ограбления, кражи личных данных, убийства и изнасилования.

Я утверждал, что районные судебные центры не есть решение какой-либо социальной проблемы. Но я согласен с тем, что они сосредоточены на спорах, а не на преступлениях как таковых. Некоторые преступления представляют собой одностороннее ограбление, а не двусторонние споры. Но большинство преступлений, в том числе большинство самых страшных преступлений, возникают в результате споров. Восстановительное правосудие и реинтегрирующее пристыжение хоть и претендуют на отказ от репрессивного, карательного правосудия, на самом деле в корне согласуются с его консервативной, индивидуалистической, концепцией межличностного конфликта, с её «правильно-неправильно», «законом и порядком», «преступлением и наказанием». Они даже не позиционируются как средство урегулирования споров. Остерегайтесь меннонитских надзирателей и вооружённых гуманистов (которых Робеспьер называл «вооружёнными миссионерами»). Пристыжение, официально применяемое, очевидно, является наказанием. Спросите Эстер Прин. Эта концепция, как я уже утверждал, несовместима с анархизмом. И, если отбросить анархизм, этот подход дорогостоящ, жесток, деспотичен и даже на своих собственных условиях является катастрофическим провалом. Единственной внутрисистемной реформой, которая привела бы к существенному улучшению, была бы существенная декриминализация, начиная с законов о наркотиках. Но одного этого недостаточно. И по состоянию на 2021 г. федеральное правительство всё ещё ведёт войну с наркотиками.

В современном анархистском обществе, как и в первобытных анархистских обществах, акцент был бы сделан на разрешении споров, а не на грехе, вине, стыде, преступлении и наказании. Не было бы никакого закона, особенно такого морализаторского закона, который поддерживают Брейтуэйт и другие консерваторы. Морализаторский закон – главный источник массового лишения свободы, жестокости полиции и большинства насильственных преступлений. Но это создаёт занятость для политиков, полиции, частной тюремной индустрии, комментаторов Fox News, организованной преступности и профессоров криминологии. В том числе профессоров криминологии, которые организуют конференции по анархизму, преступности и правосудию.

Если анархисты не предложат радикальной альтернативы, их по-прежнему будут презирать. И поделом.

По материалу: Боб Блэк. Правосудие первобытное и современное. Разрешение споров в анархистских и государственных обществах. Издательские решения. 2022.