Роль брани в истории

[ZHAN]

Не стоит забывать и о принципиальной разнице между устной и письменной речью.

Прежде всего по самой своей природе инвектива носит устный характер. До сих пор ряд вульгарных слов даже не имеет чёткого правила написания («говно» и «гавно», «ссать» и «сцать», «ебти» и «ети», «пёрнуть» и «пёрднуть», «ебит твою мать!» и «еби твою мать!» и др.).


Появление вульгарной инвективы в письменном виде резко меняет её статус: из вырывающегося от души восклицания она превращается в нечто гораздо более долговременное, допускающее возможность остановиться, обдумать оскорбление, возможность своей реакции и так далее. Кроме того, здесь всегда присутствует ощущение нарушения табу не только автором, но и цензором, редактором и так далее, то есть вызов общественной морали звучит более резко, как бы от лица целой группы людей, вдобавок облечённых властью разрешать и запрещать.

Но это ещё не всё. Если устная речь неотъемлема от человека как биологического вида, то речь письменная очень молода и с самого начала носила священный характер, тогда будучи доступной только жрецам и писцам. Собственно, и в настоящее время эта её особенность полностью не изжита, ибо, с одной стороны, огромная часть населения земного шара полностью или функционально неграмотна, а с другой стороны – даже читающая часть населения – далеко не обязательно пишущая. Письменное слово и сегодня – нечто гораздо более значимое, чем слово устное, отчего и нарушение письменного запрета воспринимается намного острее. «Слово не воробей: вылетит, не поймаешь» – это сказано именно об устном слове. «Поймать» же письменное слово нетрудно, а отсюда и возможность судебного и иного преследования.

[ZHAN]

Весьма существенно, что в российском Уголовном кодексе есть понятие «неприличный» и нет «оскорбительный». Очевидно, что составители Кодекса считают, что это одно и то же.

Однако это не так. Неприличное высказывание может быть осуществлено без единого грубого слова: например, неприлично критиковать внешность человека в его присутствии, неприлично («не приличествует») хвастаться своими действительными или мнимыми успехами и тому подобное. Существует целый ряд неприличных в данном обществе поступков.

Без сомнения, всякое оскорбление неприлично, но не всякое неприличие оскорбительно. Вспомним, что оскорбление прежде всего подразумевает грубое упоминание телесной функции, в первую очередь сексуальной сферы человека.

Попробуем определить, что такое «неприличная лексика». Это слова, которые в момент их опубликования считаются неприличными, недостойными того, чтобы быть напечатанными, хотя, возможно, и могущими быть произнесёнными в определённой ситуации.

Обратите внимание на осторожность этого определения. Понятие неприличного тесно связано с местом и временем употребления. «Недостойно быть напечатанным» – значит, всё-таки можно напечатать, но это будет «недостойно». Непристойная, неприличная лексика – это грубое вульгарное выражение, которым говорящий реагирует на ситуацию. Такая лексика, как правило, табуирована, запрещена для публичного употребления в силу сложившихся традиций.

А что такое «оскорбление»?

Это правовая квалификация деяния, которое выражается в отрицательной оценке личности, унижающей честь и достоинство этой личности. Оскорбление уголовно наказуемо. Обязательное условие – оно должно быть выражено в неприличной, циничной форме. Если форма – «приличная», то есть человека обвинили в каком-то проступке или качестве без употребления брани, человек может обидеться, но в суд обращаться не может: факта «оскорбления» здесь нет.

Вот почему ставшее последнее время модным «оскорбление чувств верующих» – понятие неподсудное, если о почитаемом святом или священном событии говорится плохо, насмешливо или цинично, но без употребления неприличных слов.

[ZHAN]

Сделаем важную оговорку. Не будем забывать, что речь крестьянина и речь изучающего крестьянский диалект филолога – это языковые разновидности. При этом слова у них могут звучать одинаково, но не обязательно иметь то же самое значение.

Возьмём какое-нибудь почти, по нынешним временам, «невинное» слово, например «жопа». В языке филолога это, несомненно, грубое обозначение известной части тела. Употреблять его в разговоре в среде образованных и воспитанных людей, преимущественно горожан, нельзя ни под каким видом. Для крестьянина же это обычное обозначение, идёт ли речь о корове или даже о самом себе.

Правильно ли называть это слово в устах крестьянина вульгаризмом?

Слово «вульгаризм» имеет отрицательный оттенок значения, это что-то неприятное, нежелательное. Но вот одна пожилая крестьянка предостерегла автора этих строк, с которым была хорошо знакома и даже, можно сказать, дружна: «Тут вода на лавке пролита, не замочи жопу-то!» Хотела ли она автора оскорбить, обидеть, унизить? Разумеется, нет. Но тогда какой же это вульгаризм в её устах? Это чисто нейтральное слово, основное средство общения, ничуть не хуже, скажем, детского «попа», протокольного «ягодицы», просторечного «задница» или давно вышедшего из употребления греческого «афедрон».

Точно то же можно повторить об употреблении слов, в литературном языке обозначающих части тела животного: «брюхо» или «морда». Они приобретают инвективный характер, только когда в конфликтной ситуации их сознательно относят к человеку, то есть в этом отношении уподобляют его животному.

Никогда не следует забывать, что взгляд лингвиста на просторечие – это взгляд извне.

Разумеется, не стоит исключать и ситуации, когда носители просторечия используют те же слова с целью именно нанести оппоненту психологический урон. Тогда та же «жопа» приобретает дополнительный унижающий смысл.

При всём при этом речь может содержать и лексику совсем другого порядка, направленную на сознательное ниспровержение этических ценностей другой социальной группы. В речи более образованных слоёв общества это могут быть, например, уничижительные названия «низших» слоёв типа «деревенщина». История языка и общества знает много слов, первоначально нейтральных, обозначающих просто тот или иной класс или социальную подгруппу, но в силу презрительного отношения со стороны высших слоёв превратившихся в оскорбления. Таковы, например, русское прилагательное «подлый», первоначально обозначавшее просто «низший», польское «chlop» («мужик, крестьянин»), превратившееся в русском употреблении в презрительное «холоп», английские «knave» и «villain», первоначально обозначавшие слугу и крестьянина, а позже оба – негодяя, и многие другие.

[ZHAN]

До сих пор мы главным образом рассматривали бранный обмен с позиций ругателя. Но ведь совершенно очевидно, что позиция оппонента никак не менее важна. В случае возникновения конфликта наступающая сторона стремится к разрешению этого конфликта за счёт моральной победы над адресатом. Если эта победа удаётся, конфликт разрешается для атакующего, но никоим образом – для атакованного.

Более того, будучи разрешённым с одного конца – атакующего, – конфликт даже усиливается с другого конца – конца адресата. В результате борьба на следующем этапе нередко, так сказать, просто меняет знаки и вспыхивает снова, порой усиливаясь. Но теперь в качестве наступающей стороны выступает бывший адресат, чья роль теперь – погашение эмоциональной атаки бывшего агрессора, её нейтрализация. Речь идёт о реакции типа «Сам такой!», «На себя погляди!», «От такого слышу!» и так далее. В английском варианте: You’re a fool! – You’re another!

Следующий обмен двух «зэчек» зафиксирован русским информантом, бывшим заключённым:

– Ах ты, ледиь!

– Ты сама ледиь, у проститутки за полтинник в долг сделанная!

В такой ситуации не исключаются остроумные парирования, ловкие ходы и прочее. Вот пример из пьесы Э. Ростана в переводе Т. А. Щепкиной-Куперник:

Вальвер: Мошенник, негодяй, бездельник, плут, дурак!

Сирано (снимая шляпу и кланяясь, как если бы виконт представил ему себя): Вот как? Рад вас узнать: а я де Бержерак, Савиний Сирано-Эркюль!

Теоретически такая смена ролей может продолжаться бесконечно. Стало быть, она ведёт не к разрешению конфликта, а к его постоянному пульсированию с возможным усилением пульсации с каждой сменой ролей.

Из сказанного очевидно, что эмоции говорящего и слушающего будут обязательно несовпадающими. Оскорбляющий испытывает гнев, презрение, чувство превосходства – порознь или все разом, – а предполагает вызвать в объекте оскорбления чувство вины, унижения, стыда, страха и так далее.

А со стороны оскорбляемого эмоции, естественно, будут совсем другими. Одно и то же обращение, адресованное разным людям и в разных ситуациях, может произвести самый разный эффект, вплоть до противоположного. Всё может зависеть от особенностей оскорбляемого, его социальных, возрастных, половых, религиозных и прочих особенностей. Даже один и тот же человек в разное время может воспринять один и тот же текст по-разному.

В плане восприятия полезно различать убедительность и эффективность сказанного. Дело в том, что они необязательно совпадают. Многое зависит от установки адресата, который решает, какую информацию он воспримет, а какую опустит. При панибратском отношении инвективная насыщенность воспринимается облегчённо и не обязательно слишком убедительно. То есть здесь действует так называемый критерий существенности. Иной раз слово, до сих пор звучащее оскорбительно, может быть воспринято чуть ли не как комплимент. Сравним у А. Блока:

Да, скифы мы, да, азиаты – мы
С раскосыми и жадными очами!

Писатель Варлам Шаламов, с его жутким тюремным опытом, рассказывает об истории возникновения воровской клички «сука»:

Название «суки», хоть и неточно отражающее существо дела и терминологически неверное, привилось сразу. Как ни пытались вожди нового закона протестовать против обидной клички, удачного, подходящего слова не нашлось, и под этим названием они вошли в официальную переписку и очень скоро и сами они стали себя называть «суками».

А вот цитата из книги С. Снегова «Язык, который ненавидит»:

Когда нашего коменданта зарезали чесноки (воры в законе) и мы подбежали к нему, он прохрипел на последнем дыхании: «Передайте нашим – умираю как честный сука».

[ZHAN]

Какая инвектива производит большее впечатление: та, где обвинение оппонента основывается на реальных фактах, или та, буквальный смысл которой заведомо игнорируется обоими участниками разговора?

Другими словами, что оскорбительнее: назвать «выледиком» человека с действительно сомнительным происхождением или того, чья родословная безупречна, но кто просто вызывает негативные эмоции?

В тех подгруппах, где резкая и вульгарная инвектива – распространённое оружие, оскорбительная констатация реального факта произведёт меньшее впечатление: надо думать, рождённый вне брака человек мог слышать это в свой адрес не один раз и морально готов к повторению. Подобным же образом в местах лишения свободы презираемый пассивный гомосексуал воспримет соответствующее обвинение намного покорнее, чем человек, к которому оно не имеет буквального отношения. В последнем случае даже намёк на такую особенность человека может иметь кровавый исход.

Напротив, в той подгруппе, где вульгарные инвективы редки и предпочитаются более утончённые вербальные средства, обращение к грубой бессмысленной брани может привести разве что к потере лица бранящегося и не произвести желаемого эффекта. В то время как реальный, болезненно переживаемый недостаток (осуждаемое происхождение, физический недостаток и тому подобное) способны вызвать очень резкую реакцию.

Английское слово «Cat!» («кошка»), обращённое к женщине, сохраняет отрицательные оттенки отношения к этому животному и поэтому звучит очень обидно, даже хуже, чем «Swine!» («свинья»). Обращённое же к мужчине, «Cat!» воспринимается гораздо мягче, нередко и просто положительно (вероятно, что-нибудь вроде русского «мачо»). «Pig!» («свинья») по-английски звучит очень грубо, независимо от пола адресата, потому что здесь проступает отношение к свинье как к грязному и похотливому животному. Русское «Жеребец!» в адрес мужчины может звучать даже комплиментарно, особенно если имеются в виду его сексуальные возможности, но «Кобель!», пожалуй, будет восприниматься только поносительно. «Кобыла!» и тем более «Сука!» в адрес женщины комплиментом не могут стать ни под каким видом.

Однако не следует забывать, что некоторые инвективы носят исключительно оскорбительный характер, вовсе не обладая образностью. Старое образное значение может выветриться, но вместо него может появиться другое, усиливающее впечатление за счёт нарушения очень сильного табу.

Иногда усиление воздействия инвективы происходит просто за счёт декларации вражды. Для такой декларации не имеет значения буквальный смысл предъявляемого обвинения. В таком случае любая инвектива означает только «Я тебя ненавижу!».

Можно объяснить подобное словоупотребление его происхождением из ранней детской и подростковой стадии усвоения бранного языка, когда буквальное значение ещё не анализируется. Прекрасно усваивается функция бранного слова, но не прямой смысл, ещё не доступный ребёнку или подростку. Сравните детское «Дурак!» в адрес любого не понравившегося человека, абсолютно безотносительно к его умственным способностям.

Вот яркие примеры, зафиксированные в адрес европейца или вообще человека с европейскими чертами лица у детей Самоа: «У тебя глаза, как у китайца!» или оскорбления детьми друг друга: «А твоя мать ест китайских тараканов!».

[ZHAN]

Выше уже вскользь отмечалось, что истоки инвективного общения следует искать в предыстории человеческого общества, то есть в животном мире.

Разумеется, проводить прямые аналогии между соответствующим поведением человека и животных было бы неосторожно. Однако и пренебрегать ими вряд ли разумно. Вот что пишет известный русской этолог Н. А. Тих:

Людям, проявляющим чрезмерную осторожность в этом плане, хочется сказать: конечно, обезьяна – ни в коем случае не человек, но человек-то всё-таки обезьяна. […] У обезьян, несомненно, есть всё то, что в дальнейшей эволюции может привести к реальному появлению этих свойств у человека.

С этим заявлением нельзя не согласиться. Сходство поведения человека и высших животных помогает объяснить некоторые тайные человеческие желания, фантазии и сновидения, невротические и психологические отклонения и так далее.

Легче всего параллели «человек – животное» обнаруживаются, когда речь идёт об угрозах животных друг другу во время образования брачных пар. Такие угрозы чрезвычайно напоминают инвективную агрессию человека с целью снижения статуса оппонента. Общеизвестны так называемые «сражения» самцов животных самых разнообразных видов, заключающихся главным образом во взаимных угрозах с помощью средств, находящихся в распоряжении данного вида: птицы взъерошивают перья, аквариумные рыбки меняют цвет, животные стучат лапами, молотят хвостами, направляют рога на противника и, конечно, издают угрожающие звуки. Важно, что за всем этим часто не следует серьёзной атаки, имеющей в виду членовредительство: в результате простой демонстрации силы более слабый противник видит преимущества оппонента и благоразумно удаляется.

Существенно, что такое поведение – «перебранка» животных без намеренного серьёзного физического воздействия на противника – необязательно связано с каким-то одним определённым элементом жизненного цикла. Можно часто наблюдать, как во время выгуливания собак животные, завидев друг друга, с лаем рвутся с поводков, желая разорвать оппонента, но как только хозяева снимают поводки, начинают мирно обнюхиваться. Даже вне, скажем, брачного периода такое поведение может носить характер постоянных взаимоотношений. Яркий пример можно найти у основателя науки этологии Конрада Лоренца. Вот забавный эпизод, где учёный описывает поведение своего пса:

Вторая история о заборе связана с Булли и его заклятым врагом, белым шпицем, жившем в доме, длинный узкий сад которого тянулся вдоль улицы и был огорожен зелёным штакетником метров в тридцать длиной. Два наших героя опрометью носились взад и вперёд по обеим сторонам этого забора, заливаясь бешеным лаем и останавливаясь на мгновение у последнего столба, чтобы, перед тем как повернуть обратно, обрушить на врага ураганный взрыв обманутой ярости. Затем в один прекрасный день возникла весьма двусмысленная ситуация – забор начали чинить и половину штакетника, расположенную ближе к Дунаю, разобрали, так что теперь он метров через пятнадцать обрывался. Мы с Булли спустились с нашего холма, направляясь к реке. Шпиц, конечно, заметил нас и уже поджидал Булли, рыча и дрожа от волнения в ближайшем углу сада. Сначала противники, по обыкновению, обменялись угрозами, стоя на месте, а затем обе собаки, каждая со своей стороны, помчались, как положено, вдоль забора. И тут произошла катастрофа – они не заметили, что дальше штакетник был снят, и обнаружили свою ошибку, только когда добрались до дальнего угла, где им полагалось снова облаять друг друга, застыв в неподвижной позе. Они и встали, вздыбив шерсть и оскалив клыки…а забора-то между ними не оказалось! Лай сразу оборвался. И что же они сделали? Точно по команде, оба повернулись, помчались бок о бок к ещё стоящему штакетнику и там вновь подняли лай, точно ничего не произошло…

Отметим здесь важное обстоятельство, которое пригодится нам в дальнейшем изложении. Агрессивность животных может быть тесно связана с положительными эмоциями. Так, у самцов обезьян как вспышки агрессии, так и испытываемое наслаждение могут привести к одному и тому же половому рефлексу – эрекции полового члена. Выражаясь словами уже известной нам Н. С. Тих, процесс возбуждения носит генерализованный характер. Две противоположные эмоции вызывают одну и ту же реакцию. И не только у обезьян: есть сведения, что у американских лётчиков во время бомбардировки вьетнамских деревень тоже возникала эрекция.

Но при всех подобных поразительных сходствах не стоит чрезмерно обобщать: «перебранка» животных и инвективная стратегия человека всё-таки совпадают не полностью.

Прежде всего отметим тот очевидный факт, что инвектива человека построена на словесном выражении эмоций, недоступном животным. Не менее важно, что инвективное общение основано на нарушении человеческих табу, полностью отсутствующем у братьев наших меньших. А как уже было отмечено, одной из самых характерных особенностей человеческой инвективы является шокирующее ощущение запрета, разделяемое как адресатом, так и самим говорящим.

Общим у человека и животного, таким образом, оказывается прежде всего чисто практическая задача инвективы: выразить неприязнь и уже одним этим заявить о своём доминирующем положении.

[ZHAN]

Поговорим теперь подробнее о бранных выражениях, используемых, главным образом, в качестве своеобразных «флагов расцвечивания». Вероятно, не существует национальных культур, исключающих восклицания типа «Чёрт побери!», «Зараза!», «Мать-перемать!» и подобных им, вплоть до наиболее вульгарных случаев. Выше уже объяснялось, зачем они нужны.

Однако культур, широко использующих инвективы в такой функции, сравнительно немного. Правда, это в значительной части – культуры очень многочисленных народов. К ним относятся, например, все англоязычные, итальянская, вьетнамская, китайская, русская и некоторые другие.

Особенно характерен в этом отношении американский военный жаргон, где, например, вульгарные эпитеты «fucking» и «goddamn» сопровождают речь чуть ли не в любой ситуации и отнюдь не ограничены какими бы то ни было рамками или воинским рангом. Вот речь армейского офицера из романа Норманна Мейлера (из цензурных соображений «fucking» автор заменил на «fugging»):

You are the best fugging soldiers in the best goddamn company of the best goddamn battalion of the best goddamn regiment…” He had a way with a cliché. It was very natural he should have been promoted to major.

В приблизительном переложении на русский:

«Вы – лучшие ёбаные солдаты в лучшей ледиской роте лучшего ледиского батальона лучшего ледиского полка…»

Привычные обороты у него получались что надо. Неудивительно, что ему дали майора.

Одно из главных отличий от прочих использований бранных слов – безадресность. В их задачу не входит кого-либо оскорбить.

Вот ряд примеров таких бранных восклицаний из разных языков:

Французские: Con! Crotte et merde! Saperlipopette! Diantre! Ventrebleu!

Немецкие: Potztausend! Scheiße! Teufel noch mal! Donnerwetter!

Испанские: Carai! Naranjas! Caracoles!

Итальянские: Porca Madonna! Porca miseria! Cospetto di Bacco!

Румынские: Ammalpete! Te possino!

И многие другие.

Некоторые из этих восклицаний носят вполне «салонный» характер типа русского «Ах ты, господи!» или «Тьфу ты!», другие – исключительно непристойны.

Есть восклицания, построенные на неожиданно звучащих словах и сочетаниях, в которых непристойности нет вовсе, как нет и обычного смысла. Поскольку в вышеприведённых примерах смысла тоже немного, их вполне можно перечислять в одном ряду: подлинное абсолютно непристойное значение французского «con» давно забыто и звучит с той же эмоцией, что литовские «Zali a ruta!» («зелёная трава»), «Sakés nugaroj!» («вилы в спину»), «Bléka!» («железяка») и др.

Шведские восклицания едва ли не занятнее. Часть из них использует числительные: «Vad sjutton?» («Что за семнадцать?», «Vad katten?» («Что за кот?»), «Himmel och pankaka!» («Небо и блины!»). А вот «För fan!» («Клянусь дьяволом!») – очень сильное восклицание, близкое к русскому мату.

Предпочтение в речи тех или иных из подобных восклицаний очень сильно зависит от пола, возраста, уровня образования, социального положения говорящего.

Пример из российской печати: Язык афганцев не знает трёхэтажного мата, и раненые облегчали душу витиеватыми восточными проклятиями.

Примеры из русского ареала, два примеры из произведений В. Астафьева:

И сразу забегало по лесу начальство, скидывая с дымящихся костерков котлы с картошкой, послышалось, как для верующих «Отче наш», привычное «Мать! Мать! Мать!»

Поразил он нас тем, что не матерился – редкость для железнодорожника тех лет вообще, для начальника станции в частности.

Иной раз «детонирующая запятая» создаётся за счёт урезывания вульгаризма: из него выбрасывается какой-то элемент, что обессмысливает восклицание, снимает точную адресность, но сохраняет или увеличивает его «взрывчатую силу». Для этой цели снимаются, например, притяжательные местоимения. В русском варианте это выглядело бы как «Ёб мать!» вместо «Ёб твою мать!»

О природе русского мата мы ещё поговорим, но здесь скажем лишь, что сегодня он ощущается как исключительно непристойная инвектива, но преимущественно междометного, восклицательного характера. Буквальный перевод его на другие языки абсолютно неприемлем, ибо в некоторых культурах (например, кавказских) подобное поношение матери – неслыханное, чудовищное оскорбление. Сравним в этой связи остроумное обыгрывание такой ситуации у В. Высоцкого, где герой встречается, правда, не с кавказцами, а с инопланетянами:

В запале я крикнул им:
«Мать вашу, мол!»
Но кибернетический гид мой
Настолько буквально меня перевёл,
Что мне за себя стало стыдно.

Точно так же было бы стыдно носителю кавказской культуры, если бы он перевёл русский мат на свой язык и в таком переводе его «озвучил». Произнесение же русского мата по-русски не кажется ему таким грубым, в его понимании это просто «детонирующая запятая», «табу-сема», которую полезно вставить в речь на его собственном языке.

Дело в том, что, как отмечают психологи, эмоциональное восприятие слова на иностранном языке, как правило, гораздо слабее, чем на родном. Выше уже отмечалось, что русское слово «лимон», произнесённое русским, вызывает у него более сильное слюноотделение, чем им же произнсённое английское «lemon». Точно так же воспитанному русскому гораздо легче произнести в обществе английское «fuck», чем «ебаться».

Междометный характер брани приводит к тому, что самое бессмысленное сочетание или слово может быть воспринято как инвектива – в силу бессмысленности или малого смысла даже привычной инвективы. У Гоголя:

Коробкин (продолжает). «Судья Ляпкин-Тяпкин в сильнейшей степени мове тон (Останавливается), должно быть, французское слово.

Аммос Фёдорович. А, чёрт его знает, что оно значит! Ещё хорошо, если только мошенник, а может быть, и того хуже.

Из газетного очерка:

«Может, ты вундеркинд, соксиль-воксиль!» – крикнул Петруха, думая остановить этим непонятным словосочетанием парня. «Не матюгайся, Дядя Петя», – спокойно возразил Славик и тихонько притворил за собой дверь.

Иногда сокращение инвективы уменьшает её вульгарность, а иногда, наоборот, усиливает. В русском варианте усечённая инвектива «Твою мать!» или просто «Мать!» звучит значительно мягче, чем произнесённая полностью, включая вульгарный глагол. Именно на этом построена шутка, в которой лозунг «Берегите природу, вашу мать!» начальство требует переделать из-за очевидной ассоциации с матом, в результате чего появляется «улучшенный» вариант «Берегите природу, мать вашу!»

В испанском варианте матерная инвектива «Tu madre…» произносится тоже без упоминания непристойного глагола, но зато называется мать и делается определённое движение головой, которое вынуждает слушателя самого мысленно докончить оскорбление в свой адрес (адрес своей матери).

В английском языке аналогичные сокращения «You mother!» Или «Oh mother!» (вместо «You motherfucker!») тоже значительно мягче, тем более что в первом примере сознательно искажается и грамматика: в таком усечённом виде надо было бы говорить «your mother»!

Иногда вульгарный характер англоязычного словосочетания маскируется с помощью просторечных форм: «I don’t know them mothers!» вместо «I don’t know those motherfuckers!»

Это слегка напоминает русский вариант «Мать твою ети!», где «ети» устаревшая и плохо опознаваемая форма от «ебти».

Тем более невинно выглядит такая идиома, сексуальный смысл которой давно утрачен и не всегда ясен самому бранящемуся. Такова «Уши твоей матери!» южноафриканской народности коса. Скорее всего, здесь подразумевается, что оскорбляющий имел возможность договариваться с матерью своего противника насчёт любовной встречи. В языке коса это сильное оскорбление.

[ZHAN]

Так называемые слова-паразиты – это слова или «чуждые звуки», которыми человек во время разговора заполняет неизбежно возникающие паузы: различные «вот», «значит», «э-э-э» и др. Речь они не украшают, в обильном употреблении могут раздражать, но всё же бывают по-своему необходимы. Так что паразитами их можно называть с оговоркой, просто в силу их бессмысленности.

Выше уже неоднократно упоминались инвективные «детонирующие запятые», выполняющие ту же роль слов-паразитов, но с важной особенностью – они несравненно более эмоциональны. Сравните: «Иду я, значит, вчера по улице и, это, не смотрю по сторонам, как вдруг, э-э-э, меня кто-то окликает…» и «Иду я, ледиь, вчера по улице и ни хера по сторонам не смотрю, и вдруг меня, етит твою мать, кто-то зовёт».

Взволнованный человек может не найти нужных слов, которые были бы достаточно информативны и выразительны. Поэтому происходит своеобразное разделение труда, когда одни слова сообщают информацию, а другие делают эту информацию более эмоционально насыщенной.

Это хорошо демонстрирует известное сатирическое стихотворение, написанное в виде доноса от имени малограмотного пенсионера:

Вокруг курорта Коктебля
Такая дивная земля,
Природа, бля, природа, бля, природа.
Но портят эту красоту
/ Сюда приехавшие ту —
/ неядцы, бля, моральные уроды.
(Стихотворение приписывается А. Галичу)

Пример из рассказа Александра Кабакова «Бабилон»:

Я, Ваня Добролюбов из Йошкр-Олы, построил вам дома. Я построил эксклюзивные резиденции с пентхаусами и, блин, инфраструктурой, блин, с видео, блин, наблюдением и фитнесом, блин, блин, блин, с паркингом на хренову тучу машино-мест, […]. С венецианской штукатуркой и каррарским, ё, мрамором в холле-вестибюле, с колоннами, ё, внутри, ё, квартир, ё, по индивидуальным, ёханый бабай, проектам, эксклюзив-люкс, грёбаный мамай, для обеспеченных господ, ледиь!

Нечто отдалённо подобное можно увидеть в обычной практике японского литературного языка, где частица «кана», часто добавляемая к существительному, прилагательному или глаголу, выражает только эмоцию восхищения, одобрения, печали или радости. В европейских языках этой частице иногда соответствует просто восклицательный знак.

Одно из главных достоинств таких восклицаний заключается в их крайней многозначности, в возможности выразить практически всё что угодно при минимуме лексических средств. Один и тот же корень в состоянии передать то, что в обычном языке требует очень богатого словаря и хорошей техники общения. Знаменитый психолог Л. С. Выготский цитирует эпизод, рассказанный Ф. М. Достоевским:

Однажды в воскресенье уже к часу ночи мне пришлось пройти шагов с пятнадцать рядом с толпой шестерых пьяных мастеровых, и я вдруг убедился, что можно выразить все мысли, ощущения и даже глубокие рассуждения одним лишь названием этого существительного, до крайности к тому же немногосложного. Вот один парень резко и энергически произносит это существительное, чтобы выразить о чём-то, о чём у них общая речь зашла, своё самое презрительное отрицание. Другой в ответ ему повторяет это же самое существительное, но совсем уже в другом тоне и смысле, – именно в смысле полного сомнения в правильности отрицания первого парня. Третий вдруг приходит в негодование против первого парня, резко и азартно ввязывается в разговор и кричит ему то же самое существительное, но в смысле уже брани и ругательства. Тут ввязывается опять второй парень в негодовании на третьего, на обидчика, и останавливает его в таком смысле, что, дескать, «что же ты так, парень, влетел. Мы рассуждали спокойно, а ты откуда взялся – лезешь Фильку ругать». И вот всю эту мысль он проговорил тем же самым словом, одним заповедным словом, тем же крайне односложным названием одного предмета.

Сравним также анекдот, в котором на собрании дворник говорит:

«Как ёб твою мать, так ёб твою мать, а как ёб твою мать, так барабан!» Председатель интерпретирует его слова: «Он хотел сказать: «Как работать, так Хабибуллин. А как путёвки в санаторий, так начальнику ЖЭКа»…

В другом известном анекдоте сельский житель, впервые побывавший в Москве, описывает односельчанам фейерверк:

Сперва ё-о-об твою мать! А потом опять ни хуя!

А вот озорная реплика актёра В. Фёдорова, написанная за полтора года до принятия нового гимна России:

Гимн России должен быть написан на ненормативной лексике! Ведь в самые острые моменты жизни у нас вырываются именно ненормативные слова. Вспомните, когда мы себя не контролируем, а пытаемся выразить внезапную боль, досаду или безысходность. Ведь при исполнении гимна людей должно охватывать чувство объединения и сопричастности, он должен быть близок и понятен всем без исключения, обладать незаурядной искренностью и способностью проникать глубоко в душу, независимо от культурно-образовательного уровня граждан.

Пример использования «восхищённого мата»:

Такое настроение хорошее, что ни в сказке сказать, ни матом сформулировать!

[ZHAN]

Начнём с того, что всё на свете предстаёт перед нами либо как нечто положительное, либо отрицательное, либо нечто нейтральное. Для изучаемой нами темы важно, что в зависимости от контекста предмет, явление и так далее могут самым решительным образом поменять свой знак. То, что сегодня выглядит как что-то плохое, завтра может вдруг стать хорошим, и наоборот.

Продемонстрируем это на примерах. Бранное слово «сволочь», казалось бы, никак не может служить комплиментом. Пример из газетного очерка:

– Я сволочь, – сказала она, спокойно глядя перед собой. – К сожалению, поздно это поняла.

Из воспоминаний Мариса Лиепы:

А Ермолаев говорит: «Вы такая сволочь, такая настоящая сволочь, такая хорошая сволочь, что вы лучший в спектакле!» Уланова с Тимофеевой тоже поздравляли.

Или вот ещё похожая пара. Первый пример – из А. П. Чехова:

– Слышишь, тупая скотина? – крикнул Иван Дмитрич и постучал кулаком в дверь. – Отвори, а то я дверь выломаю! Живодёр!

Из произведения Ю. Семёнова:

– Как лихо отплясывает Пальма, – сказал Вант. – Скотина.

– Зачем так грубо? – улыбнулся Петерис.

– А я люблю его.

– Действительно?

– Действительно. А может, завидую. Но очень добро. Без зла.

Как видим, в последнем примере собеседник Ванта почувствовал отрицательный знак восклицания «Скотина!» («Зачем так грубо?»), но одновременно понял, что это – пример панибратской добродушной грубости («улыбнулся Петерис»). Его мнение подтверждает дальнейшими словами и сам автор восклицания («люблю его», «добро», «без зла»).

Называя своего героя «Идиот», Достоевский меньше всего хотел отозваться о нём оскорбительно. То же самое можно увидеть в заголовке стихотворения Есенина «Сукин сын».

Очень точно описывает подобное словоупотребление американский лингвист Wilson. Его пример (в нашем переводе):

Ирвин безмятежно поднимает глаза на входящего Бутфорда и говорит ему: Hey, fartface, where you been? (приблизительно: «Привет, сраная морда, где ты был всё это время?) Он изрекает приветствие, которое подразумевает фамильярность и (мы надеемся) дружеское расположение.

Немного отличается от вышеприведённого пример из грузинского языка «Sen qverebs venacvale», что в буквальном смысле означает «Я хотел бы быть твоими яйцами!», но по мнению журнала Maledicta, равносильно «Я обожаю твои яйца! – и может использоваться как выражение восхищения или как ласкательное обращение родителя к сыну.

В американской практике возможны употребления в подобном смысле и гораздо более грубых инвектив, вроде «motherfucker», «bitch» и других.

Особо следует подчеркнуть, что при желании выразить дружеское расположение с помощью грубости, абсолютно необходимо соблюдение важного условия: произносить фразу необходимо доброжелательным тоном и предпочтительно с улыбкой. В противном случае возможно драматическое непонимание.

Такое объединение в одном высказывании положительного и отрицательного значения слова можно обнаружить и в словах, не являющихся, строго говоря, инвективами. Слово «чёрт», например, обозначает «врага рода человеческого», но одновременно ассоциируется с такими положительными качествами, как ловкость, умелость, трудолюбие. У писателя Феликса Кривина:

Если бы люди жили как ангелы, а работали, как черти!

В этом последнем примере отрицательное и положительное значения не взаимоисключают, а взаимодополняют друг друга.

Другие примеры могут совмещать отрицательное значение с нейтральным. Речь здесь может идти, в частности, об особом поведении американских подростков из пуританских семей с очень строгим воспитанием. Инвективы там строго запрещаются, особенно богохульные. Но потребность в выражении отрицательных эмоций у них, конечно, остаётся, и они находят выход в этаком самообмане: по наблюдениям психологов, они используют ряд нейтральных слов, нагружая их острым инвективным значением. То, что получается, не может считаться эвфемизмом, так как цели «выглядеть прилично» здесь не ставится, перед нами просто «переодетая» вульгарная инвектива.

[ZHAN]

Следующие примеры несколько иного рода. Здесь первоначальное отрицательное значение вытесняется почти (но не полностью) бесспорно положительным. Речь идёт о слове (понятии), по-разному воспринимаемом разными классами или группами. То, что выглядит как обзывание для одного слоя общества, может звучать комплиментом для другого. Во Франции XVIII века аристократы презрительно называли повстанцев «sansculottes», «голоштанниками». Вопреки ожиданиям, эти самые «санкюлоты» согласились с таким наименованием и превратили его в положительное: да, мы голоштанники, которые собираются повесить всех аристократов на фонарях!

Примерно то же произошло с голландским «geuzen» («нищие): в XVI веке во время борьбы Нидерландов за независимость от Испании испанцы называли нищими повстанцев, а те гордо именовали себя «гёзами». В наше время такие слова как «коммунист», «большевик», «негр» тоже могут восприниматься с разными знаками. В последнее время в современной России, раздираемой противоречиями, разными лагерями противоположным образом воспринимаются «либералы» и «патриоты». В националистических кругах можно с гордостью причислить себя к «чёрной сотне».

Читаем у В. Астафьева:

От Сурнихи до Опарихи и ниже их по течению держится красная рыба, и поэтому в устье этих речек постоянно вьются чушанские браконьеры, которые это слово хулительным не считают, даже, наоборот, охотно им пользуются, заменив привычное «рыбак». Должно быть, в чужом инородном слове чудится людям какая-то таинственность, и разжигает она в душе позыв на дела тоже таинственные и фартовые, и вообще развивает сметку, углубляет умственность и характер.

Лингвист Х. Касарес цитирует испанское стихотворение XVIII века:

Желая оскорбить сороку, попугай ответил лишь: «Вы не что иное, как пуристка», на что сорока ответила: «И тем горжусь».

Скорее всего, к этой же группе можно отнести пример, когда афроамериканец говорит своей знакомой: «Baby, you look bad!» (дословно: «Милочка, ты отвратительно выглядишь!»), имея в виду комплимент, а отнюдь не огорчительную информацию. Здесь дело в реакции чернокожего населения на расистские мнения о том, что такое «bad nigger» (плохой негр) и «good nigger» (хороший негр). В изданном в США словаре афроамериканского жаргона сочетание «bad nigger» расшифровывается как «чёрный, который отказывается от покорности или который отвергает условия бедности и угнетения, навязываемые ему обществом». (Кстати, «nigger» – «ниггер» – само по себе оскорбительное наименование чернокожих, вроде «жид» о евреях). В том же словаре «bad talk» означает «революционные или радикальные идеи». На афроамериканском жаргоне фраза «You sho got on some bad shit», то есть дословно что-то вроде «Ну и дерьмо же на тебе надето!», следует понимать как восхищённое «Ты шикарно одета!»

Добавим к этому, что такая трактовка «bad» разделяется сегодня и белым населением. Белый американец может восхищённо воскликнуть о понравившемся ему событии: «That was bad!» (Правда, при этом «bad» следует растянуть: baaad!). Точно так же русский может с таким же восхищением отозваться об искусном спортсмене или артисте: «Мошенник!» или даже «Сука!» Существенная разница в том, что в американском случае перед нами официально, словарно зарегистрированное значение слова.

Тем не менее, можно ли сказать, что в подобных случаях отрицательное значение полностью меняется на положительное? Сравните два примера.

Из А. Островского:

Мамаева. Вы – герой! Вы – герой! Ваше имя будет записано в историю. Придите в мои объятья! (Обнимает его).

Из Н. Гоголя:

«Вишь, какой батько! – подумал про себя старший сын, Остап, – всё, старый собака, знает, да ещё и прикидывается!

Как видим, оба эти обращения выражают примерно одну и ту же эмоцию – восхищение, однако делают они это совершенно по-разному. В случае «героя» всё проще: «герой» – это человек, совершивший что-то очень хорошее. Со «старым собакой» дело обстоит иначе. Обращение «Собака!» имеет, как правило, бранную функцию, а восхищенное «Старый собака!» имеет сниженную просторечную окраску, то есть сохраняет оба знака – положительный и отрицательный. Остап, конечно, отцом восхищается, но отмечает и его хитрость, желание притвориться невеждой.

Вот пример с противоположной направленностью, то есть когда слово вроде бы ласкательное, а на деле звучит угрожающе.

Из М. Горького:

Ах ты, рябой чёрт! А?.. Погоди, я тебе покажу, кто я такая! […] Это, миленький мой, игрушечки!

Ещё сложнее примеры подобные вот этому, из Д. Гранина:

– Не слишком ли вы упрощаете службу, дуся? – Вот, видели. – Николай Никитич с силой одёрнул мундир. – Несмотря на предупреждения что позволяет себе. Не беспокойся, Анисимов, мы с тобой встретимся, ой как встретимся!

За последние часы Анисимов допёк начальника милиции всем – своими фразочками, стихами и особенно идиотским этим словечком – дуся. Развязные манеры этого парня ликвидировали всякое сочувствие. Нахальная манера говорить нараспев. Масляный блеск его длинных волос, медные браслеты. Словечки ядовитые – и придраться нельзя, и в протокол занести неудобно.

Трудное положение милиционера понять легко: вне ситуации словечко «дуся» воспринимается с подозрением, но не более того: вы можете считать его «идиотским» или «ядовитым», но «…и придраться нельзя, и в протокол занести неудобно», ибо невозможно одновременно занести в протокол ситуацию, в которой говорящий это слово употребил.

В подобных случаях известный лингвист В. И. Шаховский предлагает говорить о «наведённых семах», то есть оттенках смысла, появляющихся в определённом контексте. В диснеевском фильме «Аладдин» влюблённая принцесса в ответ на всевозможные обвинения в адрес любимого восторженно произносит только его имя: «Аладдин!», то есть «наводит» положительный оттенок смысла на имя, которое не вызвало бы особой эмоции у другой, незаинтересованной девушки.

[ZHAN]

Выше уже отмечались самые разнообразные функции инвективы. Но их гораздо больше. Попробуем составить их список. Но будем при этом помнить, что он, во-первых, всё равно будет неполным, а во-вторых, часть этих функций можно объединить, просто в таком виде он представляется удобным для изложения в популярном очерке.

1. Самая основная функция инвективы, от которой производны все остальные – это инвектива как средство выражения земного начала, противопоставленного возвышенному, священному. Об этой функции достаточно говорилось выше.

2. Инвектива как возможность получения психологического облегчения («Выругался – и полегчало!»).

3. Инвектива как средство понижения социального статуса адресата, помещение его на самой низкой ступени положения в обществе. Вот несколько таких примеров.

а) Можно просто сопоставить имя вашего оппонента с непристойным словом: «сраный», «ёбаный», английский «bloody», итальянский «maledetto», немецкий «verdammter» и так далее.

б) Можно использовать метафору, перенести на человека название животного: русский «Козёл!», французский «Cochon!» (свинья), японский «Чикусоо!» (скотина), азербайджанский «Ешак!».

в) Можно обвинить в нарушении общественного запрета: греческий «Пусти!» (гомосексуал), болгарский «Курва!», турецкий «Boinuzlu!» (рогоносец) и др.

г) Можно воспользоваться сниженным словарём, использовав грубый вариант слова: русское «харя» и др.

д) Наиболее экзотический способ выражения своего пренебрежения адресатом принадлежит индейцам племени мохави. У них заклятых враг белых присваивает самому себе (!) кличку «гнусный белый», а мужчина, поссорившийся с женщиной, объявляет, что его отныне зовут «Вульва, чёрная, как уголь» (мохави уверены, что от длительного употребления определенные органы темнеют). Узнав об этом, его противница требует, чтобы теперь её, в свою очередь, называли «Чёрные яйца». Напрашивается аналогия с русским анекдотом, в котором рассерженный продавец, не желая терпеть капризы покупателя, но не смеющий и нагрубить, говорит: «Слушайте, встаньте вы на моё место, и тогда пошёл я к ебене матери!»

Все остальные функции так или иначе вытекают из первых трёх и в большинстве случаев соприсутствуют с остальными.

4. Парадоксальным образом статус адресата можно понизить с противоположной целью – установления дружественного контакта между людьми одного социального положения. Обыкновенно это жизнерадостные обращения типа «Привет, падла, что-то тебя давно не было видно!». Принцип стратегии говорящих в данном случае ясен: оба человека равны, если любой из них может понизить статус другого и тем самым уравнять их отношения. Обязательное условие здесь: говорящий ожидает, что слушающий не обидится и, в свою очередь, имеет право ответить подобным же образом.

С некоторыми оговорками сюда же можно отнести шутки и анекдоты, содержащие обильную непристойную лексику. В одном американском научно-фантастическом рассказе встречаются земляне и инопланетяне, которым предстоит выяснить намерения друг друга. Землянин возвращается с инопланетного корабля и сообщает:

Мы хорошо поладили. Я убедился, что люди и инопланетяне просто обязаны подружиться, если у них есть хоть малейший шанс. Видите ли, сэр, мы с ними потратили эти два часа, рассказывая друг другу похабные анекдоты…

5. От этой функции несколько отличаются инвективы как средство дружеского подтрунивания или подбадривания. У В. Высоцкого:

Мне инструктор помог – и коленом пинок —
Перейти этой слабости грань.
За обычное наше «Смелее, сынок!»
Принял я его сонную брань.

Разница здесь с предыдущим случаем в том, что отношения несимметричны: ответить матом инструктору ученик никак не может. Но брань тут – «сонная», то есть незлая.

6. Инвектива как средство ритуальной дуэли. Два оппонента могут осыпать друг друга оскорблениями, иногда очень сильными и обидными, исключительно с целью демонстрирования своего бранного мастерства. Подобный пример уже приводился, но там он носил более или менее случайный характер. Приведём ещё более наглядный пример, отмечаемый этнографами у гренландских эскимосов, гималайских шерпов и др. На этот раз речь идёт о дуэльной перебранке двух молодых индийцев времён колониальной Индии:

По мере того, как длилась эта схватка, зрители приходили во всё большее возбуждение и с энтузиазмом аплодировали очередной струе грязных оскорблений. Противники прошлись по всей родословной друг друга, поколение за поколением, и каждый раз находили всё более и более отвратительные подробности, пока, наконец, дворник не был признан победителем. Он проследил родословную своего соперника на протяжении последних двух тысяч лет и представил убедительные доказательства того, что одна из его прямых родственниц по женской линии годами сожительствовала = уже когда овдовела – с полудохлой бычьей лягушкой и этим превзошла свою мать, которая сочеталась законным браком со вполне здоровым хряком и спала с ним. Потерпевший позорное поражение противник понуро выбрался из круга…

В английской культуре существует специальный термин «flyting», под которым понимается перебранка как «дуэль» и одновременно – как средство «завести» разъярённого противника.

Последние годы можно наблюдать возрождение этого жанра в ряде европейских культур. В России это так называемые баттлы (очевидно, от английский «battle»), когда в присутствии группы болельщиков два представителя молодёжной культуры по очереди осыпают друг друга оскоблениями, не стесняясь в выражениях. Жюри объявляет победителя. Широкое развитие Интернета делает такие дуэли достоянием сотен тысяч молодых людей.

7. Это случай, напоминающий 5, но всё же отличный от него. Два человека могут относиться к третьему как к «козлу отпущения», то есть поносить его с обеих сторон и таким образом прийти к желаемому согласию. Речь идёт, таким образом, о том, чтобы «дружить против кого-либо». Прямая брань тут не обязательна, но весьма уместна.

8. Ещё одна родственная предыдущим группа, брань как своеобразный пароль, по которому говорящие узнают «своих».

Соответствующие примеры из газеты «Неделя» и из рассказа В. Крупина уже приводились.

В этой функции употребляются инвективы в составе воровских жаргонов, всевозможных так называемых «блатных музык».

Немного об этой «музыке». Иногда считают, что этим «музыкам» присущ тайный характер. Дескать, ею пользуются с тем, чтобы непосвящённым было непонятно, о чём речь. Это заблуждение: любой уголовный следователь прекрасно владеет всей этой «феней», а «феня» продолжает функционировать. Очевидно, цель у неё другая, которую выразил Р. Киплинг словами своего Маугли, ими он объявлял обитателям джунглей, что он им друг: «Мы одной крови, вы – и я!»

9. Похожа на предыдущую функция самоподбадривания: ведь «корпоративный дух» может распространяться и на самого говорящего. Подбодрить себя в минуту опасности или напряжения можно и без инвективы: вспомним знаменитое гагаринское «Поехали!». Но инвектива здесь очень популярна, она прекрасно помогает заглушить голос сомнения в успехе.

Это очень древняя инвективная функция. В незапамятные времена человек создавал магическую формулу с целью запугать или задобрить могущественных демонов, угрожающих успеху его предприятия. Напрашивается некоторое сходство этой функции с 5 и 6.

К этой же группе самоподбадривающих инвектив можно отнести случаи «синдрома Волка и Ягнёнка» (вспомним дедушку Крылова), когда бранящийся («Волк») возбуждает в себе ненависть к адресату («Ягнёнку»), обвиняя его во всех смертных грехах, что морально облегчает ему расправу с ним. Первый как бы меняется местами со вторым, выступая в роли оскорблённого и теперь осуществляющего акт справедливого возмездия.

Можно разжигать ненависть в себе, а можно – в противнике, причём более или менее теми же средствами. Хороший пример – бой Тиля Уленшпигеля с рыцарем Ризенкрафтом в романе Шарля де Костера:

«По мне, – заговорил он (Тиль) – хуже чумы и проказы и смерти те зловредные негодяи, которые, попав в дружную солдатскую семью, ходят со злющей рожей и брызжут ядовитою слюной. Вот почему я с особым удовольствием поглажу этого шелудивого пса против его облезлой шерсти…» Ризенкрафт же ответил так: «Этот забулдыга чёрт знает что наплёл о беззаконности поединков. Вот почему я с особым удовольствием раскрою ему череп, чтобы все убедились, что у него голова набита соломой».

Уместно вспомнить, что Тиль выиграл поединок, просто доведя разъярённого рыцаря своим языком до сердечного приступа.

А вот как описывается похожая ситуация писателем Л. Воляновским. Здесь речь идёт о войнах племени даяков на острове Борнео:

Рукопашные бои были редкостью, но если до этого доходило, даяки вначале применяли методы психологической войны. Осыпали противника бранью, глумились над ним и его родителями, объявляли всем и вся, что отрубленные конечности врага будут использованы для самых низменных целей, а содранная кожа пойдёт на покрывало. Сомнению подвергались также мужские достоинства оппонента, что являлось в этих краях вершиной оскорбления.

Бывает даже, что словесная перепалка служит едва ли не единственным средством разрешения конфликта. Писатель Е. И. Парнов описывает быт неваров прошлых веков – жителей долины Катманду в Непале:

Когда встречаются две армии, они начинают поносить друг друга всякими словами. После нескольких выстрелов, если никто не ранен, войско, подвергшееся нападению, возвращается в крепость, которых здесь множество.

Если читатель думает, что такие «бои» характерны для экзотических племён, то вот выдержка из трудов русского писателя и этнографа XIX века С. Максимова:

Если не удавалось в старину отсидеться за деревянными стенами в городках и надо было выходить в чистое поле, выбирали для этого реку и становились ратями друг против друга. Суздальцы против черниговцев стояли в 1181 году на реке Влене таким образом две недели, смотря друг на друга с противоположных берегов, и переругивались. Припоминали старые неправды и притеснения, укоряли друг друга племенными отличиями, обращая их в насмешку и раззадоривая. Точно так же и под Любечем долго стояли новгородцы противу киевлян и не решались переправиться через реку Днепр, пока первые не были выведены из терпения обидами и грубыми насмешками. Киевский князь Ярослав точно так же в ссоре с тмутараканским Игорем бросил в него бранное и оскорбительное слово: «Молчи, ты, сверчок!» Начали биться. Битва кончилась победой Игоря, а народ стал с той поры, в посрамление бранчливого, подсмеиваться над ним «Сверчок тмутаракан победил».

Все знакомы с картиной И. Е. Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». Вот текст этого письма:

Ты, султан, чёрт турецкий, и проклятого чёрта брат и товарищ, самого Люцеперя секретарь. Какой ты к чёрту рыцарь, когда голой жопой ежа не ебьёш. Чёрт высирает, а твоё войско пожирает. Не будешь ты, сукин ты сын, сыновей христианских под собой иметь, твоего войска мы не боимся, землёй и водой будем биться с тобой. Вавилоньский ты повар, Макидоньский колесник, Иерусалимский бравирник. Александрийский козолуп, Великого и Малого Египта свинопас, Армянская злодиюка, Татарский колчан, Каменецкий палач, всего мира подсветит шут, самого аспида внук и нашего хуя крюк. Свиная ты морда, кобыляча жопа, Резницкая собака, некрещёный лоб, мать твою вйоб. Вот так тебе запорожцы высказали, никчёмный. Не будешь ты и свиней христиансикх пасты. Теперь кончая, потому числа не знаем и календаря не имеем, месяц в небе, год в книге, а день такой у нас, какой и у вас, за это поцелуй в сраку нас!

[ZHAN]

С. Максимов отмечает, что, как правило, такие перебранки были частью устоявшегося ритуала, который всегда начинался именно с брани, откуда слово «брань» и стало позже означать не только ругань, но и просто сражение, которое за бранью последовало. Отметим здесь важное наблюдение Максимова: он предлагает различать два слова: «ругаться» и «браниться». «Браниться, – пишет он, – то есть в ссоре перекоряться бранными словами, по народным понятиям, не так худо и зазорно, как ругаться, то есть бесчестить на словах, подвергать полному поруганию, смеяться над беззащитным, попирать его ногами».

За бранью, собственно, прямого сражения могло и не последовать, то есть поношения было достаточно для самоудовлетворения враждующих. Вот как у уже известных нам неваров:

Брань одна или окончательно решала спор, или разжигала страсти других враждующих сторон до драки, когда они вступали в дело, принимая участие и сражаясь всем множеством.

Пусть читатель не думает, что его предки сильно отличались от тех же жителей Катманду. Максимов сообщает, что, к примеру, стычки новгородцев с суздальцами проходили по примерно тому же сценарию: обе стороны экономически сильно зависели друг от друга и понимали, что ссориться по-настоящему себе дороже. Поэтому время от времени они собирали войска, которые досыта поносили противную сторону, после чего мирно расходились по домам.

Но это всё-таки давние времена. А вот цитата из газеты «Аргументы и факты» за 1993 год. Речь идёт о грузино-абхазском конфликте:

Близость расположения здесь враждующих сторон позволяет им в моменты затишья вести друг с другом, не покидая окопов, словесные диспуты. Содержание подобных «задушевных бесед» часто сводится к намёкам на половые контакты с такими безобидными животными как козы. Подозреваемая в подобных контактах сторона утверждает обычно, что от таких половых контактов и появились на свет их нынешние противники, сидящие в окопах напротив. Как правило, полемика о скотоложстве переходит в конце концов в активную перестрелку.

Как видим, для того, чтобы дело дошло до перестрелки, врагам понадобилась длительная «бранная подготовка».

Впрочем, как мы знаем, поносить ведь можно не только других, но и самого себя.

10. Самоуничижение – ещё одна функция инвективы. Вот как костерит себя булгаковский герой:

Эх я дурак! Зачем, зачем не улетел я с нею? Чего испугался, старый осёл? Эх, терпи теперь, старый кретин!

11. Интересен ещё один очень продуктивный способ обильной инвективизации речи. Выше мы уже видели, что бранный словарь присущ не только малообразованным слоям общества, самыми резкими ругательствами не пренебрегают и все остальные, в том числе работники умственного труда. Другое дело, что мотивация у них может быть разная. Например, это стремление показать себя «человеком без предрассудков». Обращение к инвективе даёт ощущение «социальной свободы».

Но всё дело в том, что, например, для чиновника или политического деятеля эта самая «социальная свобода» – вещь не всегда достижимая и тем более не всегда желательная. Отсюда ещё одна возможность обращения к инвективе как к своеобразному «переключателю кодов общения». В одной ситуации, например в бане, где разница в чинах минимально заметна, чиновник чувствует себя раскованно и позволяет себе самые грубые выражения, непристойные анекдоты и так далее. Но выйдя из этого состояния и попав на, допустим, встречу с общественностью, тот же человек мгновенно переключается на сухой и формальный стиль. После собрания «переключатель» щёлкает снова и где-нибудь в буфете «среди своих» человек вполне может вернуться к вульгарному словарю. Бранный словарь здесь – своеобразный стилевой регулятор.

12. Близок к этому использованию бранного словаря случай, который лингвист А. Зорин называет «элитарность культурной позиции через её отрицание». Речь идёт об использовании брани интеллигенцией или, во всяком случае, интеллектуалами, как этакая бравада, «пощёчина общественному вкусу». Как всякая пощёчина, перед нами вызов, сознательное приглашение к скандалу. Такова инвективная стратегия Венедикта Ерофеева с его «Москва – Петушки». Девушки из весьма образованных американских семей, сообщают нам наблюдатели-лингвисты, могут обращаться к своеобразным инвективным цепочкам типа «Shit-piss-fart-fuck and corruption!», абсолютно непереводимым на русский язык, да и по-английски это бессмысленное перечисление наиболее вульгарных корней, означающих кал, мочу, непристойные звуки, половой акт и вообще разложение. В русском языке ближе всего к этому какой-нибудь цветистый мат «в бога-душу-гроб-три креста».

13. В каком-то смысле это использование инвективы смыкается с употреблением её образованными слоями общества в качестве символа сочувствия угнетённым классам. Сквернослов как бы отказывается от своей более высокой субкультуры, отрицает элитарность в принципе и заявляет о своей принадлежности к новой группе. В своё время были известны белые американские антирасисты, заявлявшие, что отныне они считают себя неграми, как и арийцы в фашистской Германии, с риском для жизни объявлявшие себя евреями.

14. Этот случай можно было бы назвать «Я начальник – ты дурак». Это когда начальник полагает, что подчинённый поймёт его, только если с ним разговаривать матом. В типично русском анекдоте Сталин якобы спрашивает у де Голля, есть ли во французском языке матерные слова. Генерал говорит, что нет. Тогда, говорит Сталин, вам трудно управлять государством…

В большинстве случаев «начальственный мат» не предполагает матерного же ответа. Впрочем, бывают и исключения. В рассказе И. Меттера речь идёт о высокопоставленном сановнике и егере Антоне в ситуации выезда на рыбалку:

С этой минуты, с выезда на залив, Антон говорил гостю вперемежку то «вы», то изредка «ты». А уж когда шла ловля, тыкал подряд. В особо острых случаях мог и матюгнуть. Гость не обижался, быть может, полагая егеря на это время своим начальником. А может, ощущая удовлетворение оттого, что умеет не отрываться от простого народа, несмотря на свой высокий чин.

15. Следующая группа – это когда говорящий с помощью инвективы хочет привлечь к себе всеобщее внимание. Деревенский сказочник в былые времена мог предварять свой рассказ какой-нибудь неприличной прибауткой, никак не связанной с основным текстом, но зато вызывающей всеобщий смех. Избавим читателя от примеров этого сомнительного юмора, но вспомним, что нечто подобное и сегодня существует в городском фольклоре. Правда, они оторвались от последующего текста, это самостоятельные произведения, ничего не предваряющие. Обычно это стихи, достаточно примитивные, построенные на разнообразных сочетаниях непристойностей. Впрочем, надо признать, встречаются и рифмовки, позволяющие говорить об определённых литературных способностях анонимных авторов и даже, в отдельных случаях, о знакомстве их с классикой:

Цветёт и пахнет вся Европа,
У нас же смрад, спасенья нет.
Читатель ждёт уж рифмы «розы», —
Так получи её, эстет!..

В некоторых случаях используется довольно сложная игра: вместо ожидаемого подсказываемого рифмой непристойного слова предлагается другое, которое тут же рифмуется с вполне пристойным, отчего читатель чувствует себя одураченным:

Себя от старости страхуя,
Вошли в Госстрах четыре… деда.
Они пришли после обеда,
О бренной юности тоскуя.

В ночной тиши на водной глади
Стиль брасс показывали… девы.
Они резвились, словно евы,
На водной глади в Ленинграде.

В следующем четверостишии автор как бы пытается идти по тому же пути, но в конце притворяется, что «не выдержал стиль»:

У виноградника Шабли
Пажи принцессу у…видали.
Сперва сонеты ей читали,
Но позже всё же уебли.

Анекдот:

Конферансье – залу: Шарада. Первый слог – это то, что нам всем столько лет обещали. Второй – это то, что мы в конце концов получили. А в целом – это моя фамилия. Как меня зовут?

Зал (хором): Райхер!

С определёнными оговорками к этой функции можно отнести инвективную лексику в современной поэзии, сознательно насыщенной вульгаризмами, эпатажным языком улицы. Именно такой язык кажется наиболее естественным певцам хулиганства как образа жизни, бардам карнавала, вовлекающим в свою орбиту всех, находящихся вблизи. Есенин хотел «луну из окна обоссать».

У Тимура Кибирова:

Это всё моё, родное,
это всё хуё моё!
То раздолье удалое,
то колючее жнивьё.
То берёзка, то рябина,
то река, а то ЦК,
то зека, то хер с полтиной,
то сердечная тоска!

У И. Иртеньева:

Какая ночь, едрить твою!
Черней Ремарка обелиска.

16. Важная функция инвективы – сбить противника с толку, отвлечь его внимание от чего-то, что необходимо скрыть, например, собственный страх или уязвимость. Как известно, лучший способ отступления – наступление. Пример из рассказа А. П. Чехова:

– Кто тут?

– Я, батюшка, – […] отвечает старческий голос.

– Да кто ты?

– Я… прохожий.

– Какой такой прохожий? – сердито кричит сторож, желая замаскировать криком свой страх. – Носит тебя здесь нелёгкая! Таскаешься, леший, ночью на кладбище!

Такое желание «ошарашить», чтобы получить известный выигрыш во времени, часто приводит к необходимости употребления очень грубых инвектив, особенно связанных с упоминанием родственников, а также наиболее древних, ныне попавших в разряд вульгарных, жестов типа фиги, задирания подола платья, обнажения нижней части тела и проч.

Это очень древняя традиция. В определённой степени подобные жесты и восклицания идут от шаманских ритуальных плясок и выкриков. У эстов инвектива помогала при нежелательной встрече. Брань могла сопровождаться плевком. Русского лешего тоже можно было отогнать матом. Пример из романа В. Астафьева:

Поймав себя на том, что он думает о шаманке как о живом, на самом деле существующем человеке, Коля громко кашлянул, нарочито грязно выругался, плюнул под ноги пренебрежительно и поспешил к зимовью.

Как видим, перед нами что-то вроде своеобразного оберега. В смягчённом виде эту традицию можно усмотреть среди детских дразнилок. Что-то похожее встречается в современной тактике спортивной борьбы.

17. Очень близка к этой функции функция инвективы как средства передачи оппонента во власть злых сил. Речь идёт о выражениях типа «Чёрт бы тебя побрал!», «Иди к чёрту!», английский «Go to hell!», немецкий «Zum Teufel mit dir!», итальянский «Va a diavolo!» и другие подобные. Вульгарные варианты строятся главным образом по модели «Иди ты в…», «Иди ты на…» и тому подобное. В них можно усмотреть обвинения мужчины в принадлежности к женскому полу, гомосексуализме и прочие.

18. В самом тесном родстве с этой функцией находится функция магическая, восходящая к древней уверенности в священной силе слова. Это различные клятвы, божба и прочее типа русского «Богом клянусь!», «Разрази меня гром!», английский «By God!», «Christ!», французский «Nom de deu!», испанский «Por vida de Dios!», итальянский «Per la Madonna!» и многие другие. Не следует думать, что перед нами сравнительно мягкие возгласы, некоторые из них воспринимаются в своей культуре как чудовищные оскорбления общественной морали, много хуже русского мата. В любом случае перед нами богохульства, упоминания имени Господа всуе.

В русской «блатной музыке» эту роль играют общеизвестные вульгаризмы:

Сукой буду по-ростовски,
Блядью буду по-московски,
Пайку хавать, век страдать
И свободы не видать!

[ZHAN]

19. В некотором родстве с этой и некоторыми предыдущими функциями находится тоже очень древняя: дать говорящему ощущение власти над «демоном сексуальности». Иными словами, обращаясь к инвективе, человек подсознательно выражает тревогу за своё сексуальное здоровье. Это что-то вроде посвистывания суеверного человека, проходящего ночью через кладбище, уверение самого себя, что ему не страшно. Человек может свободно говорить о том, что его на самом деле очень волнует. Тогда он может обратиться к непристойным куплетам, скабрёзным частушкам или сальным анекдотам. Особенно это характерно для людей среднего или старшего возраста, уже ощущающим проблемы со своим сексуальным здоровьем.

Впрочем, к подобному же жанру могут обращаться и подростки, пытающиеся доказать с помощью непристойной лексики (а в недавнем прошлом – рисунками на заборах) свою мужественность, жёсткость, твёрдость характера, агрессивность. Выраженная таким образом насмешка над сексуальными ощущениями нередко играет у них роль серьёзной психологической разрядки. Некоторые сексопатологи даже советуют обратить внимание на соответствующее поведение подростков: если в период полового созревания человек совершенно избегает пользоваться непристойной лексикой, это может свидетельствовать о проблемах с его сексуальным здоровьем: ведь иной лексики у человека может просто не оказаться или она будет выглядеть крайне неуместной.

20. Инвектива может оказаться полезной для демонстрирования своей половой принадлежности. Эта функция помогает объяснить, почему в большинстве культур мужчины прибегают к услугам инвективы чаще, чем женщины. По мнению некоторых исследователей, мужчинам сложнее, чем женщинам, доказать свою половую принадлежность. Чтобы доказать, что она женщина, ей достаточно родить. Мужчине же постоянно приходится доказывать, что он «настоящий мужик». Среди таких «доказательств» – бесстрашие в нарушении разнообразных табу, прежде всего сексуальных.

Подтверждением сказанному может служить наблюдение, что женщины, осознающие свои равные права с мужчинами (феминистки), охотнее прибегают к инвективам, чем женщины, живущие по традиционной модели и не стремящиеся вести себя во всём подобно сильному полу.

21. Очередная древняя функция инвективной лексики – осмеяние с оградительной целью, когда позор фиктивный имеет целью предотвратить позор истинный. Оскорбление наносится доброжелателями. Вспомним в этой связи «злопожелание» охотнику: «Ни пуха ни пера!» или английское пожелание удачи: «Break your leg!» («Чтоб тебе ногу сломать!») Именно с такой целью на русской свадьбе было принято поношение жениха – это так называемые «корильные песни», иногда внешне очень обидные. С этой же целью римские солдаты осыпали оскорблениями полководца-триумфатора. Сюда же можно отнести и выбор нашими предками уничижительного имени для родившегося ребёнка, чтобы демоны не покусились на столь ничтожный предмет. Обряд поношения у африканского племени ндембу так и называется: «Говорить о нём злобно и оскорбительно». Во время этого обряда соплеменникам нового вождя не возбраняется осыпать его бранью и самым подробным образом припоминать ему и предшественнику возможные обиды. Всё это сопровождается унизительными церемониями, вождю же впредь категорически запрещается припоминать своим обидчикам то, что они с ним проделывали.

22. К инвективной функции лексики прибегают современные психиатры и психоаналитики для лечения нервных расстройств, особенно тех, что связаны с половой сферой. Предполагается, что пациенту надо дать возможность называть всё, что ему кажется запретным и стыдным, «своими именами», то есть теми словами, которые, как он знает, абсолютно всеми осуждаются (особенно и прежде всего родителями). Такая практика помогает, считают врачи, освободиться от ложного, вредного стыда перед естественными процессами и чувствами.

23. Стоит упомянуть о так называемом патологическом сквернословии. Это когда человек, страдающий рядом болезней (общее помешательство, старческое слабоумие, афазия, болезнь Альцгеймера, маниакальные нарушения психики и тому подобное) произносит бранную лексику, сам того не желая. Особенно это характерно для страдающих так называемым синдромом Туретта, среди признаков которого врачи называют тик, непроизвольное рычание и неконтролируемые признаки сквернословия, непристойную жестикуляцию и неудержимый порыв писать непристойности.

Разница между афатиками и больными синдромом Туретта (СТ) состоит в том, что при СТ больные не утрачивают способности говорения, но время от времени непроизвольно включают в речь запрещённые к употреблению слова. Как и у нормальных людей, в их сознании прочно укрепляется убеждение, что определённые слова нельзя произносить вслух, но контролирующие способности утрачены ими, и запрещённые слова непреодолимо вырываются наружу, хотя больные и предпринимают усилия к тому, чтобы этого не случилось.

А поскольку больным необходимо привлекать внимание медперсонала, то им приходится делать это с помощью таких вот слов. В таком случае эти слова используются просто как сигналы, что вас поняли, с вами согласны или вам возражают и так далее, то есть инвективами они ни в коем случае уже не являются, но звучат именно как инвективы.

Это очень интересный факт, помогающий понять природу интересующих нас слов. В описываемых случаях инвективное сквернословие уже не является речью, оно утрачивает право называться словоупотреблением – и это при сохранении «тела знака» – определённого сочетания звуков. Эти сочетания звуков превращаются в своеобразные междометия, обращением к медперсоналу, но ни в коем случае не оскорблением. Врачи даже утверждают, что порой больному бывает стыдно за произносимые непристойности, он знаками показывает, что хочет сказать нечто совсем другое, но не может: только такое сочетание звуков оказывается ему доступным.

Из этого можно сделать очень важный вывод: интересующий нас словарь – едва ли не самое древнее приобретение человека, находящееся на самом дне хранилища словарного запаса, доказательство того, что человеческая речь родилась из нечленораздельных звуков, подобных рычанию животного.

24. Следующая функция – инвектива как искусство, процветающее в деклассированной среде. Объяснение здесь простое: при бедности словарного запаса именно непристойности выглядят чем-то ярким, привлекающим внимание. Отсюда появление целых инвективных пассажей вроде «малого» или «большого» «загиба Петра Великого». Как мы уже видели, обычно это рифмованное перечисление непристойных слов, главное достоинство которого – в цветистости и замысловатости, но никак не в смысле. Соответствующие примеры уже приводились выше. Оскорбительность здесь – во-вторых, на такие «загибы» не принято обижаться, это, скорее, род тюремного фольклора. Подлинная брань не может сочетаться с поэтическим искусством. Уже сама рифма неизбежно снижает действенность инвективы и, наоборот, повышает юмористический эффект. В сатирической поэме «Поток-богатырь» этим приёмом воспользовался её автор А. К. Толстой. Богатырь по имени Поток попадает из былинных времён в XIX век и видит в окне цветок:

Полюбился Потоку красивый цветок,
И понюхать его норовится Поток,
Как в окне показалась царевна,
На Потока накинулась гневно:
«Шаромыжник, болван, неучёный холоп,
Чтоб тебя в турий рог искривило!
Поросёнок, телёнок, свинья, эфиоп,
Чёртов сын, неумытое рыло!
Кабы только не этот мой девичий стыд,
Что иного словца мне сказать не велит,
Я тебя, прощелыгу, нахала,
И не так бы ещё обругала!»

25. Инвектива как бунт. Известный учёный Эрик Берн трактует эту функцию так: «Я хочу сказать эти грязные слова, и посмотрим-ка, что будет написано на ваших лицах, насколько вы держитесь за вашу благопристойность, перестанете ли вы любить меня за это, вы, свиньи». Можно предположить, что так отреагировал бы на чрезмерную опеку какой-нибудь ребёнок или подросток.

26. Инвектива как средство вербальной провокации. Мужчина использует соответствующий вокабуляр, рискуя получить отказ или стимул к дальнейшим действиям. Вот анекдот из знаменитой серии о поручике Ржевском с его «казарменным юмором»:

– Поручик, что вы говорите даме, когда её хотите?

– Мадам, разрешите вам впендюрить!

– Поручик! Но ведь за такие слова можно и по морде получить!

– Можно и по морде. Но чаще впендюриваю.

27. Известно также использование соответствующих наименований в интимной ситуации, когда эти наименования играют роль скорее не оскорбления, а своего рода афродизиака.

У индейцев мохави роль провокатора может играть девушка (!), осыпающая грубыми сексуальными оскорблениями своего поклонника; таким образом, этот последний получает сигнал о том, что к нему испытывают симпатию.

28. Особняком стоит одна из функций непристойных слов у австралийских аборигенов. Согласно описанию этнографа, инвективы австралийцев чётко делятся на две группы – «разрешённую» и «неразрешённую». Неразрешённая» вращается вокруг названий гениталий, ануса и испражнений, то есть практически не отличаются в этом смысле от европейских. А вот «разрешённые» слова характерны, по всей видимости, чуть ли не исключительно для этой этнической группы. Строго говоря, их следовало бы назвать не «разрешёнными», а «обязательными», ибо в определённых обстоятельствах, а точнее, в определённом родственном кругу эти инвективы абсолютно необходимы. В обязательные условия их функционирования входит их публичное «исполнение». Цель использования таких инвектив – вызвать всеобщее веселье, привести всех присутствующих в хорошее настроение. От перечисленных выше случаев, когда инвектива вызывает весёлый смех, этот случай отличается именно категорической обязательностью.

29. Наконец, ещё одной функцией инвективы можно назвать её междометное, восклицательное употребление, о котором подробно говорилось выше.

Ниже к этим функциям будут добавлены ещё две. Но даже они, скорее всего, не исчерпывают список. Впрочем, их уже достаточно, чтобы сделать ряд важных выводов. И самый главный из них: сама многочисленность функций интересующего нас слоя говорит о его живучести и необходимости. Можно сколько угодно порицать употребление непристойностей, но рассчитывать на окончательную победу здесь не приходится. Фигурально выражаясь, этот нежеланный ребёнок – полноправный член семьи. Далее об этом будет сказано подробнее.

[ZHAN]

Рассматривая функции инвективного словаря, нельзя не заметить их неодинаковую значимость. Одни из них, определяя самую сущность инвективного общения, присутствуют чуть ли не в каждом случае, в комбинации с менее существенными. Другие функции возможны только изредка, в особых ситуациях.

Характерно, что функции, исключительно важные столетия тому назад, сегодня могут стать малосущественными или вовсе сойти на нет.

Заметно утратила свои позиции «инвективная дуэль». В своём первозданном виде она фиксируется сегодня главным образом у отсталых племён Азии и Африки. Однако очевидно её родство с «инвективой как искусством», а эта последняя процветает в некоторых социальных подгруппах, прежде всего в криминальных. Правда, похоже, что в русской традиции дело скорее ограничивается заучиванием наизусть длинного ряда непристойностей, чем действительно творческим подходом, характерным для прошлого.

Перерождаются и некоторые другие функции. Такова традиция поношения, которая помогает двум армиям или враждебным группировкам довести себя до требуемого возбуждения. Прямые устные поношения двух противоборствующих сторон сегодня менее популярны, однако предшествующая войне кампания обливания грязью противоположной стороны с помощью средств массовой информации – обычная практика в самых цивилизованных обществах. Соответствующие примеры легко встретить в современном Интернете. Или в телевизоре.

Некоторые функции инвективы появляются на довольно короткое время, например, инвектива как символ сочувствия угнетённым классам.

Безусловно, уменьшилась роль инвективы как оберега. Однако на бессознательном уровне восприятие непристойностей или непристойного поведения с этой целью возможно и сегодня.

Божба, упоминание нечистой силы и тому подобное приобрели в основном междометный характер. Однако требование религии не упоминать имени Господа всуе свидетельствует о том, что даже такие мягкие выражения, как «Ну тебя к богу!» и даже «Ей-богу!» нельзя безоговорочно считать чистыми междометиями. Сравним у Мандельштама:

«Господи!» – сказал я по ошибке,
Сам того не думая сказать.

В некоторых национальных культурах заметно сократилась роль инвективы как средства демонстрации половой принадлежности. Попросту говоря, женщины начинают сквернословить, не уступая мужчинам. Из газет:

Атмосфера наших обыденных человеческих взаимоотношений перенасыщена грубостью […] на улице норма, когда женщина говорит другой женщине, случайно заслонившей ей витрину, непристойные слова, норма, когда матерятся дети октябрятского возраста…

Даже учитывая, что автор несколько сгустил краски (всё-таки о подобной «норме» говорить пока рано), следует отметить, что и в самом деле такое поведение женщин и детей начинает шокировать всё меньше и меньше.

Нечто подобное отмечается в англоязычных культурах и некоторых других. Можно предположить, что этому в немалой степени содействует общее сокращение рождаемости и отрицательное отношение общества к многодетности в развитых странах: такое изменение общественной морали уравнивает женщин и мужчин в том смысле, что женщинам теперь труднее утвердить свою женскую природу.

Охранительная функция инвективы в своём первозданном виде, безусловно, вышла из употребления в большинстве национальных культур. Однако и здесь всё не так просто: общеизвестно, что здоровая критика всегда способствует развитию, совершенствованию явления, а не его гибели. Можно считать, что эта функция всё же сохранилась, хоть и в изменённом виде. Именно поэтому западноевропейские политические деятели нередко предпочитают не обижаться даже на очень злые карикатуры или анекдоты, направленные против них. Их главное пожелание редакторам газет и журналов: «Пишите что угодно, только, главное, не переврите мою фамилию!» редакторы, в большинстве, именно так и поступают, правда, грубая инвектива в таких случаях редка.

Функция инвективы, о которой можно говорить как о «набирающей очки» – междометная. Инвективизация речи увеличивается, в результате резкость инвективы стирается, девальвируется, а значит, она превращается в междометие, эмоционально насыщенное восклицание.

[ZHAN]

Выше были перечислены особенности инвективного словоупотребления, которые делают его необходимой частью человеческого общения. Означает ли это, что перед нами исключительно положительное явление, и все возражения против него беспочвенны?

Разумеется, нет, отрицательных черт здесь более чем достаточно. Поэтому согласимся, что перед нами комплексный и многозначный феномен, требующий серьёзного изучения.

Необходимо прежде всего ответить на вопрос, желательно ли в принципе переводить наши агрессивные желания в их словесный вариант. Очевидно, что ответ может быть только положительным. Вот что было написано более ста лет назад в одном английском медицинском журнале:

Человек, которому вы наступили на мозоль, либо вас обругает, либо ударит; обращение к тому и другому сразу происходит редко. […] Так что верно мнение, что тот, кто первым на свете обругал своего соплеменника, вместо того, чтобы, не говоря худого слова, раскроить ему череп, заложил тем самым основы нашей цивилизации.

Согласимся с автором этого остроумного наблюдения: оно, конечно, неприятно, если вас обругают, но если вам предстоит выбор между быть обруганным или получить по голове обломком кирпича, ваш выбор можно с уверенностью предсказать. У нас, кстати, есть старинная пословица: «Бранятся, на мир слова оставляют». Здесь, как видим, слово «брань» использовано в своём прежнем значении побоища («поле брани»), а «слова» подразумеваются бранные. Имеется в виду, что бранные слова уместны во время «мира», то есть отсутствии физической агрессии. В современном выражении эта пословица означает примерно следующее: «Когда воюют, не до разговоров, а в мирное время вражда выражается словесно».

В то же время социальная значимость инвективы не ограничивается только ролью относительно безопасного заменителя физического воздействия на оппонента. Большинство наиболее резких инвектив представляет собой наименования предметов и действий, объективное существование которых вынуждает упоминать их или обсуждать.

Таким образом, создаётся парадоксальная ситуация: с одной стороны, жизнь требует обсуждения определённых проблем, связанных с функциями человеческого организма, но с другой – все соответствующие понятия жёстко табуируются.

Выход находится в остроумном использовании возможности своеобразного раздвоения определённых понятий на священную и обыденную ипостаси. В языке это существование двух или более имён для одного и того же понятия с разделением функций каждого имени, то есть как существование отдельного имени для священного аспекта понятия и отдельно – для обыденного.

В результате возникает возможность упоминать табуированные органы, действия и выделения в общении с родными, врачом, в специальной литературе, не опасаясь нарушить общепринятые табу, поскольку для нарушения этих табу существуют другие, «неприличные» названия для тех же самых понятий. Инвективы играют здесь роль, если можно так выразиться, мусоросборника, своеобразного ассенизатора. Другое слово, обозначающее то же самое, как бы очищается от запретного смысла, в силу чего может произноситься относительно спокойно, не вызывая неудовольствия общества, как медицинское, педагогическое, просто бытовое понятие.

Сказать врачу «У меня болит барабан» нельзя, потому что это слово, хотя и употреблено здесь, по всей видимости, без желания оскорбить, понизить статус врача и так далее, немедленно вызывает инвективные, оскорбительные ассоциации, ощущение грубости, вульгарности, нецензурности. Совсем другое дело, если вместо этого слова прозвучит «половой орган», «член» или «пенис». В силу того, что сам предмет – интимный, эти слова тоже запрещены в большом количестве ситуаций (например, в светской беседе), но запрет этот куда менее сильный, а в ряде ситуаций (например, в кабинете врача) он снимается полностью.

Если же человек не владеет «вежливой» частью соответствующего словаря, могут создаваться ситуации, когда коммуникация просто невозможна. В этой связи в специальной литературе неоднократно приводился анекдотический случай с английским солдатом викторианских времён, которого дама из высших слоёв общества спросила, куда он получил ранение. Следует помнить, что это были очень ханжеские времена. И, поскольку рана была в ягодицу, а солдат, по-видимому, знал только вульгарный вариант названия этой части тела, он замялся и ответил: «Простите, мадам, я не знаю. Я никогда не изучал латынь».

В этой связи вспоминается известная шутка: в ответ на запрет произносить слово «жопа», потому что такого слова в (приличном) языке нет, человек недоумённо восклицает: «Как это так? Жопа есть, а слова нет?!»

Зададимся вопросом: что бы случилось, если бы из языка вдруг исчезли все запрещённые слова, не оставив адекватной замены, и остались бы только всякие там «ягодицы», «пенисы» и «тестикулы»? То есть осталась бы только возможность называть интимные части тела исключительно литературными именами? Ситуация абсолютно нереальная: соответствующие понятия могут существовать только парами, в литературном и вульгарном виде, потому что, как мы видели, у каждого члена пары – свои задачи, которые он делегировать никому не может. И случись такая беда, «культурное» или научное слово немедленно «загрязнилось» бы, приобрело все признаки непристойного, а для пристойной пары ему пришлось бы искать новое слово. Собственно, так уже и случилось в древности, где «загрязнилось слово «барабан», которое до этого буквально означало только «хвоя», то есть нечто колкое. Та же картина с английским «prick», только оно сегодня сразу обозначает в литературном языке «колоть», а в жаргоне ещё и мужской орган.

Другой вопрос, что расщепление понятия надвое – это, конечно, выход из положения, но одновременно и компромисс, а компромиссы, мы знаем, полностью удовлетворить никого не могут. Поэтому языку приходится изворачиваться, искать ещё какие-нибудь способы выразить нужное. Появляются уже не пары, а многочисленные названия одного и того же предмета.

Дело осложняется ещё и тем, что «вежливая», литературная замена всё-таки называет тот же интимный предмет, который человек привык называть неприличным словом. Как ни называй этот предмет, всё равно за ним шлейфом тянется ощущение неприличности, непристойности, вульгарности.

Яркий пример – бесконечный ряд названий помещения, где люди отправляют свои естественные надобности. Как только его не называли, только чтобы избежать вульгарного существительного или глагола! «Отхожее место», «нужник», даже «несессариум», то есть нечто, без чего нельзя обойтись. Во времена торжества в России французского языка употреблялось слово «sortir», обозначавшее всего-навсего «выйти» (например, разрешение гимназистке выйти из класса). «Уборная» – это где люди якобы просто приводят себя в порядок, «убираются»; вспомните «актёрская уборная». Ну и, разумеется, «туалет», хотя первое значение этого слова тоже совершенно другое. И что же? Достаточно быстро «несессариум» просто забылся, а «нужник» или «сортир» загрязнились и ушли из литературного языка. «Туалет» пока ещё держится на грани, но на дверях соответствующего заведения чаще пишут «мужская/женская комната», а то и вовсе изображают мужской и женский силуэты.

Английский язык более бесцеремонен: соответствующее учреждение в американской армии носит официальное (!) название «shit-house» (в России это, вероятно, была бы какая-нибудь «сральня»).

Из всего вышесказанного вытекает возможность выделить ещё две функции бранной лексики. Функция 30 – ассенизационная, или промокательная, очищающая другие слова и делающая возможным употребление приемлемого слова, эвфемизма.

31 – цивилизующая отношения, снижающая возможность или необходимость прямой физической атаки.

[ZHAN]

Итак, инвектива социально полезна, во-первых, как более цивилизованный по сравнению с физической атакой способ выражения агрессии, а во-вторых – как некий «ассенизатор» понятий. Нельзя также забывать интегрирующую, объединяющую роль инвективы, сходную с той, какую играют, например, некоторые особенности произношения выпускников престижных британских университетов, с помощью которых они без труда выделяют друг друга даже спустя много лет после окончания учебного заведения.

Но инвективизация речи одной социальной группы одновременно обособляет её, противопоставляя её другим, избегающим инвектив или предпочитающим другие инвективы. Создание «корпоративного духа» может рассматриваться, таким образом, диалектически как объединяющий и разъединяющий фактор.

К числу положительных качеств инвективного общения можно отнести определённую критичность, как и всякая критичность, небесполезную для общества. Однако очевидно, что в данном случае критичность явно направлена на разрушительные цели. Цинизм и отрицание общепринятых ценностей, выражающиеся в вызывающем нарушении сильных табу, не сопровождающиеся хоть какой-нибудь положительной программой, никак не содействуют прогрессу общества.

Одно из существенных тактических достоинств инвективы – известный выигрыш времени. Даже в случае непроизвольного междометного восклицания, не говоря уже о сознательном обращении к такому способу общения, инвектива как бы даёт субъекту отсрочку для выбора наиболее перспективной тактики.

Не следует также забывать, что существуют люди, для которых снятие запретов уже представляет собой подобие интимности: инвективный конфликт может подсознательно рассматриваться как пусть уродливый, но суррогат близости. Со стороны это может показаться странным, но если задуматься: что лучше, месяц жить рядом и не разговаривать и копить в себе злобу и раздражение, или вдребезги поругаться? Конечно, «оба хуже», но всё же, всё же… Можно рассматривать брань как неосознанно желательный коммуникативный инструмент, парадоксальным образом превращающий орудие отталкивания и декларирования вражды ещё и в орудие некоторого сближения.

Отрицать в двух последних случаях определённый положительный смысл обращения к инвективе нельзя. Однако эти и любые другие случаи инвективизации речи необходимо рассматривать в двойном аспекте и как непосредственный и как окончательный, долгосрочный эффект. В погоне за немедленным облегчением человек обращается к инвективе и это облегчение получает. Таким образом, как индивид он остаётся в тактическом выигрыше, что и обеспечивает популярность такого способа общения.

Однако в конечном, стратегическом счёте он даже как индивид определённо проигрывает, закрепляя в своей модели поведения разрушительные моменты, далеко не безобидные для его собственной личности. Получаемое грубо чувственное удовлетворение в конечном счёте приводит к нанесению самому себе морального психологического ущерба.

Ещё одна причина того, почему инвективу нельзя зачислять в психологические союзники человека – это её крайняя неточность. Задача инвективы в ситуации эмоционального конфликта – просто оглушить, ошеломить в надежде, что адресат не сможет в результате оказать сопротивление. Как уже отмечалось, такое оглушение работает в обе стороны, поражая и самого инвектанта. Это как попытка отравить врага газовой атакой, не надев на себя противогаз. В результате инвективной атаки атакующий испытывает понижение собственной самооценки, даже если ему самому кажется, что дело обстоит противоположным образом. Сквернослов живёт в мире перевёрнутых представлений, точно так же, как и его оппонент.

Кроме того, полезно помнить, что в ходе ссоры первоначальная цель (например, выяснение истины) вполне может утратиться, и, таким образом, брань может начать преследовать совсем другую задачу: например, побольнее уязвить противника, и всё сводится просто к перечислению чужих пороков и недостатков. Переживание, таким образом, движется не по тому каналу, на который рассчитывали говорящие. Д. С. Лихачёв называет эту ситуацию тупиком:

Арготическое слово возникает только там, где арготирующий не осознаёт, не знает причины беспокоящего его явления, где им усматривается случай. […] Арготическое слово показывает, что перед данным явлением арготирующий пришёл в тупик, […], его эмоционально-экспрессивная данность есть признак слабости […], не только защитная, но, я бы сказал, «убегательная реакция».

Вдумаемся в эти точные слова. Обращение к инвективе есть признание говорящим своего психологического банкротства, капитуляция перед ситуацией вместо овладения ею.

[ZHAN]

Очевидно, что такая противоречивость самой ситуации инвективы приводит к тому, что на протяжении неопределённо долгого времени общество будет ожесточённо бороться с инвективизацией речи, с одной стороны, справедливо усматривая в инвективе серьёзную опасность своему благополучию, а с другой – подсознательно ощущая, что вовсе без инвектив оно тоже не может нормально функционировать.

Борьба с инвективным словоупотреблением необходима и желательна, и общепринятые формы этой борьбы – общественное осуждение, кампании против сквернословия в прессе, цензурные ограничения, соблюдение соответствующих законодательных актов – оказывают определённый сдерживающий эффект. Вместе с тем из сказанного выше вытекает, что такая борьба принципиально не может закончиться полной победой, отчего не имеет смысла ставить перед собой такую цель.

Однако означает ли сказанное, что инвективное общение всегда будет иметь точно такой же вид, что сейчас? Существует ли какая-либо более безопасная альтернатива как средство превращения агрессии во что-либо более приемлемое?

Увы, ответ может быть только отрицательным. В любой национальной культуре людям необходимо выразить отрицательные эмоции. А как их выразить, решает каждая культура сама, и сама она выбирает для этого средства. Главное, чтобы эти средства выразили желаемую эмоцию.

Ниже ещё будет показано, как сильно культуры могут в этом плане различаться, но его суть всё равно будет одна и та же. И если, условно говоря, какая-нибудь культура вместо того, что в переводе соответствует русскому мату, предпочтёт какое-нибудь «Серый волк!», то восприниматься этот «волк» будет точно так же, как мат в русской культуре: грубо, вульгарно, нецензурно. А что русскому это ругательство покажется смешным и очень слабым, носителю данной культуры абсолютно безразлично. И считать его более вежливым, чем русского, просто глупо.

[ZHAN]

В большинстве культур эмоционально нагруженные слова «отрицательного толка» встречаются в речи гораздо чаще, чем «положительные». Понять такую асимметричность нетрудно: общеизвестно, что отрицательные, мешающие стороны бытия воспринимаются человеком намного острее, чем положительные, способствующие комфорту факторы, которые рассматриваются как естественные, нормальные, не требующие столь же резких эмоций.

Но всё равно нам необходимы средства для выражения и тех, и этих эмоций. И вот тут мы подходим к одному из важнейших философских понятий: противопоставлению любви и ненависти, хорошего и плохого, а в религиозном плане – Бога и дьявола. Без второго члена этой пары не может быть и первого. Помните, как это объяснил булгаковский Воланд Левию Матфею:

Ты произнёс свои слова так, будто ты не признаёшь теней, а также и зла. Не будешь ли ты так добр подумать над вопросом: что бы делало твоё добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с неё исчезли тени? Ведь тени получаются от предметов и людей. […] Не хочешь ли ты ободрать весь земной шар, снеся с него прочь все деревья и всё живое, из-за твоей фантазии наслаждаться голым светом?

С Воландом нельзя не согласиться. Мы не знали бы, что такое свет, если бы не было тьмы, с которой свет можно сравнить. Нельзя вообразить любовь без ненависти, жар без холода, доброту без зла. Это всё полярные противоположности, которые у людей проявляются в виде душевных движений притягивания и отталкивания. К человеку, которого мы любим, нам хочется подойти поближе, от человека, которого мы ненавидим, хочется уйти как можно дальше.

Показательна в этом плане французская пословица: «A prèter cousin germain, á prendre, fils de putain!» – «Как одалживать, так ты для него – родной кузен, а как отдавать, так ты уже сын потаскухи!» Как видим, в первой части фразы здесь применяется обращение основанное на терминах родства, как в русской практике, где термины родства тоже могут быть обращены к не-родственникам: «Тётенька!», «Братец!», «Бабушка!», «Родимый!» и тому подобное. То есть средства выражения благосклонности равноценны признанию определённой степени родства. Они выражают близость, притягивание. И наоборот, слова противоположной группы отталкивают, отрицают всякую возможность родства, а точнее – отмечают родство оппонента с самыми презренными членами общества, животными и тому подобными. Вспомним русские «Выледиок!», «Сука!» и другие, ещё более грубые «антиродственные» обращения.

Печально, но факт: в современном обществе потребность в «антиродственных» обращениях больше, чем в выражающих положительные чувства. Современные романы, рассказы, поэмы, посвящённые сегодняшнему дню, наводнены словами, которые недавно ещё тщательно избегались или, в самом крайнем случае, обозначались первой и последней буквами.

[ZHAN]

Англоязычные культуры преуспели в этом больше русской. Так называемые «слова из четырёх букв» («damn», «fuck», «prick», «cunt», «tits», «shit» и тому подобное) покинули бары и казармы и теперь употребляются в беседе за ресторанным столиком, пишутся на бамперах автомашин, выкрикиваются хором болельщиков на стадионах, регулярно произносятся в передачах по телевидению и в кинофильмах. За особую плату вы можете заказать сомнительное сочетание букв даже на номере своей автомашины или на майке.

Имеются данные, что каждое 14-е слово в современной английской разговорной речи носит в той или иной мере резко сниженный характер.

Английское слово damn входит в первые 15 наиболее употребительных слов, а некоторые другие примерно такой же резкости или грубее – в первые 75 слов. При этом пятьдесят процентов бранных слов, которые можно услышать в общественном месте в США, составляют только два слова, «fuck» и «shit».

Спрашивается: почему при достаточно богатом инвективном словаре в ход идут (не только в США) всего несколько слов или производных от их корней?

Ответ может быть в том, что самые резкие бранные восклицания давно утратили буквальный смысл и превратились просто в знаки эмоционального возбуждения (вспомним опять «детонирующие запятые»). Чтобы выполнять функцию знака, большого разнообразия не требуется.

[ZHAN]

Американскими социологами был проведён опрос студентов на тему: «Шокирует ли вас, если вы услышите непристойное ругательство: а) с киноэкрана, б) прочтёте его в газете, в) в романе, г) услышите от студентов своего возраста и пола, д) в присутствии мужчин, е) в женском обществе».

Результаты показали, что число тех, кого по-прежнему шокирует сквернословие, ничтожно мало по сравнению с числом тех, кто перестал обращать на это внимание.

Изначально англоязычные филологи и психологи обращали на проблемы сквернословия куда больше внимания, чем русские исследователи, которые предпочитали целомудренно не замечать этот лексический слой. Поэтому нам приходится исходить из англоязычных данных. Но есть все основания считать, что и в русскоязычном ареале отношение к бранному словарю стало намного спокойнее и терпимее. Многие слова, совсем недавно обозначаемые только точками («говно», «жопа»), что называется, «вышли в свет». Американцы усматривают здесь утрату многих идеалов, общую демократизацию и раскрепощение нравов, сексуальную революцию, кризис семейных устоев, расцвет маргинальных субкультур, катастрофическое падение авторитета правительства и вообще всех и всяческих авторитетов.

Другие ищут причину в возникновении того, что они называют «Я-поколение» (Me-generation), то есть поколение людей отчуждённых, замкнутых на себе, порождающих асоциальную культуру. Лишённую крепких традиций, которые были бы способны цементировать нацию.

Психиатр из Гарвардского университета Т. Коттл описывает ситуацию следующим образом:

Мы страшимся того, что происходит вокруг нас, и мы сердимся на вещи, которые более чем реальны. А за нашим гневом скрывается наша агрессивность, которая всегда была неотъемлемой частью американской культуры.

Он утверждает, что когда американцы возводят табуированные слова на уровень нормы или хотя бы нейтрализуют производимый ими эффект, это свидетельствует об очень серьёзном изменении всей национальной культуры.

Над этим утверждением стоит задуматься не только соотечественникам Т. Коттла. Развитие русскоязычной инвективы происходит в русле общего языкового, психологического, этического и так далее, развития человечества и подчиняется общим законам общественных запретов.

Всё, что сказано выше американцами об американцах, могло бы быть сказано русскими исследователями о современной России, включая пессимистический вывод. Из сугубо российских причин можно назвать распад СССР, падение «железного занавеса», отмену цензуры.

Тем более что у нас ситуация едва ли не хуже в силу ряда причин, для Америки не столь характерных. Вот что писали наши журналисты в 1990 году:

«Разве это жизнь? Да гори она огнём, её не жалко, лучше сдохнуть!» – вот что на самом деле выкрикивали осатаневшие мужики в том деревенском магазине, где им не досталось даже покурить, а бесстыжий мат был только эвфемизмом. Они орали свои матерные проклятия при старухах и детях, потому что в них нету больше ни любви к жизни, ни инстинкта жить, ни надежды, что человеческая жизнь возможна. Только в этом случае можно не стыдиться матерей, плевать самому на себя. Не щадить детские уши. Мы дошли до ручки. Мы доехали до станции.

Согласимся, что хотя сегодня достать покурить уже не проблема, оснований для «осатанения» меньше не стало, и нет надежды, что в будущем станет легче. Обратите внимание: в вышеприведённом ярком фрагменте мат назван эвфемизмом. До сих пор мы считали, что мат – это дисфемизм, который надо бы как-то смягчить («пятая точка» вместо «жопа»). Но оказывается, сам мат может служить эвфемизмом для чего-то ещё более страшного…

На ту же тему высказывается игумен Вениамин (Новик):

Существует прямая связь между жалким состоянием нашей экономики, повсеместным воровством, всеобщей расхлябанностью, хамством, жутким состоянием мест общего пользования и – повсеместной же матерщиной. Может быть, любовь к матерщине есть просто следствие плебеизации всей страны, которая прошла у нас намного более успешно, чем электрификация, коллективизация, интенсификация и проч. и проч.

К словам отца Вениамина имеет смысл добавить, что растущее сквернословие – не только следствие «плебеизации всей страны», но ещё и один из показателей фрустрированности общества, его тревожности, взвинченности, почти истеричности. Мы смешали свободу слова (говори что хочешь) и свободу говорить как хочешь.

Филолог В. Шапошников, исследовавший русскую речь последних десятилетий, отмечает усиление роли «категорически тревожных слов» типа «авторитарность», «гибель», «диктатура», «катастрофа», «обвал», «пропасть», «распад», «расизм», «спад», «сползание», «фашизм», «демофашизм», «террор», «крах», «нищета», «голод», «обман». Следующую группу он называет «предположительно-обещательно-остерегающими суждениями»: «социальный взрыв», «социальное негодование», «социальное возмущение», «экологическое бедствие», «зона экологического бедствия», «грязная политика», «гибель культуры» и так далее. Очевидно, что одну и ту же фрустрирующую ситуацию можно описать с помощью инвективы и с помощью слов, приведённых В. Шапошниковым.

Филолог Ю. Левин пишет:

«Легко представить себе мир, описываемый (непристойной) лексикой, […] мир, в котором крадут и обманывают, бьют и боятся, в котором «всё расхищено, предано, продано», в котором падают, но не поднимаются, берут, но не дают, в котором либо работают до изнеможения, либо халтурят – но в любом случае относятся к работе, как и ко всему окружающему и всем окружающим, с отвращением либо с глубоким безразличием, и всё кончается тем, что приходит полный п…ц».

[ZHAN]

Исследователь М. М. Козырева собрала очень поучительную статистику, сравнив положение со сквернословием у нас и в англоязычных странах. Сквернословят, в общем-то, почти все в обоих ареалах: 98 % там и 92 % здесь. Но для выражения положительных эмоций к инвективной лексике англосаксы прибегают в 42 % случаев, а мы – только в 4 %. Для установления контакта англосаксы пользуются этим арсеналом в 33 %, а россияне – в 6 %. Дружеское подшучивание – соответственно 79 % и 8 %, желание подбодрить собеседника – 29 % и 6 %.

Получается, что тем же самым оружием два языка используются совсем не одинаково: англичане и американцы в этом плане гораздо добродушнее, их инвективный словарь внешне звучит похоже на наш, но вреда от него намного меньше.

Ещё одно наблюдение М. М. Козыревой: бранный вокабуляр хорошо отражает взаимоотношение поколений: англоязычная культура в 11 раз (!) терпимее к инвективам в адрес старшего поколения со стороны детей. Дети и родители в Англии и США как бы стоят на одной ступени вежливости.

Правда, существуют и другие результаты других опросов, не совпадающими с вышеприведёнными. Так, в одном опросе (фонд «Общественное мнение» РИА «Новости», опросившего полторы тысячи респондентов) признались, что используют в речи нецензурные выражения 73 % россиян, при этом 58 % из них делают это только под влиянием сильных эмоций. 25 % даже утверждали, что вообще не пользуются непристойными словами, из них 62 % считают, что пользоваться ненормативной лексикой недопустимо ни при каких условиях. 36 % допустили использование мата. 77 % опрошенных одобрили идею штрафов за использование мата в СМИ.

Как видим, цифры опросов не совпадают, но странное дело: непечатную лексику осуждает большинство, и оно же этой лексикой активно пользуется.

А всё дело в том, что в сознании большинства из нас укрепились две морали: одна для общего пользования, и одна – для личного употребления. Причём, что принципиально, и та и другая мораль идут от чистого сердца, мы не лицемерим, мы действительно так думаем. Спросите любого, надо ли уступать в транспорте место инвалидам и старикам, и все поголовно ответят, что надо. На практике, мы знаем, всё это выглядит иначе.

Не идёт ли это всё от советских времён, когда на собрании многие из нас искренне говорили одно, а дома на кухне совершенно другое?

[ZHAN]

Что день грядущий нам готовит? Можно ли сегодня безоговорочно утверждать, что дальше будет только хуже? Очевидно, что это было бы опасным допущением.

Дело в том, что сами понятия нравственности подвержены значительным колебаниям, а значит, и этические нормы, и связанные с ними запреты тоже не развиваются всегда в одном и том же направлении.

Так, в Англии в шекспировский период чрезвычайной свободы выражения, отразившийся в очень вольном языке драматургов того времени, сменился пуританской строгостью. За этим последовал период реставрации с его вызывающим пренебрежением нормами предшествующей эпохи, грубостью и широким распространением жаргонизмов. Однако викторианская эпоха ознаменовала собой возврат к пуританскому «целомудрию», доходящему до ханжества, когда слово «нога» в «приличном обществе» звучало уже нескромно, и даже на ножки рояля надевались специальные чехлы.

В настоящее время норма изменилась в очередной раз, и то, что было невозможно в жизнерадостные (только в языковом отношении) времена Шекспира, теперь не удивляет решительно никого.

Правда, следует оговориться, что нам неизвестно, существовала ли какая-либо зависимость между литературно-разговорным языком произведений, доступных нашему анализу, и языком просто разговорным, которым на протяжении всей истории пользовалось большинство английского народа. Вполне вероятно, что подобных крутых перемен там не было, и язык народа всегда был достаточно свободным – в части инвективных возможностей.

Однако сам факт таких вот этических колебаний сомнений не вызывает.

Для примера можно взять совершенно другую, даже вообще не европейскую культуру – китайскую. В Китае до начала XII века и особенно в VII–X веках н. э. исследователи отмечают очень спокойное отношение к вопросам пола. Эти вопросы свободно обсуждались в литературных произведениях, на соответствующие темы появлялись многочисленные иллюстрации. Естественно, что о запретах, вызывающих появление инвектив, аналогичных современным, речи не было.

С приходом конфуцианства положение резко изменилось. Даже обнажённая грудь и шея теперь воспринимались как нарушение норм морали. Китайские инвективы XX в. достаточно снижены даже по европейским меркам, и естественно предположить, что их появлению содействовали запреты, возникшие в эпоху конфуцианского пуританизма.

Во второй половине Минской династии (1570–1644) китайцы вернулись к открытому изображению сексуальных сцен в живописи, что явно свидетельствует об очередном изменении нравов, а значит, и судеб табу.

Но во время правления маньчжурской династии (1644–1911) стрелка снова качнулась в обратную сторону, соответствующие альбомы были уничтожены.

В современном Китае после недолгого периода известных послаблений за распространение порнографии введена в 1900 г. смертная казнь. Однако запрета на полное воспроизведение любой брани в тексте художественного произведения нет до сих пор, и современные авторы пользуются этой возможностью очень широко.

Таким образом, полностью аналогичные колебания в двух таких разных частях света, как китайская и английская, заставляют предположить, что и в других регионах дело могло обстоять подобным образом.

Следовательно, предсказать начало новой волны запретов инвективизации или её нарастание так же трудно, как доказать, что в ближайшее время эта волна пойдёт на убыль.

[ZHAN]

Можно предположить, что инвективное словоупотребление будет претерпевать серьёзные изменения в зависимости от изменений в нашем представлении, что же такое, собственно, эта наша свобода.

Вопрос этот очень сложный, и здесь можно ограничиться только той его стороной, которая имеет к нашей теме самое прямое отношение.

Начнём с того, что в науке до сих пор нет ясности относительно свободы как таковой. Согласно З. Фрейду, индивидуальная свобода в её наиболее чистом виде была свойственна человеку в период, когда ещё нельзя было говорить о какой-либо культуре. Именно культура и наложила определённые ограничения на человеческую деятельность в обществе, и сегодня чем большее место занимает культура в жизни общества, тем меньше у человека свободы.

Точка зрения философов-марксистов (И. С. Кон, Б. А. Грушин, А. Г. Спиркин и др.) внешне выглядит прямо противоположным образом. Они утверждают, подобно Фрейду, что свобода есть понятие конкретно-историческое, но, по их мнению, история человечества начиналась с абсолютной несвободы и постепенно двигалась в направлении борьбы за свободу в результате социального и духовного развития человека.

При ближайшем рассмотрении, однако, оказывается, что противоречие здесь в основном кажущееся. Полная и абсолютная свобода каждого индивида фактически означает полную и абсолютную несвободу, ибо, как мы знаем, невозможно жить в обществе и быть свободным от него. Неизбежный же учёт интересов окружающих и есть ограничение свободы индивида. Как говорится, моя свобода размахивать руками кончается там, где начинается нос соседа: ведь у соседа столько же прав и возможностей, что у меня. Тот же Фрейд отмечал, что свобода на заре развития человечества не имела особой ценности, так как индивид не был в состоянии её защитить.

Вот почему стоит очень осторожно относиться к утверждению философов-марксистов, что история постепенно движется в направлении борьбы за свободу. Правильнее было бы сказать, что на протяжении всей своей истории человечество боролось с различными табу, освобождаясь от одних и создавая другие. Некоторые запреты, таким образом, исчезли, другие сохранились полностью или продолжают существовать в сильно изменённом виде. Очевидно, что большая их часть сегодня необходима для выживания общества и не может быть снята. Как и прежде, свобода ограничена мерой познания человека и его общественной практикой.

Из сказанного, однако, не следует, что увеличение человеческой свободы в принципе невозможно. Мера свободы будет постепенно увеличиваться, когда и если будет уменьшаться экономическая и политическая зависимость людей друг от друга. Моральные требования общества должны перестать противостоять личности как нечто чуждое, идущее только извне, они не должны противоречить потребностям отдельного человека. Внешняя, навязываемая обществом нравственная необходимость должна превратиться во внутреннюю, в личную склонность.

Эта последняя мысль блестяще выражена в лозунге блаженного Августина: «Возлюби Бога и делай что хочешь». В самом деле: если определённые нравственные принципы стали у тебя твоими собственными, то ты имеешь право делать что хочешь, ибо ничего плохого ты просто не захочешь.

[ZHAN]

Сказанное можно дополнить следующими замечаниями. Развитие общества в направлении подлинной человеческой свободы непременно должно пройти через преодоление противоречия между человеческим «верхом» и «низом», а следовательно – через ликвидацию очень сильных в настоящее время половых и прочих запретов.

Но можно ли рассчитывать на то, что с очевидным ослаблением роли христианства и вообще религии в современном мире человеческая культура избавится от противопоставления благородного, духовного «верха» и стыдного, неприличного «низа»? Очевидно, нет. По существу, та же этическая норма, которая зародилась в дохристианские языческие времена и потом плавно перетекла в христианские догмы, продолжает теперь существовать в виде общечеловеческой морали. Мы можем считать себя христианами, агностиками, атеистами, но этическая норма у нас в большинстве одна и та же.

И в этой общечеловеческой морали по-прежнему нет места словам, которые называли бы определённые физиологические процессы, части тела и так далее, имеющие отношение к человеческому «низу», так же свободно, как и процессы и части тела человеческого «верха». То есть древние табу продолжают существовать. В современных литературных языках Европы нет почти ни одного слова (неспециального термина), которое называло бы элементы человеческого «низа», не вызывая при этом хотя бы лёгкого шока. Соответствующие темы не подлежат, как правило, широкому обсуждению, а когда избежать их совершенно невозможно, приходится пользоваться словами детского языка или специальными медицинскими терминами, или, наконец, обращаться к той же инвективной лексике.

Ни один из этих способов не может никого полностью удовлетворить. Обращение к детскому языку говорит о незрелом отношении к таким важным вопросам. Медицинские же термины в обычном разговоре производят искусственное впечатление своей неуместностью.

Но и тут всё не так просто. Говорить об «общечеловеческой морали» можно только условно, имея в виду большинство культур, причём европейского типа. Существуют культуры, в которых, по крайней мере, часть вокабуляра, запрещённого в европейском мире, не подвергается табу. Одно и то же слово, обозначающее, например, определённую часть тела, может употребляться в ситуации школьного урока анатомии и в качестве инвективы. Таковы отдельные слова татарского языка, ряда языков Средней Азии, например, таджикского, узбекского. Таджикское «кер» (русский «пенис») может служить и как брань (русский «барабан»), точно так же как узбекское «ом» (женский орган) или «кут» (ягодицы).

В целом ряде языков один и тот же глагол может означать половой акт как в обычном нейтральном разговоре, так и в ситуации инвективного общения; именно поэтому его невозможно перевести с помощью одного и того же литературного русского слова в обеих ситуациях, ибо такого слова просто не существует.

В Египте существует целый подслой арабского (женского) языка, на котором можно свободно обсуждать любую соответствующую тему, в то время как в других подслоях это категорически запрещено.

У индейцев мохави определённое слово, например, «модхар» используется в значении «пенис» или «член» в обычном спокойном разговоре или как «барабан», если говорящему необходимо выразить презрение, агрессивность или продемонстрировать своё чувство юмора.

Приблизительно такова же стратегия тайского языка. Тайцы свободно пользуются определёнными названиями тела в быту, но только если в разговоре участвуют лица одного пола и возраста. В присутствии посторонних тех же самых слов тщательно избегают, так как чувство «пристойного» развито в этой культуре очень сильно.

Хотя данный феномен, по-видимому, ещё никем детально не изучался, некоторые предположения по этому поводу сделать можно. Очевидно, дело здесь в разных путях развития табу у разных народов. Выше мы уже говорили о том, что, например, культуры европейского типа в процессе развития своих табуированных понятий начали со спокойного (или даже сразу священного) поименования определённых органов и действий и постепенно перешли к резко табуированному, непристойному их пониманию и восприятию.

С другой стороны, некоторые неевропейские культуры, всего вероятнее, никогда не имели такого перехода, нехристианская этика содействовала длительному сохранению священного отношения к действиям, частям тела и признакам, которые в Европе стали рассматриваться как резко непристойные.

Однако контакт с европейской культурой постепенно приводит к сглаживанию этого различия, в результате чего появляется восприятие ряда понятий как стыдных или неприличных, но всё же на основе тех же самых слов, эти понятия обозначающих. Таким образом, в ряде неевропейских языков появляется приблизительно такое же раздвоение понятий, что и в большинстве европейских, но осуществляется оно с помощью одного слова, а не двух.

Можно представить себе две приблизительные аналогии с европейскими языками. Первая – слово «жопа» как нейтральный термин в языке русских малообразованных слоёв общества и то же самое слово – в бранном смысле. Сравните озорную частушку: «Девушки, терпите-ко, жопой не вертите-ко! – Всё равно не утерпеть, чтобы жопой не вертеть!» и «Жопа ты после этого, больше никто!»

А вторая аналогия – употребление священных наименований типа «Бог», «ад», «Христос» в богохульном смысле, то есть в матерных конструкциях и в ситуации молитвы.

Так что европейская и неевропейская инвективные стратегии имеют между собой больше общего, чем различного. Что легко объяснимо, ведь на какой угодно стадии развития человеческого сознания священное и обыденное начала всегда будут существовать отдельно друг от друга. А это значит, что всегда будет существовать необходимость обозначать как первое, так и второе. При этом обозначение сниженного начала именно потому, что оно сниженное, будет неизбежно служить источником инвективного словоупотребления.

[ZHAN]

Попробуем заглянуть в будущее. Думается, что взаимоотношения «верха» и «низа» со временем должны претерпеть значительные изменения. Хочется верить, что настанет время, когда «верх» и «низ» хотя и останутся «верхом» и «низом», но перестанут рассматриваться как нечто враждебное друг другу, когда их взаимоотношения станут спокойнее.

Но ведь из этого следует очень важный вывод. Если запрет на использование определённых слов исчезнет или хотя бы смягчится, автоматически исчезнет и возможность получения за их счёт психологической разрядки! Нет табу – нет возможности это табу нарушить. Из нынешних инвектив выйдет воздух, они «испустят дух», как проколотые воздушные шарики. И что тогда нам делать, если потребность выразить негативные эмоции, конечно же, никуда не денется?

Видятся два пути развития этого словаря. Первый путь – отсутствие старых запретов повлечёт неизбежное возникновение новых. Попросту говоря, общество тут же создаст новые табу, нарушение которых будет восприниматься как инвектива. Вполне возможно, что эти новые инвективы будут, на наш взгляд, звучать намного мягче, чем нынешние, но на взгляд тех, кто будет их употреблять, разницы с нынешней бранью не будет никакой. В восприятии будущих поколений какой-нибудь «Кривой гвоздь!» будет звучать как самый грубый мат.

Но возможен и другой путь, ничуть не мешающий первому. Это путь «девальвации» инвективы, когда она употребляется так часто и по всякому поводу, что перестаёт ощущаться как способ разрядки. Инвектива переходит в разряд эмоциональных восклицаний типа: «Эх!» или «Тьфу!». Соответствующая тенденция хорошо заметна в нескольких сегодняшних национальных культурах, например, в русской, французской или англоязычных.

Этот путь далеко не безупречен, даже опасен. Если на минуту предположить, что общество лишится возможности словесно выражать отрицательные эмоции, оно может перейти к поискам разрядки физическим путём. Об этом достаточно было сказано выше.

Между тем, вот что пишет психоаналитик А. Аранго:

«Для того, чтобы общество продолжало оставаться здоровым, «грязные» слова должны получить законное место в нашей повседневной жизни. Непристойные слова должны быть включены в словари наряду с другими словами. Более того, они должны получить полную свободу устного и письменного существования в школах и колледжах, равно как и в газетах, на радио и в телевидении. Выпуская на свободу наш язык, мы выпускаем на свободу нашу душу. Только при таком условии человек может освободиться от жестокого и архаического психического давления наших табу, вернёт себе моральную независимость и расширит свои интеллектуальные возможности».

Такую декларацию можно вполне назвать экстремистской. Можно согласиться только с призывом включать непристойные слова в словари, что и делается в большинстве европейских толковых словарей: в самом деле, какой смысл закрывать глаза на существование слов, которые вам не нравятся, но которые упрямо существуют и по частоте употребления даже занимают далеко не последнее место? Тем более, что у этих слов почтенная история и интересное происхождение.

Но всё остальное, сказанное Аранго, вызывает возражения. Опыт России и некоторых других стран – например, США – показывает, что непристойные слова быстрыми темпами «выпускаются на свободу», но это никоим образом не содействует оздоровлению национального менталитета, скорее всё обстоит прямо противоположным образом. Иначе и быть не может, ибо, как уже было сказано, когда непристойные слова станут употребляться повсеместно, они тем самым станут «пристойными» и немедленно потеряют те самые достоинства, которые Аранго считает наиболее ценными: они перестанут выражать наши эротические эмоции. А поскольку эти эмоции никуда не денутся, для их выражения потребуются другие слова, которые немедленно и появятся, после чего всё начнётся сначала.

Яркий пример сказанного – популярные некоторое время самодеятельные аудиозаписи, выполненные под псевдонимом «Шура Каретный». Авторы записей явно задались единственной целью – максимально насытить пересказ популярного текста вульгарными инвективами, в чём, несомненно, преуспели. Ни с чем подобным русскоязычное общество до тех пор не сталкивалось, отчего поначалу записи имели шумный успех. Но очень быстро шокирующее впечатление притупилось, бесконечное повторение одних и тех же вульгаризмов приелось, и текст стал просто скучным.

[ZHAN]

Перейдём теперь к вопросу поисков альтернативы инвективному способу общения. Такие поиски можно рассматривать как средство борьбы с инвективизацией речи. При всём том, что было сказано выше, борьба с инвективным словоупотреблением оправдана и необходима. Другое дело, чем она должна кончиться, но об этом ниже.

Начнём с проблемы борьбы с помощью репрессивных мер. Казалось бы, естественно в ответ на агрессию ответить агрессией. Однако пока результаты такой борьбы ни в одной стране не привели к желаемым результатам. Более того, кое-где наблюдается даже противоположная тенденция, известное попустительство от бессилия изменить ситуацию.

Единственно надёжной общей стратегией борьбы было бы воздействие на сквернослова на этапе потребности. Надо подумать о предложении человеку такой деятельности, которая принесла бы ему удовлетворение в том же плане, в каком ему приносит брань. Эта деятельность должна занять аналогичное место на шкале его ценностей.

Вопрос об альтернативе настолько важен и сложен, что его стоило бы рассмотреть психологам, этнографам, социологам, философам и педагогам. Здесь отметим лишь, что проблема эта подсознательно ощущается очень давно, попытки заменить потенциально опасную агрессию делались, вероятно, на протяжении всей истории человечества. Сегодня можно, например, назвать такими попытками своеобразную «инвективную музыку» (рок, рэп, тяжёлый металл в некоторых наиболее агрессивных разновидностях). Неудивительно, что такая музыка наиболее популярна именно у тех слоёв общества, которые особенно охотно обращаются к инвективе: для них это родственные явления с аналогичной функцией.

Среди других заменителей «настоящей» агрессии можно назвать соревновательные виды спорта, различные игры, прежде всего азартные и прочие пути карнавализации современного быта. Иногда эти поиски можно ощутить в современных зигзагах моды, когда «модно всё». Отнесём сюда и такой феномен молодёжной культуры как пирсинг, протыкание тела в самых неожиданных местах и продевание в образовавшиеся отверстия мелких предметов. Как правило, это болезненная операция, и, что важно, боль здесь приветствуется. Психологи видят здесь бессознательную реакцию на бездуховность общества накопления, ощущение собственной ненужности, несчастности, потерянности.

Но всё это более или менее приемлемые виды заменителей агрессии физической и словесной. Очевидно, что они заменяют агрессию, но её не исключают и прекрасно могут сосуществовать с нею. Однако существуют и другие, куда менее безобидные способы. Например, алкоголизация и другие виды наркомании.

[ZHAN]

Выше уже упоминался клич Маугли «Мы одной крови – вы и я!». Пользуясь религиозной терминологией, с понятными оговорками, можно сказать, что клич Маугли есть призыв к единению всего живого в Боге, создающий чувство причастности, единения в жизни. Чувство же сопричастности в Боге означает стремление к единению с чем-то высоким, зовущим к совершенству.

Инвектива, прежде всего табуированная, тоже, как мы видели, создаёт чувство сопричастности. Но, в той же терминологии, эта сопричастность равнозначна единению во грехе. Если угодно – в дьяволе. Рядовой сквернослов ищет единения с таким же, как он, ни в коем случае не выше. Переходя на другой язык, можно сказать, что матерщинник с помощью мата, к своему полному удовлетворению, обнаруживает, что он и его собеседник находятся в карнавальной атмосфере всеобщей, тотальной «дерьмовости».

Таким образом, в инвективе значительная часть народа находит способ объединиться на основе всеобщей враждебности, ощущения собственной грязности и гнусности.

Данная точка зрения, казалось бы, противоречит тому очевидному факту, что повальная инвективизация речи захлестнула не только Россию, которой многие десятилетия небезуспешно навязывался атеизм, но и Америку, в которой атеизм и сегодня рассматривается чуть ли не как моральное уродство и число атеистов незначительно.

Можно предположить, что ответ на вопрос заключается как раз в этой поголовной религиозности американцев. Религиозность в США стала общим местом, затёрлась, перестала восприниматься как духовное спасение, как средство избежать бесконечной «крысиной гонки» за материальным благополучием. В этой гонке, при всей несомненной привлекательности материального благосостояния, средним американцем овладевает чувство потерянности и растерянности. Нередко он сам этого не осознаёт, но об этом неумолимо свидетельствуют соответствующие психологические исследования.

К этому можно добавить и тот факт, что отношение к сквернословию в США и ряде европейских государств заметно отличается большей, сравнительно с Россией, свободой употребления.

И при всём при том кое в чём положение с инвективизацией речи в России и США оказывается драматически сходным. Место американского «гнетущего изобилия» в России заняла сначала официальная коммунистическая (большевистская) идеология, а после её падения – всеобщая разъединённость, ощущение потерянности, несчастности, желания хоть чем-то заткнуть пробоину. Ощущение «всеобщей дерьмовости» оказалось здесь как нельзя более кстати.

Займёмся теперь собранными из самых разных источников сведениями о том, какими средствами пользуются разнообразные народы, чтобы выразить свои отрицательные эмоции. Как говорится, все мы люди, все мы человеки, то есть ощущаем своё пребывание в этом мире одинаково… Или не одинаково? Сейчас мы увидим, насколько в этом отношении мы своеобразны и изобретательны. К сожалению, в ряде случаев оказалось невозможным избежать ряд повторов, ведь выше уже приводился ряд примеров и сравнений из разных языков.

[ZHAN]

Даже поверхностные наблюдения свидетельствуют, что составить научную шкалу сквернословия невозможно хотя бы уже потому, что само понятие инвективы национально специфично. Выше уже отмечалось, что то, что выглядит как очень вульгарное высказывание в одной культуре, не может даже квалифицироваться как инвектива в другой, тем более инвектива в узком смысле. Таковы, например, богохульства или названия определённых «тайных» частей тела в ряде европейских культур.

Инвективизации речи может содействовать взрывчатость темперамента и открытость национального характера, но этому же может помочь сдержанность, молчаливость как национальная черта: здесь инвектива является средством эмоциональной разрядки, ибо другие способы ограничены.

Вызывает недоумение наличие общих свойств инвективного поведения в совершенно разных культурах. Тысячелетиями живущие рядом народы, естественно, могли что-то позаимствовать у соседей; но как объяснить сходство некоторых инвективных типов у африканских народов и народов Севера? Сходство стратегий в данном случае можно оправдать одинаковым, в принципе, развитием человеческого сознания, общностью определённых представлений и основных табу.

Совершенно очевидно, что, скажем, половые табу могут сильно отличаться в разных национальных культурах, но вряд ли существует культура, в которой такого табу нет вовсе, ибо оно диктуется требованиями к здоровью нации. Этнографами изредка фиксируется открытое осуществление интимных отношений, но даже здесь это магический ритуал, то есть разрешённый элемент национальной культуры.

Но в таком случае ясно, что инвективы, построенные на нарушении соответствующего табу, должны присутствовать там, где это табу имеет место, то есть везде, в любой культуре.

И одновременно в глаза бросаются национальные различия. Инвективные обращения к собеседнику могут совпадать в целом ряде культур, но восприниматься совершенно по-разному. Другие обращения, наоборот, могут внешне не иметь ничего общего, но производить точно такой же эффект.

Национальной специфичности средств возбуждения эмоций не следует удивляться, ибо эта специфичность есть лишь отражение более глубоких различий – различий в способах переживания соответствующих ситуаций. Можно привести немало примеров, когда различные народы не одинаково воспринимают многие жизненные события, и то, что является очень эмоционально нагруженным для японца, может оказаться почти нейтральным для европейца и так далее.

Кроме того, и способы выражения любви, ненависти, горя и восторга для одного народа кажется ему единственно возможным и естественным, тогда как на самом деле они представляют собой лишь результат воспитания и обучения.

Сегодня можно считать доказанным, что национальные культуры в состоянии совершенно по-разному кодировать одну и ту же эмоцию. Один и тот же код может употребляться разными народами для выражения полярно противоположных или, во всяком случае, предельно разных эмоций.

Несколько примеров. Как правило, обращения, упоминающие интимные части тела, а также связанные с нечистотой, телесными выделениями и тому подобным, характерны прежде всего для народов, в культуре которых чистоплотность занимает особенно важное место. Таковы, например, японцы на Востоке и немцы в Европе. Как известно, к чистоте тела японцы относятся, с точки зрения европейца, почти болезненно, как к священному понятию. Отсюда и популярность японских обращений, обвиняющих адресата в нарушении табу на нечистоту.

Множество подобных обращений бытует и у немцев. Разумеется, обвинение в неопрятности у других народов тоже не доставит удовольствия, но сила бранного слова будет здесь куда слабее, чем у японца или немца.

В других культурах тоже можно встретить нечто подобное. Наиболее распространённые инвективы у испанских цыган гитано связаны с экскрементами.

Интересно сравнение в этом плане русской и латышской культур. В обеих культурах распространено отсылание адресата в телесный низ (модель «Пошёл ты…»). Однако в русском языке предпочтение отдаётся половым органам, в то время как в латышском – отходам жизнедеятельности. Другими словами, русский скорее пошлёт оппонента на барабан, а латыш – в жопу.

Приблизительно такое же соотношение у вульгарных вариантов слов, обозначающих «ерунда» и тому подобное: русский вариант здесь скорее включит слова, связанные с сексом, латышский – с экскрементами: то есть там, где русский скажет «херня», латыш – «говно». Хотя, конечно, и там и тут в принципе возможны оба варианта. Сравним русское «засранец» и латинское pardisenis с точно тем же значением.

В некоторых культурах успешно сочетаются самые разные стратегии. В фарерском языке есть выражение «Nakad helvitts lort!», что-то вроде английского «Some hellish shit!», то есть перед нами очень грубая комбинация из богохульства и дерьма, что-то вроде «Адское говно!».

В персидской культуре предполагается, что высокие люди глупы, низенькие трусливы и угодливы, толстые ленивы и тому подобное. Соответственно на языке фарси можно услышать обращения, приблизительно означающие «Каланча безмозглая!», «Трусливый коротышка!», «Ленивый толстяк!» и так далее. Судя по переводу, подобные оскорбления возможны и в русской культуре, однако у нас это были бы самодеятельные изобретения «на час», а в фарси – это стандартные формулы.

Более образованные и привилегированные классы общества всегда относятся свысока к менее удачливым, стоящим на нижней социальной ступени. Поэтому обзывания типа «Деревня!» очень распространены. У древних латинян это было «Es agricola!» – «деревенщина, мужлан», у сегодняшних итальянцев – «Cafone!», американцы в том же смысле могут использовать «Hillibilly!»

Итальянский вариант заслуживает особого внимания. Это слово очень широкого значения, и в современном русском жаргоне ему скорее соответствует «Простой!», «Валенок!» или «Лох!», «Лопух!». Как и в русском, в итальянском оно не слишком грубое, но достаточно обидное слово. Им обозначают человека с дурными манерами, плохим вкусом, упрямого, наглого и тому подобное «Cafonismo» – «глупость», «Il tuo cafonismo non ha limiti» – «Твоя глупость безгранична» («…не знает пределов»).

Слово cafone настолько широко по значению, что для конкретности приходится добавлять к нему какое-либо уточнение: «un cafone sciocco» – это когда имеется в виду дурной вкус, «un cafome maleducato» – о человеке с плохими манерами, «un cafone ripugnante» – просто о хаме. Итальянского головореза можно назвать «Brutto cafone mafioso». Американское «first-class asshole» (буквально «дырка в жопе высшего класса») имеет итальянское соответствие «un cafone di prima classe».

Неверно было бы думать, что обращение к сексу, выделениям, сравнение с животными и тому подобное характерно для всех культур. По данным ряда лингвистов и этнографов, совсем другая стратегия наблюдается, например, у японцев, гималайских шерпов, чукчей, прибалтийских народов, некоторых племён североамериканских индейцев.

Следует очень осторожно относиться к разнице между эмоционально нагруженными инвективами в разных языках и культурах. Как отмечалось выше, слово «ледиь» в русском языке, оставаясь вульгаризмом, давно потеряло свою взрывчатую силу, потеряло настолько, что в определённых слоях для обозначения «просто проститутки» употребляются совсем другие слова. «Блядь» превратилось в вульгарное восклицание, и на упрёк сквернослову последний может недоумевать: «А что я такого сказал?!» В то же время аналог этого слова в ряде других культур продолжает восприниматься очень резко и вызывать серьёзные конфликты. Любопытно, что в кавказском ареале сказанный по-русски традиционный мат воспринимается сравнительно легко, но переведённый на родной язык звучит крайне оскорбительно, ибо понимается буквально.

Осталось отметить, что, по-видимому, национальные культуры различаются ещё и «по вкусу», склонности к инвективному самовыражению: кому-то достаточно всего нескольких инвектив, кому-то, образно выражаясь, хочется вывесить максимальное количество «флагов расцвечивания». Вот что пишет австралийский эссеист У. Мердок:

Испанец способен поносить вас три часа кряду и при этом ни разу не повториться, он обругает вас, и ваших отдалённых предков, и ваших отдалённых потомков, обнаруживая при этом удивительную изобретательность, богатый словарный запас и энергичность. Австралиец же не обнаружит никакой изобретательности. Он будет без конца повторять одно и то же. Он обнаружит исключительное однообразие, крайне малый набор. Он станет монотонно твердить полдюжины существительных, прилагательных и глаголов.

[ZHAN]

Общаясь с соседними народами и их культурой, мы не можем обойтись без того, чтобы заимствовать у них нужные нам элементы. Заимствуется всё, и плоха та культура, которая ничего не берёт у другой и сама ей ничего не предлагает. Всевозможные обзывания, эмоциональные оценки не исключение. И заимствуются они по тем же законам, по каким заимствуются всякие другие слова.

И всё же изучаемая нами группа слов так своеобразна, что и здесь есть свои особенности.

В принципе легче всего заимствовать у чужой культуры слова нейтральные, прежде всего названия заимствуемых предметов. Нетрудно, для разнообразия, взять чужое слово и для выражения эмоции при условии, что точно такая же эмоция есть и у нас. Но и тут всё не так просто.

Начать с того, что чужое слово никогда не заимствуется во всех своих значениях сразу. Заимствуется только одно, нужное в данный момент значение, остальные остаются в языке-источнике. Что же касается эмоционально нагруженной лексики, то при переходе в другую национальную культуру она, как правило, меняет своё значение частично или полностью. Выше уже отмечалось, что другая национальная культура – это всегда и другая шкала ценностей, а эмоционально насыщенные слова реагируют на эту шкалу особенно заметно.

И при всём при том эмоциональная лексика заимствуется достаточно часто и обильно. При этом воспринимается она то в очень мягком, то, напротив, в очень грубом смысле, в противоположность тому смыслу, который у неё был в языке-источнике.

Чтобы это как следует понять, необходимо разобраться в том, как вообще воспринимается чужая культура. Глядя на чужие обычаи и привычки, мы можем смотреть на них как на странные, малопонятные, а отсюда подозрительные. Но можем увидеть их как удивительные, интересные, симпатичные.

Для развлечения – несколько занимательных примеров из книги Р. Льюиса «Столкновение культур»:

Некоторые традиции столь необычны, что подражать им не стоит. Кража скота в отдельных африканских странах считается доказательством мужественности и может быть единственным способом получить достойную жену. В других регионах, страдающих засухой, люди в длительные путешествия берут с собой мыло на тот случай, если представится возможность выйти к источнику воды. Полинезийцы кусают голову умершего родственника для того, чтобы убедиться, что тот действительно скончался. […] В Малайзии запрещено показывать на кого-то или на что-то указательным пальцем, но большим пальцем это может сделать всякий. В Индонезии голова считается священной, неприкосновенной частью тела и касаться её нельзя. Так что вам придётся подавить в себе желание погладить по голове маленького ребёнка». […] В Корее хорошо воспитанные молодые люди не курят и не пьют на глазах у старших. На Тайване писать красными чернилами – немыслимое дело.

Таких примеров можно привести буквально тысячи. Но для нашей темы интересны другие случаи. Обратимся вначале к заимствованиям, воспринимаемым как очень грубые. Общеизвестно, что некоторые звуковые сочетания кажутся носителям той или иной культуры благозвучными, мягкими, а другие – режущими слух, неприятными, иногда даже неприличными и, стало быть, пригодными для оскорбления. В русской культуре к «плохим» звукам относятся, например, сочетания различных гласных с «ж», «ш», «ч» и др. В других культурах – другие звуки и сочетания.

Выше уже говорилось, что сплошь и рядом буквальный смысл инвективы большой роли не играет. Но тогда повышается роль того, как эта инвектива звучит. И если мы заимствуем чужую инвективу, то тем более важно, чтобы она звучала резко и, значит, оскорбительно. В Индонезии, бывшей голландской колонии, распространено – и даже считается очень грубым – голландское восклицание «God verdomme!», родственное по набору согласных английскому «Goddamn!», немецкому «Verdammter»(проклятый) и другие. Индонезийцам смысл этой брани совершенно неизвестен, но на их шкале звуковых комбинаций такое сочетание согласных звучит очень выразительно и производит желаемое впечатление.

Немного другой случай – когда мы очень уж не любим соседний народ, и поэтому уверены, что у них там всё хуже, чем у нас. И ругательства у них «грязнее», «поганее», а значит, звучат обиднее.

Такое отношение прямо восходит к боязни первобытного человека всего чужого просто потому, что оно чужое, не наше, а значит, опасное. Именно поэтому чужое проклятие ощущалось как более сильное и входило в состав магической формулы. Колдовство чужаков ценилось выше, чем своих собственных колдунов.

У русских более сильными колдунами считались финны, карелы, мордва и другие соседи. У кетов (енисейских остяков) леший боялся русской ругани. В случае встречи кетом лешего его надо было выругать.

У японцев достаточно собственных средств, способных вызвать сколько угодно сильное возмущение и гнев, но японец, освоивший какой-нибудь западный язык, очень охотно обращается к заимствованным инвективам. Вспомним в этой связи, что японцы долгое время жили в полной изоляции от внешнего мира и до сих пор в массе сохраняют неприязненное или хотя бы настороженное отношение к иностранцам.

Но на том же неприязненном отношении к чужой культуре может основываться и её осмеяние. Чужой язык, равно как и чужие обычаи, песни, моды и проч. могут рассматриваться как нелепые, забавные, некрасивые и тому подобное. Заимствованная в таком ключе инвектива будет воспринята скорее всего как более мягкая, чем родная, даже если буквальный смысл родного и зависимого слова совпадут.

Не потому ли преподаватели иностранного языка, желая обругать ленивых студентов, часто делают это на родном языке? Брань на иностранном языке воспринимается студентами как ещё одно упражнение, а не суровый выговор.

Равным образом ряд названий табуированных понятий воспринимается много мягче в принимающем языке. Например, слово «pissoir» звучит по-немецки более прилично, чем по-французски, откуда оно заимствовано, а вульгарное английское «piss» в русском языке стало «писать», то есть превратилось во вполне приемлемое слово детского языка. Так что переводить английское «piss» лучше как «ссать» («сцать»). Английский же вежливый вариант – «to urinate» (сравним русское «мочиться»). Точно также мягкое английское «poop» (сравним русское детское «какать» из латинского «cacare») происходит из голландского слова, близкого по грубости с русским «срать».

Примерно то же самое – с заимствованиями из другого диалекта своего же языка. Во вьетнамской практике носитель одного диалекта может произнести грубую инвективу на другом диалекте, и она будет звучать как значительно более мягкий вариант. Иногда разница будет заключаться только в несколько ином подъёме голоса, и тем не менее эффект будет гораздо более мягким.

Именно поэтому две широко общающиеся этнические группы могут активно употреблять в речи инвективы друг друга. Так, например, поступают, по утверждению информантов, казанские татары и русские, живущие в том же регионе. Характерно, что такое употребление продолжает шокировать подлинных «хозяев» соответствующих выражений: например, легко употребляемые русскими татарские инвективы возмущают носителей татарского языка, которые не понимают, как могут русские так легко, не смущаясь, произносить «такие слова».

Аналогичным образом очень большое число народностей бывшего СССР, общающихся с русскими, пользуется русским матом как довольно лёгким междометием, даже во время разговора, протекающего на родном языке. После Первой мировой войны немецкие солдаты, испытавшие русский плен, привезли русский мат в Германию, где его никогда не было и где он так и не стал играть ту роль, которую он играет на родине.

Израильские ивритоязычные евреи очень удивляются, когда репатрианты из России буквально переводят для них ивритское (!) ругательство «Lekh k ibena mat’!» (на иврите «lekh» – «иди», остальная часть в переводе не нуждается). В ивритоязычной среде это полностью бессмысленное восклицание.

Разница между сильной собственной и слабой заимствованной инвективами может быть настолько большой, что носители некоторых культур (например, кавказцы, народы Прибалтики) могут утверждать, что в их языке нет слишком грубых инвектив и что они пользуются только заимствованиями (преимущественно русскими).

Между тем, легко выяснить, что в этих культурах имеются достаточно резкие инвективы, но они исключительно резки, «взрывоопасны». Заимствованная же инвектива, поскольку она воспринимается относительно легко, к конфликту сама по себе, как правило, не приводит.

Неудивительно поэтому, что именно заимствованная инвектива применяется часто и охотно, если конфликт не слишком силён. Тем более хороша такая инвектива для эмоционально окрашенных междометных целей, в бесконфликтных условиях, при необходимости в «детонирующих запятых».

Наконец, следует упомянуть о ещё одном варианте взаимоотношения между инвективными стратегиями двух языков, основанном на восприятии иностранного языка как слишком изысканного, чтобы на нём сквернословить. Среди индонезийских языков яванский считается «элитным», и отношение к нему настолько уважительное, что другие народы избегают яванских инвектив, хотя последние им и знакомы. В крайнем случае в ход идут яванские корни, оформленные по правилам своего языка. При этом слово изменяется до такой степени, что сами говорящие уже не осознают его яванского происхождения.

Из сказанного необходимо сделать вывод, что при слабом знании чужой культуры использование заимствованной инвективы в разговоре на языке, откуда она взята, может оказаться шагом исключительно неосторожным. Имеет смысл прислушаться к советам новозеландского советолога:

Соответствующие слова звучат для русского ещё сильнее, чем для нас – их английские эквиваленты. Если даже вы сумеете отыскать буквальный перевод этих слов, ни в коем случае ими не пользуйтесь. Слова эти для вас как иностранца представляют собой просто сочетание звуков, лишённое тех резких значений, которые ощущает русскоязычный говорящий. Пользоваться в речи непристойностями на чужом языке – это всё равно, что стрелять из ружья, не имея представления, откуда вылетит пуля.

[ZHAN]

Рассмотрим теперь подробнее странное, на первый взгляд, явление, когда одно и то же слово оказывается способным выражать противоположные чувства. В болгарском языке название мужского органа «Хуйо» может использоваться в атмосфере перебранки как непристойная инвектива, а в атмосфере дружелюбного мужского общения – как панибратское обращение.

Примерно такое же положение в долганском языке занимает обращение, означающее «Незаконнорожденный!» В языке тонга (Полинезия) название определённой части тела тоже употребляется то как простое восклицание, выражающее раздражение, то как дружелюбный возглас. В русскоязычной среде такую роль нередко выполняет «Ёбаный-в-рот!».

Чаще всего положительный знак у подобных слов появляется, когда они употребляются в молодёжной среде. Как видим, слово, предназначенное, казалось бы, только для отталкивания, выражения неприязни, вдруг превращается в средство выражения дружелюбия, притяжения. И всё это в пределах одной и той же подгруппы.

Дело здесь в том, что двойственный характер пары «притягивание – отталкивание» присущ изучаемому нами слою изначально. В этой связи для нас важен продуктивный вывод уже знакомого нам учёного Конрада Лоренца о вторичности ритуала вежливости и его самой непосредственной связи с агрессивностью.

Наблюдения над животными позволили К. Лоренцу выдвинуть гипотезу о том, что в начале начал имела место агрессивная атака самца на самку, заканчивающаяся совокуплением и продолжением рода. В процессе эволюции агрессия превратилась в эффектное театральное действо, выполнявшее вначале задачи умиротворения. (Вспомним озорную песенку: «И зачем такая страсть, и зачем красотку красть, если можно просто так уговорить?») А позже всё это переросло в красочный ритуал любовного ухаживания. Агрессивное поведение превратилось в свою противоположность.

Но из сказанного неизбежно вытекает, что любовь и ненависть необязательно антагонистичны, что связь между ними сложнее, чем просто между «плюсом» и «минусом».

Неоднократно высказывалось мнение, что, например, приветственная улыбка человека имеет своим первоисточником оскаливание зубов как предостерегающий, угрожающий жест, превратившийся в процессе развития вида в средство умиротворения, а затем и выражения высокой степени приязни. Лоренц отмечает, что у примитивно организованных животных, например, уток, определённые крики, выражающие угрозу, тоже практически не отличаются от криков, выражающих приветствие.